Исчадья сумрачного ада, вершители судеб земных

 

 

 

...Все взяли стаканы и, чокнувшись, выпили.

Жидкость была очень злая, нещадно щипала горло и все время стремилась вырваться наружу. Генерал был привычен к таким свойствам тормозухи, Страшной также не был новичком в этом деле, так как частенько поддерживал генерала на маневрах. Но с непривычки - это было что-то не­вообразимое…

- Главное - не дышите! - провозгласил генерал, глядя, как глаза За­долбаева и Розенкрейцера медленно, но верно лезут из орбит. - Не дышите и занюхайте чем-нибудь, а то еще хуже будет!

Те занюхали рукавами, и вид у них стал не столь ошарашенный.

- Я в буфет звякну, пусть закусь несут, а то вымрем, как мамонты, - Страшной взял в руки телефон и накрутил номер буфета.

Задолбаев выудил из кармана большой бывший в употреблении гидропонический огурец, похожий на крупных размеров аскариду, с хру­стом откусил половину, чуть не подавился и проглотил, не разжевывая.

Розенкрейцер добыл откуда-то цветастую упаковку с надписью “Бабель Хам” производства Рязанской кондитерской фабрики им. Бабеля, развернул ее, вынул оттуда предмет, смутно напоминающий изрядно пора­ботавший ластик, положил в рот и начал методично пережевывать.

- Ну, генерал, и сивуха у тебя, - подал голос частично оклемавшийся Задолбаев. - И как только вы ее пьете?

- Привычка, - отвечал генерал. - Главное - привыкнуть, а там пой­дет, как по маслу.

- Угу, - поддержал его Страшной. - Дешево и сердито, - и потя­нулся за другой бутылкой.

- Пощади, Скуратыч, - взмолился Задолбаев. - Вот закуску принесут, тогда и дерябнем. А пока у меня тут бутылочка “Особой” заначена, - За­долбаев потянулся к конторке и достал оттуда бутылку в экспортной поли­этиленовой упаковке.

- Импортная, литровка. Самая лучшая! - с этими словами он свинтил пробку и разлил напиток по стаканам.

Вторично зазвенела сдвигаемая посуда. Да, подумал генерал, это вам не Таити. После тормозухи водка шла, как вода, не задерживаясь и не перехватывая дыхания.

После второй порции хмельного атмосфера в Восьмиграннике стала постепенно оттаивать. Страшной, который и так чувствовал себя, как рыба в воде, раскрепостился совсем, сбросил пиджак и закурил сигарету, стараясь нанизать кольца дыма на бутылочное горлышко. Без пиджака он выглядел моложе.

Розенкрейцер перестал стучать зубами, распустил свой нелепый галстук и начал напевать себе под нос “Ты ж мине пидманула” на нанай­ском диалекте.

Задолбаев же еще больше осунулся, слегка осоловел, лоб его по­крылся испариной, а нос стал походить цветом на знамена, стоявшие за спи­ной. Он достал из кармана трубку, набил ее и стал раскуривать, распростра­няя вокруг клубы удушливого дыма.

В это время внесли закуску, которая была встречена радостными криками. Тут же заработали ножи, вилки и челюсти. Закуска была так себе, немудрящая: ломтики балыка, неизменные бутерброды с красной и черной икрой, финская колбаса “Салями”, маринованные рыжики с луком и шипя­щий люля-кебаб.

- Ну что, начнем наш разговор, или еще выпьем? - поинтересовался Задолбаев, проглотив пару бутербродов и тарелку рыжиков.

- И того, и другого. И можно без хлеба! - неудачно сострил Розен­крейцер, пережевывая кусок колбасы.

- Тогда начнем с того, что единогласно изберем меня председателем. Протокол вести не будем.

Задолбаев стал со своего места и начал ходить по залу, держа в одной руке трубку, а в другой - вилку с маринованным рыжиком. Слегка размявшись, он вернулся на свое место, проглотил гриб и выпустил клуб дыма в потолок.

- Повестка дня всем, надеюсь, известна. Поэтому начну без предисло­вий.

В нашей стране, товарищи, критическая ситуация. Мне больно глядеть на то, как рушится десятилетиями создаваемый строй, за который многие положили жизни. Наши с вами деды погибли за то, чтобы мы имели власть, а теперь у нас хотят эту власть отнять. В стране полнейший бардак, со вре­мен войны мы не видели такой разрухи, упадка производства и падения нра­вов. Вы только посмотрите вокруг: везде только одно - пропаганда насилия и секса. Нужен ли нашей стране секс? Нет, товарищи, не нужен! Наши люди за годы, проведенные в стране с лучшей в мире демократией, научились размножаться безо всякого секса. Его в нашей стране нет! Так за­чем же, то­варищи, вся эта пропаганда? А затем, чтобы наши дети, развра­тившись, вер­нулись на гнилой путь полового размножения, чтобы наша на­ция оконча­тельно деградировала.

И политическая ситуация оставляет желать лучшего. Враги наши, всяче­ские диссиденты и ренегаты, перекрещиваются народом в герои. В глубинке неспокойно, там и сям назревают бунты. И самое обидное: бунты назревают, а бунтовать народ не собирается, став под воздействием пропаганды совер­шенно инертным и пассивным. А это ставит под вопрос существование Главного Агентства Демократии. Не так ли?

Кроме того, позвольте мне отметить: мы все ближе и ближе скатываемся к многопартийной системе. Это вопиющее безобразие! В стране должна быть только одна партия - он стукнул кулаком по столу - одна, единственно правильная и, как следствие, правящая. А вы оглянитесь кругом: кишмя ки­шат всякие там недоделанные общества и союзы, всяких сортов и расцветок. И коричневые, и белые, и зеленые, даже голубые. Всякая чукча хочет иметь своего президента. Непорядок! Развелось тут всяких “дерьмократов” и тому подобных - жуть! Их надо давить в зародыше. Я уж не говорю о всяких там рокерах, брейкерах и тому подобных придурках.

А в производстве? Вы только посмотрите: товары с утра до вечера про­изводятся, а в магазинах пусто. Почему? Мне, товарищи, доподлинно из­вестно следующее: империалистические акулы с завода “Фольксваген” тайно закупают силовые агрегаты от автомобиля “Запорожец” и ставят их на свои железки! ¹⁴ Цена автомобиля от такой переделки поднимается вдвое! Задумайтесь: почему западные империалисты должны получать прибыли на страданиях нашего народа?

Да и в нашем буфете последнее время непорядок. Икра у них несвежая! Я точно знаю: они ее покупают в продовольственном магазине! Мы же мо­жем отравиться!

Теперь о правах и обязанностях. Законы у нас есть, и это хорошие за­коны. Почему же никто не хочет их исполнять? Древние эти… как их там…ромалы, то есть - тьфу! - римляне говорили: “Закон суров, но это за­кон”. И это правильно, товарищи! Настоящий закон должен быть нерушим, как закон всемирного тяготения Платона!…

Здесь Задолбаев остановился, задумался на минуту, а затем выпалил скороговоркой, как ученик у доски:

- На каждое тело, погруженное в емкость, действует кориолисова сила, называемая емкостным сопротивлением!!!

Затем он продолжил:

- Вот так, товарищи! Коротко и ясно. И самое главное: не было еще в истории случая, чтобы этот закон нарушался.

Теперь, когда я вам показал на пальцах положение вещей (да вы и сами видите, не слепые), я думаю, вы со мной согласитесь: положение чрезвы­чайное! А раз так, то нам остается только объявить его чрезвычайным офи­циально.

Задолбаев откашлялся, налил себе немного в стакан, залпом вы­пил и продолжил:

- А теперь, товарищи, самое главное, из-за чего мы, собственно, здесь и собрались. Если бы президент был с нами, то незачем нам было бы здесь си­деть и рыжики жевать.

Я неоднократно выходил с этим предложением к президенту, но безус­пешно. К великому сожалению, приходится констатировать: президент наш рохля и тряпка! Он со всем согласен, все понимает, но решиться никак не может. А промедление смерти подобно! - кулак Задолбаева вновь громо­гласно испытал на прочность поверхность стола.

- Медлить мы не можем, нас просто сомнут! Чрезвычайное положение должно быть объявлено, и оно будет объявлено! По желанию президента или без такового, но будет. И это сделаем мы!

Как вам известно, президент сейчас находится в отпуске, и вся власть находится у меня, как у его заместителя. И, пользуясь этой властью, я объ­являю:

Первое: ввести чрезвычайное положение;

Второе: вся власть переходит в руки комитета по чрезвычайному положению во главе со мной и в составе всех вас;

Третье: запретить все партии и движения, кроме нашей, естественно, и общества “Память” - это наши люди.

В свете сказанного вам, Витольдас Георгиевич, и вам, Малюта Скурато­вич, поручается безопасность страны. Вам, Микула Селянинович, придется заняться тылами. Столицу я беру на себя. Все ясно? Тогда я кончил!

В зале воцарилась пугающая тишина - все усердно осмысливали сказанное.

- Этого же ни один парламент не ратифицирует! - вырвалось у Розен­крейцера.

Это подействовало на Задолбаева, как бандерилья на быка. Глаза его налились кровью и стали рыскать по углам, ища автора неудачной реп­лики.

- Парламент?!! - Задолбаев наконец-то обнаружил Розенкрейцера у себя под носом. - Вы сказали “парламент”? что это такое? Вы имеете в виду этих педиков со значками депутатов, которые сидят, портят воздух и думают, что управляют страной?!! Да вы знаете, что я с ними сделаю? Раз­гоню всех к чертям собачьим!!! Расстреляю!!! На костер, на дыбу, на чет­вертование!!! Убью!.. - тут он захлебнулся своей слюной, схватился за сердце, побагровел и повалился на пол.

Страшной лихорадочно обшарил все карманы своего пиджака, нашел где-то пыльную таблетку валидола и сунул Задолбаеву под язык. Тот судорожно глотнул воздух, заглотив заодно и таблетку, и начал синеть. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы Страшной с размаху не за­ехал ему кулаком по спине, как кувалдой.

Таблетка вылетела из горла Задолбаева, срикошетила об стену и прекратила существование, войдя в плотные слои паутины на одном из кан­делябров.

Однако Задолбаев все не приходил в себя. Окружающие пытались в меру своих сил привести его в чувство, но попытки реанимации успеха не имели. Наконец Страшной сложил ему руки на груди и поднялся с колен, скорчив плаксивую рожу. Генерал обнажил голову, а Розенкрейцер пова­лился на колени и стал горячо молиться на непонятном языке своему Ал­лаху.

На этом бы и закончилась наша повесть - оставшиеся в живых ни за что бы не решились на задуманное без своего идейного вдохновителя…

Но в этот момент Задолбаев издал рев, похожий на предсмертный рык дракона, пронзенного копьем святого Георгия, и начал подниматься с пола.

Его тут же подхватили под локти и усадили в кресло. Синева стала потихоньку сходить с его лица, глаза открылись и ошарашенно забе­гали по сторонам. Страшной и Розенкрейцер схватили со стола подвернув­шиеся бумаги и стали обмахивать его с двух сторон, как индийского мага­раджу. Эта процедура продолжалась до тех пор, пока Задолбаев не пришел в себя окончательно и не потянулся к трубке.

Два огонька одновременно вспыхнули и потянулись к нему. За­долбаев прикурил, затянулся, зашелся кашлем, похожим на лай простужен­ного бульдога, потом опять издал вопль, которому позавидовал бы и тиран­нозавр, развалился в кресле, сделав прогоняющий жест, и принялся пускать в потолок густые клубы дыма.

Страшной не преминул воспользоваться заминкой и наполнил стаканы по третьему разу. Схватив свой стакан, он повернулся в сторону За­долбаева, быстро пробормотал: “Ваше здоровье!”, затем опрокинул содер­жимое стакана в себя, ни с кем не чокнувшись, и занюхал галстуком. Затем засунул кончик галстука в рот и стал его жевать - должно быть, спьяну.

За ним потянулись и другие. Чокаться тоже не стали - и так все были уже чокнутые. Генерал ухарски опрокинул в себя стакан и скроил зверскую рожу. Закусывать не стал, только выдохнул с эффективностью ва­силиска. Розенкрейцер, зажав пальцами нос, с бульканьем выцедил свое и набросился на балык. И только Задолбаев, которому после перенесенного катаклизма море было по колено, выпил безо всяких церемоний, как воду, даже не изменившись в лице.

- Усе! - просипел он. - Переходим к прениям! Тут кто-то говорил о парламенте? Желаю прояснить этот вопрос. Я разве не говорил, что вся, - повторяю, вся без исключения! - власть переходит в наши руки? И плевать я хотел на все парламенты мира! Их никто спрашивать не собирается! Мне вообще нет никакого дела до их мудрых изречений и красиво построенных фраз, сейчас не болтать надо, а дело делать! С этого момента кончается чис­топлюйство и лукавое мудрствование, и начинается диктатура, черт возьми! У-у-у, бараны стриженые, курицы щипанные! - к кому относилась послед­няя фраза, осталось невыясненным.

- Ага! - сказал Карасявичус глубокомысленно. - Это надо проинтег­рировать!

Вообще, генерал считал себя человеком образованным, хотя и не знал ни бельмеса. Но у нас в стране укрепилось мнение, что человек у вла­сти - самый образованный, так что основания для завышенного самомнения у генерала были. Поэтому и всякие мудреные слова генерал вворачивал в свою речь по делу и без дела. Выражения вроде “проинтегрировать” он все­гда употреблял вместо “обдумать”, “утрясти”, “согласовать”, и тому подоб­ных. Но на самом деле он знал про интеграл только то, что это загогулина, похожая на… на… ни на что не похожая! На самом же деле генерал час­тенько пользовался интегралом, хотя и не знал об этом. Именно интегралом он доставал вчера свою упавшую за диван фуражку… На этом его познания в высшей математике заканчивались.

- Проинтегрируй, Георгич, проинтегрируй. Полезно! - Задолбаев оки­нул взглядом всех присутствующих. - Повторяю еще раз для всех! Власть надо брать железной рукой, раз и навсегда. Или уж совсем не брать! Запом­ните: грубость всегда принимают за силу. Так что пожестче, пожестче. Не надо стесняться. Побольше драконовских мер “по просьбе трудящихся”. На этом вопрос исчерпан. Есть желающие дополнить?

Таковых не нашлось.

- Тогда перейдем к текучке. На повестке дня вопросы: о прессе, о теле­видении, и самый главный - о власти на местах. Давайте по порядку.

Водка к тому времени уже закончилась, и Задолбаев наполнил стакан тормозной жидкостью, выпил и не подавился. “Привыкает”, - отме­тил про себя генерал.

- Газетчики всегда стояли мне поперек горла, - сообщил Задолбаев. - Поэтому мне особенно приятно решать этот вопрос. А он состоит в следую­щем: кого мы сделаем глашатаем нашего святого дела, а кого закроем к ед­рене фене? Мое мнение: почти все надо закрыть, развелось тут всякого… И зачем только людей читать выучили?! Итак, мое предложение: газета “Правда”. Что скажете?

- “Человек и закон”, - ответил Страшной.

- “Сельская жизнь”, - дополнил Розенкрейцер.

- “Красная звезда”, - отозвался генерал, подумал, и добавил: - И “Веселые картинки”! - он очень любил комиксы.

- Детскую прессу трогать не будем, - утешил его Задолбаев. - Дети - цветы жизни, чего с них возьмешь.

Он снова наполнил стакан и опрокинул его в свою необъятную глотку.

- Ну что, больше предложений не будет? Тогда постановляю: остаются газеты “Правда” и “Красная звезда”, а так же журналы “Человек и закон” и “Сельская жизнь”. Остальная пресса закрывается. Итак, я берусь сочинить воззвание к населению, которое означенные издания напечатают в первом же номере.

Теперь перейдем к вопросу о телевидении и радио. Сразу же скажу, то­варищи: это самые действенные, но и самые нелояльные органы. Если их прибрать к рукам, то у нас будет абсолютное оружие. Но на них нельзя на­деяться. Отсюда следует: телевидение и радио должны быть нашими в крат­чайшие сроки. Это самая первая наша операция. Витольдас Георгиевич, те­левидение я поручаю вам. Вы у нас, вроде, в таких делах специалист?

Генерал вспомнил Вильнюс и густо покраснел.

- Что я должен делать? - спросил он растерянно.

- Он у меня еще спрашивает! Будто не знаешь! А кто телецентр захва­тывал? Пушкин?

- Так там я действовал по прямому указанию Правительства!

- А мое указание чем хуже? Как только закончится совещание, все твои силы направь на штурм Останкино. Захватываете телецентр, приставляете к каждому телевизионщику по автоматчику… Мне ли тебя учить? Подгото­вите программу, завтра с утра она пойдет в эфир. После нее крутите что-ни­будь расслабляющее до самого вечера.

- “Лебединое озеро” подойдет?

- Во-во, в самый раз. Так что до вечера крути это самое озеро. А вече­ром мы устроим пресс-конференцию и выступим, так сказать, с открытым забралом.

- А если штурм сорвется? - генерал после Н-ска стал много осторож­нее.

- А почему, собственно, не удастся?

- Ну, например, они там организуют сопротивление?

- Тогда срубите башню. Хрен с жертвами, я разрешаю. Лучше совсем без телевидения, чем телевидение вражеское. Да, все сказанное относится и к радио. Это тоже на тебе.

- Я догадываюсь. Сделаем в лучшем виде, останетесь довольны!

- Теперь самый важный вопрос: местная власть. Советы, как известно, прогнили и не пользуются авторитетом. Их надо заменить. Поскольку в стране чрезвычайное положение, то и осуществлять правление на местах должны военные комендатуры. Ортскомендатуры, как говорили немцы. Это уже дело для доблестного Малюты Скуратовича.

Страшной поднялся со своего места, поклонился и залпом выпил стакан тормозной жидкости. Задолбаев продолжил:

- Организуйте местные чрезвычайные комитеты. Назначьте комендан­тов, введите комендантский час. Для патрулирования людей хватит?

- Если не хватит - тогда у генерала буду просить, - Страшной был спокоен и деловит. - Не впервой!

- Лады, Скуратыч. Да, еще: очень важно, чтобы были организованы марши поддержки и демонстрации. Не протеста, естественно. Пусть первые дни коменданты особенно не свирепствуют. Все, что есть на складах - на прилавки. На водку снизить цену!

- Это я и сам знаю, - Страшной делал заметки в своем обширном блокноте.

- Но это только в начале, - продолжал Задолбаев. - Потом новый по­рядок должен быть введен на полную катушку. Всех прижать к ногтю! За хождение по улицам во время комендантского часа - расстрел на месте без суда и следствия! Действуйте пожестче, еще раз напоминаю. Все мыслимые и немыслимые полномочия вам будут предоставлены. Помни: главное - neues ordnung!

- Понял, Цербер Йорикович, сделаем! - Страшной закрыл блокнот и закурил.

- Тогда остается один немаловажный вопрос: переговоры с президентом. Мы, конечно, можем и без него обойтись. Но приличнее будет, если удастся перетащить его на нашу сторону. Значит, надо лететь к нему и договариваться. Лететь должны, естественно, все. Назавтра я зафрахтую правительственный самолет. К тому времени дачу оцепят, так что он сможет понять, что мы не шутим.

Совсем забыл. Есть еще одна сила, которую надо обуздать. Это моло­дежь. Им, конечно, в основном плевать, и это хорошо. А некоторые, вроде люберов, нас поддержат, я уверен. Вот они сами и разберутся с остальными. Еще к этому можно подключить скинхедов. Но смотри! Все сепаратные дей­ствия этих молодчиков пресекать в корне!

- Ладно, сделаем, - Страшной сделал пометку в своем блокноте и за­тянулся сигаретой.

- Да, Скуратыч, еще одно: смотри, команду “?” никуда не планируй, она мне понадобится.

- Зачем? - не понял Страшной.

- А про Пальцина забыл?

- Так это же профессиональные убийцы! Они же там живого места не оставят!

- А ты что же, думал, что я его, Иуду этакого, буду беречь? Все про­блемы, связанные с человеком, отпадают после его смерти!

- Вот уж не думал, что вы на такое решитесь…

- А вот решусь! Если бы было время, то лучше бы его захватить, судить полевым судом и повесить на Красной площади, прилюдно. Но ладно, пусть уж в перестрелке погибнет. Я не садист.

Видимо, у Задолбаева с Пальциным были свои смертельные счеты. А кто, собственно, этот Пальцин? Терпение, товарищи, узнаете в свое время. А пока думайте, что хотите…

- Хорошо, - сказал Страшной. - “Альфу” я вам подчиню, делайте с ней все, что вам угодно.

- Ладушки! А теперь, товарищи, осталось только одно...

- Что? - хором поинтересовались все.

- Банкет, товарищи, банкет! Люля-кебаб стынет, тормозуха выдыха­ется! Кто за то, чтобы не дать продуктам испортиться? Единогласно!

И пошел пир на весь мир. Все позабыли цель, ради которой собрались, и с волчьим аппетитом набросились на еду. Зазвучали заздрав­ные речи, зазвенело стекло, огни в канделябрах разгорелись веселее. Речи становились все развязнее, бессвязнее и бестолковее. Все сильнее мелькали огни перед глазами, над полом поднимался разноцветный дым, а сам пол вместе со стенами начал раскачиваться, как палуба корабля в десятибалль­ный шторм.

Розенкрейцер, склонившись над листом бумаги, рисовал быст­рыми и сильными штрихами чертика с рогами и хвостом. Судя по тому, что он часто бросал взгляд на подпространство между бутылкой и стаканом, ри­совал он натуры. Ведь недаром он рассказывал, что только стоит ему залить за воротник поосновательнее, как он сразу же начинает видеть чертиков. Существо на листе бумаги корчилось и строило рожи, словно живое. Все плыло перед глазами…

Генерал давно уже не принимал участия в пьянке. Все казалось ему каким-то неестественным, как в индийском кино. Мелькание цветных пятен перед глазами становилось все более быстрым, и вот уже видел и ге­нерал рогатое существо с лицом Задолбаева, скакавшее по столу верхом на вилке со столовым ножом в руках, истошно вопившее: “Убью!”. И пьяный танкист прошел по залу, приплясывая джигу и крича: “Ура!”. И вот уже це­лая колонна бронетанков с красными знаменами, появившись неизвестно откуда, катилась по столу, сокрушая приборы, в дальний его конец, который вдали превращался в проселочную дорогу и тонул во мраке. Кто-то там, в темноте, невидимый, а потому пугающий, пел захлебывающимся дискантом про священную войну. Во мраке то и дело вспыхивали кровавые разрывы, оттуда неслись дикие вопли, и какие-то колокола бешено звонили набат. Мрак медленно обволакивал все в комнате, и колокольный звон плыл по нему и пах дымом и гарью. А потом колокола захлебнулись, звон задох­нулся в удушливых объятиях мрака, и генерал услышал мерный топот мно­гих тысяч солдатских сапог. Ничего больше, только мерный топот и спло­ченное, хищное дыхание толпы безжалостных убийц…А потом все пото­нуло во мраке, и генерал сполз под стол.

Мрак спустился на глаза. Он был плотный и непробиваемый, словно в лицо плеснули битумом. Сквозь него не пробивался ни единый лу­чик света, ни единый звук. Генерал лежал и слушал эту тишину, мрачную и густую тишину. Он не слышал уже, как в зал ввалился адъютант, как стал он причитать и проклинать свою судьбу, как взвалил генерала на плечи и впе­ред ногами потащил его в кабинет, не забыв при этом вытащить из ящика пару бутылок. Генерал не слышал, как скрипнула дверь, не почувствовал ни единого толчка, пока адъютант волок его, как бревно, вверх по лестнице. Когда же адъютант доплелся до кабинета и бухнул бесчувственного началь­ника на тахту, генерал стал понемногу прозревать. Серый, как бетонная стена, лучик света и неясный еще, неосознанный звук стали пробиваться сквозь слой битума на генеральских веках…

Адъютант стащил с генерала китель, поставил перед ним бутылку и стакан, а сам, украв из ящика стола сигару и прихватив вторую бутылку, вышел в приемную, уселся за свой стол, налил по маленькой и стал вспоми­нать молодость.

...Вставала перед его мысленным взором родная деревня, разби­тая дорога, уходившая в поле, по которому так здорово было бегать боси­ком, околица и огромный, невообразимо широкий горизонт, дымчатой про­зрачной лентой опоясывавший небосвод. Старая покосившаяся водонапор­ная башня, которую все в деревне называли Пизанской, тракт в райцентр со старинным, покосившимся и облезлым знаком неизвестной уже принадлеж­ности при въезде в деревню… И на сердце адъютанта наползала такая тоска, такая ностальгия, что хотелось одновременно и смеяться, и плакать. И адъ­ютант смеялся, а по лицу его в три ручья текли слезы. И, чем больше он так сидел, тем чаще его рука тянулась к заветному стакану, и через полчаса адъютант был уже совершенно пьян. Последнее, что предстало перед его за­туманенным мысленным взором, был старый дом у околицы, резные налич­ники на окнах, подсолнухи в палисаднике, кружевные занавесочки, старое, до боли в сердце знакомое крыльцо, в котором каждая досочка каждый су­чок, каждый гвоздик были настолько родными, что в носу щипало, а слезы сами брызгали из глаз, а сердце млело и таяло, как свеча… А на крыльце стояла женщина в черной одежде, закутанная в шаль, с пожилым, морщини­стым и таким добрым лицом - его мать. Адъютанту казалось, что лицо это плывет и изменяется, превращаясь порой в сгусток чистого света, и он с ужасом осознал, что совершенно не помнит лица собственной матери. Давно уже ее не было на свете, а он все не мог забыть, как она стояла на крыльце, когда он на старом председательском газике уезжал в город, в военное учи­лище, и смотрела ему вслед. А над домом сияла, как доброе предзнаменование, радуга. Давно уже скрылась за поворотом Пизанская башня, а радуга все сияла на небе. Так детство не хочет отпускать повзрос­левшего ребенка во взрослую жизнь, но все зовет и манит своими сказоч­ными переживаниями, которые не даются никому, кроме ребенка. Для всех остальных там - пустота…

А потом радуга погасла, и осталась только пыль из-под колес га­зика и серая дорога, извилисто уходящая вдаль - дорога в никуда. Ничего там теперь не было, только покосившийся крест над заросшим сорняками могильным холмиком, и осиротевший дом, пронзительно и обличающе гля­дящий на дорогу, ставшую непроезжей, пустыми заколоченными окнами - прошлое, которое не забывается и зовет к себе, но которое невозможно вос­кресить. Адъютант уже давно жил в городе, но прошлое не отпускало его, не давало спать ночью и свербило днем суетливой щекоткой где-то во внут­ренностях. Конечно, жизнь в больших городах имеет свои преимущества, но так порой хочется пробежаться босиком по набухшей от росы траве…

Адъютант выцедил из бутылочного горлышка остатки забвения, и упал лицом на стол.

* * *

...Генерал лежал на диване. Серый рассвет потихоньку набухал на небе, скупо бросаясь лучами через бархатную штору. Бутылка на столе уже поблескивала в этих лучах. Пыльная дорожка света пролегала, светясь и пе­реливаясь, от щели в шторе к углу кабинета, и терялась там в хитросплете­ниях пыли. В помещении стоял густой, липкий и затхлый запах, но генерал не реагировал ни на запах, ни на свет. Темная пелена тяжелого алкогольного забытья отрезала его восприятие от реального пространства и времени. Ге­нерал лежал, как парализованный, и грезил наяву.

Генерал потом никак не мог понять, был ли это сон или видение, сошедшее на него, наитие, подвигавшее его на экзерсис…Сначала генерал не видел ничего. Затем через вату в его ушах начали прорываться неуверен­ные и неразборчивые пока звуки. Генерал напряг слух и вздрогнул, услы­шав. Слишком неподходящими были эти звуки для и без того нехорошего настроения. Это был плач. Медленный и печальный, без просвета и конца, как осенний дождь. Нестройные звуки, исходящие слезами и терзающие же­лезными когтями душу, шли отовсюду. Постепенно генерал стал ощущать и запахи. Только запахи эти тоже были непривычными и странными - запах ладана и свечного воска, этакий сладковатый церковный запах. Генерал как-то был в церкви, и эти запахи врезались в его память сразу и навечно. А плач становился все сильнее, все больше голосов становилось в этом скорбном хоре - тяжелый плач, плач страны по своим загубленным сыновьям. Волны его накатывались на генерала, навевая грусть и тоску, и откатывались, не ос­тавляя ничего, ибо ничего кроме него не было на свете. От осознания этого душа трепетала и исходила мурашками.

Затем к плачу стали примешиваться и другие звуки. Неземные ка­кие-то голоса пели торжественную, печальную, и вместе с тем невообразимо прекрасную мелодию. О вечном блаженстве, о бренности земного бытия. Голоса звучали все сильнее, и далекий рокот под куполом доносил до ушей могучий резонанс. Певцам отвечал другой голос, низкий и сумрачный. Хотя генерал и не понимал, о чем идет речь, тем не менее слышимое наполняло его трепетом. Было во всем этом что-то сильное, неумолимое и непреклон­ное. И эти два звука - низкий, потусторонний и подземный какой-то голос и неземной ангельский хор - находились в противостоянии и диссонировали друг с другом, но была в этом диссонансе дикая, непостижимая простым умом гармония, которую трудно описать, но которую чувствуют все… По­том все стало накладываться само на себя, превращаться в какой-то неясный шум и затихать.

Тишина продлилась недолго. Вскоре новые звуки разнеслись кру­гом, на этот раз звуки более веселые - звон бокалов, бульканье водки, изли­вающейся из бутылок, и речи… Генералу стало противно. Не потому, что накануне он и сам порядочно выпил, а просто потому, что пир на чьих-то костях противен сам по себе. Куча родственников, знакомых, а порой и со­вершенно посторонних людей слетается в скорбную обитель, чтобы на ос­колках чьей-то несчастной жизни нажраться на дармовщинку и налопаться бесплатной водки. Если при этом и говорятся прочувствованные речи, то ве­рится в них с трудом, потому что говорятся они не в первый и не в послед­ний раз, да и нет в них ничего. По большому счету все хотят только одного - развлечься, а родственники покойного не препятствуют этому, так как и сами хотят забыть свое горе. Дико и ненормально. И откуда только взялся этот дурацкий обычай, чтобы встречать и смерть, и рождение совершенно одинаково - пьянкой? Впрочем, как живем - так и умираем. Если мы ничего более в своей жизни не заслужили, то так нам и надо.

А потом генерал услышал звук заколачиваемого гроба. А потом - стук комьев земли по его крышке… И генерал проснулся в холодном поту и совершенном потрясении. В дверь стучали, сильно и настойчиво.

Генерал начал продирать глаза. Стук становился все сильнее. И тут сквозь завесу тишины ему вдруг померещился гнусавый вопль Задол­баева:

- Кто вы такие?!! Какое вы имеете право?!! Я неприкосновенен!!! От­пустите немедленно!!! Куда вы меня тащите?!!

Генерал понял все. Он достал пистолет из кобуры и принялся вер­теть его перед невидящими глазами. По закону жанра пистолету сейчас предстояло выстрелить…

Медленно, но не дрогнув, генерал поднес пистолет к виску, сосчитал до десяти и спустил курок.

Тонкая струйка воды ударилась об висок генерала, не причинив ему никакого вреда.

Тогда генерал встал, поправил китель и шагнул к двери, в которые сквозь разбитые филенки уже входили люди со скрещенными на груди ру­ками, в белых халатах и со смирительной рубашкой…

<Глава 1>      <Глава 2>      <Глава 3>      <Глава 4>



________________________________________________

14 - На самом деле все было наоборот: это на “Запорожце” стоит силовой агрегат от “Фольксвагена - жука”




All right reserved. Copyright © Black Point