На Главную
Новости Авторы Проза Статьи Форум Карта
О проекте Цитаты Поэзия Интервью Галерея Разное

 


        Стило


        Купель


        Рассказ





Иллюстрация. Автор: Jacek Yerka. Название: Truancy At The Pond



Собственно, это была даже не купель, а, скорее, большая лохань, или, как говорят у нас в Малороссии, балия, предназначенная для стирки белья и купания детей.

Была она очень старая и висела в коридоре не менее старого, некогда купеческого дома в К.

К. был небольшим городком в прежней черте еврейской оседлости – обычное еврейское местечко.

Я часто бывал в этом доме – там жила Циля, еврейка-портная, которая лучше всех в К. шила мужские брюки. Известно ведь, что евреи – лучшие портные.

Был я молод, беззаботен и главной моей проблемой в те времена было, как познакомиться с новой девчонкой и где провести с ней вечер. И потому хорошие брюки были мне просто необходимы, чтобы выглядеть модно и стильно.

Циля работала портной в каком-то из ателье и принимала на дому «левые» заказы, чтобы пополнить бюджет своей большой семьи.

Она занимала с мужем, двумя детьм тариком-отцом три комнаты в бывшем купеческом особняке, переделанном под коммуналку. В самой большой и светлой из комнат, бывшей гостиной и столовой одновременно, находилась и ее примерочная: там стояло огромное, от пола до потолка, зеркало в резной раме, вероятно оставшееся еще от прежних хозяев дома, отличавшееся каким-то небывалым изображением. Мне казалось, что оно хранит в своей глубине отражения всех предметов и людей, когда-либо в него попадавших. И всякий раз казалось при взгляде в него, что из-за спины моей вдруг выглянет кто-то из прежних обитателей этого старого дома: купеческая дочь в пышном присобранном платье, или хозяйский кучер в поддевке...

Там же стояла старая ножная машинка «Зингер», на которой работала Циля.

У Цили была дочка-старшеклассница Ирина и сын Генка, вертлявый пухлый конопатый мальчишка, всюду совавший свой нос и вечно носившийся по городу на своем велосипеде.

Напротив Цили, через коридор, жила другая семья, женщина с дочерью, девушкой примерно одних с Цилиной дочкой лет. Она всякий раз попадалась мне навстречу, в полутемном коридоре, когда я шел на примерку к Циле.

Это было щуплое тщедушное создание, вострые глазенки которого преследовали меня повсюду, следя за мной из каждого угла того темного коридора и из-за висевшей на стене лохани.

Потом меня забрали в армию, а после армии я, повзрослевший и посерьезневший за два года службы, вернулся в мой родной К. и поступил в институт.

 

Я все так же изредка продолжал бывать у Цили, заказывая ей брюки – прежние, доармейские, стали мне малы, да и мода за эти годы успела поменяться, теперь уже вместо клешей носили брюки-«бананы», узкие книзу и широкие у пояса.

За это время Светка, соседская девчонка, из нескладного подростка превратилась в симпатичную молодую девицу, ходившую не спеша, говорившую негромко и с достоинством и прятавшую глаза при встречах со мною.

Как-то, по пути к Циле, я столкнулся с ней нос к носу в коридоре и, уступая ей дорогу, – из-за висевшей на стене лохани в этом месте было не разминуться – заговорил с ней (все же мы были давними знакомыми) и пригласил вечером в кино – кинотеатр «Родина», лучший в городе, находился как раз напротив их дома.

Она не стала ломаться и согласилась. Вечером, надев только что сшитые мне Цилей брюки, я отправился на свидание.

На Светлане тоже было новое платье, она рассказала, что сшила его сама, поскольку теперь работает в одном с Цилей ателье, куда та помогла ей устроиться по окончании школы. Еще она сказала, что учится на вечернем отделении местного политеха, поскольку не могла себе позволить поступить на стационар – мать ее зарабатывает совсем немного, да к тому же вечно болеет и на ее зарплату им вдвоем не прожить.

После кино я проводил ее домой и, воспользовавшись царившим в коридоре полумраком, поцеловал в закутке за висевшей на стене лоханью, где мы давеча встретились.

Она не противилась моим поцелуям, и после этого вечера мы стали встречаться регулярно.

Незаметно минула осень и наступила зима.

Вечерами я встречал Светлану после работы – ателье работало в две смены – и провожал до дому. Стоя в темном холодном коридоре, где по ногам мело, если мы забывали плотно закрыть входную дверь, а порою проскакивала крыса, в закутке за лоханью, где нас почти не было видно, мы подолгу целовались. А потом она уходила, говоря, что ей пора – мать не ложится спать, не дождавшись ее.

Та зима, казалось, не кончится никогда – и я предложил Светлане пожениться: надоело без конца гулять по занесенному снегом городу, обниматься на вечерних киносеансах на последнем ряду и целоваться, спрятавшись в закутке за висящей на стене лоханью.

Она приняла мое предложение так, будто давно его ждала и вопрос этот был для нее делом решенным.

Позже она рассказывала мне, что влюбилась в меня еще до армии, когда я приходил на примерки к Циле и мечтала обо мне все эти годы – и вот ее мечта сбылась.

Жить решено было у нее, поскольку она сразу сказала, что едва ли уживется с моей матерью, женщиной властной и привыкшей командовать – она работала инструктором в райкоме партии.

К тому же мать моя была против этого брака, считая, что я достоин лучшего выбора.

Отец же мой, хоть и был не против моего решения, матери старался ни в чем не перечить. Но я твердо стоял на своем.

По настоянию матери, понявшей, что со мной сладу нет, свадьбу пришлось сыграть со всей помпой – был заказан лучший в городе ресторан и приглашены все ее многочисленные подруги, знакомые и «нужные люди». Гости, которых набилось битком, пили-ели и во все горло орали «горько». Мы со Светланой и еще парой друзей, бывших у нас свидетелями, сбежали оттуда под конец вечера, и этого никто не заметил.

Мать Светланы ушла ночевать к каким-то родственникам. Светлана была девственницей, я был ее первым мужчиной. Она забеременела в первую же брачную ночь, уже через месяц ее тошнило и лицо ее стало землистого цвета.

Жили мы в двух маленьких комнатках вместе с ее матерью. Я сказал ей, что не готов пока иметь детей – ну как мы станем жить здесь все вместе на мою стипендию и ее декретные?

Она молча согласно кивала головой в ответ на мои слова и тихо плакала в подушку по ночам.

Потом однажды я, придя, как обычно, после занятий домой, нашел ее лежащей на нашей кровати под двумя одеялами сразу – ее знобило. Лицо ее было бледней наволочки на подушке.

Она сказала, что ей плохо, и у нее кровотечение. Я побежал вызывать скорую, и ее увезли в больницу. Вся простыня была залита ее кровью.

Оказалось, что она, чтобы сорвать беременность, набрала полную лохань, что висела в коридоре, воды и таскала ее из угла в угол нашей квартиры, пока ей не стало плохо и не пошла кровь.

После этого случая детей у нас не было – она уже не могла забеременеть.

Потом умерла теща – она долгое время тяжело болела и организм не выдержал очередного обострения.

Светлана была безутешна и тяжело переживала потерю матери – кроме нее из родни у нее никого не было.

Когда ее привезли из больницы, Светлана попросила меня уйти из дому и, набрав полную лохань воды, грела ее на плите, чтобы обмыть мать и собрать ее в последний путь.

Мы остались одни в нашей маленькой двухкомнатной квартирке, где не было никаких удобств, даже туалет находился в дальнем конце двора, а газовая плита, работавшая от баллона, стояла в коридоре и, чтобы приготовить еду, Светлане приходилось набрасывать на плечи старое пальто.

Но, несмотря на все эти неудобства, мы были счастливы вдвоем.

Весной под окнами выпускал листья виноград, заплетая собою весь палисадник, где была устроена уютная беседка.

Светлана с наступлением тепла высаживала там множество всяких цветов, от чернобривцев до георгин. Она умела подобрать их так, что когда отцветали одни, сразу же зацветали другие, и таким образом за окном у нас с апреля по октябрь всегда был настоящий цветник.

А в октябре поспевал виноград, и я, срезав огромные набухшие соком гроздья, складывал их в лохань и там же давил из них вино.

Теплыми деньками поздней осени к нам приходили в гости друзья – у нас всегда было много друзей – и мы, усевшись в беседке на скамейках среди отцветших уже кустов георгин и зацветающих хризантем, пили молодое вино и смеялись. А чему смеялись – теперь уже и не вспомнишь. Пожалуй, тому, что были мы молоды, полны сил и все у нас было впереди, вся жизнь, и мы радовались этой жизни и были уверены, что все в этой жизни у нас будет хорошо.

А еще по выходным я купал Светлану. Происходило это, обычно, в воскресенье, потому что в субботу, как правило, она, либо Циля стирали белье и лохань была занята – она была общей и принадлежала всем жильцам нашего дома, и никому конкретно. Отец Цили, старый Семен, говорил, что она была здесь, сколько он себя помнит и, определенно, принадлежала еще прежним хозяевам.

С утра в воскресенье я начинал греть на газовой плите в коридоре воду и ведрами носил ее в стоявшую посреди нашей маленькой кухоньки купель.

Сделана она была из какого-то желтого металла, потемневшего от времени, – наверное, из латуни, и по швам уже в нескольких местах была лужена. Я помнил, как в далеком моем детстве по дворам в выходные ходил пожилой седой человек в шляпе и поношенном пиджаке, еврей Моня – так называла его моя бабушка – и кричал, созывая хозяек:

– Лудим посуду, точим ножи! – и те сносили ему со всего двора на починку свой нехитрый кухонный скарб.

Так вот, набрав в воскресенье с утра полную лохань теплой воды, я купал в ней Светлану. Мне нравилось смотреть, как она сидит в купели и из воды торчат ее колени, а сквозь мыльную пену выглядывают, будто улыбаясь, розовые соски ее грудей.

Я намыливал мочалку и тер ей спину, а в конце мытья лил ей из фаянсового кувшина, по всей видимости, такого же древнего, как сама купель, чистую воду на голову, плечи и спину.

А, бывало, зимой, когда выпадало много снегу, мы ночью, сняв с гвоздя в коридоре старую лохань, шли на улицу и я, привязав к ее ручкам веревку, катал в ней Светлану вокруг квартала, где мы жили. Нам было весело, Светлана называла меня сивкой и велела везти побыстрей. Я опрокидывал ее из лохани в снег и мы, лежа в сугробе, целовались и снег таял у нас на губах.

Потом я закончил институт и меня оставили работать на кафедре, а Светлане оставалось доучиться еще год.

Циля, кажется, радовалась моим достижениям не меньше моих родителей, ставила меня в пример своему Генке и говорила, что хотела бы такого зятя, как я, для своей Ирины.

Ирина к тому времени тоже поступила в институт, а Генка заканчивал школу. Из музыкальной школы его давно выперли – Циля, как и всякая еврейская мама, хотела, чтобы ее сын играл на скрипке – но он не разделял ее стремления к прекрасному и, спрятав нотную папку где-нибудь в кустах, предпочитал нудному сольфеджио езду с соседскими мальчишками на велосипедах, за каковым занятием и бывал несколько раз застигнут врасплох родственниками и беспощадно бит Леней, мужем Цили, ремнем – его вопли доносились к нам через коридор даже сквозь закрытые двери.

Но все меры воспитания не имели на Генку никакого воздействия – он рос отчаянным шалопаем. Он прогуливал школу, собирая по округе на своем велосипеде пустые бутылки. А когда во двор к нам, бывало, заходили в дни аванса и получки мужички-работяги с завода, что находился по соседству с нашим домом и в конструкторском бюро которого трудился муж Цили, чтобы по пути с работы «раздавить» бутылочку, он крутился возле них, чтобы подобрать пустую тару или же за определенную мзду по их поручению сгонять в соседний магазин за пивом или закуской – хотя малолетним спиртное и не отпускали, но Генка завел там с продавщицами какой-то блат и с этим у него не было никаких проблем.

Но больше всего он любил вертеться возле собиравшихся там время от времени «блатных». Что тянуло его к ним – непонятно мне до сих пор, ведь рос он во вполне благополучной обстановке, в большой и заботливой еврейской семье.

Он таскал блатным из магазина портвейн и буквально в рот им заглядывал, когда они, подвыпив, начинали «вести базар» на своей «фене» «за жизнь». Как ни гоняли его от них родители – все было напрасно.

Была середина восьмидесятых, и из страны стали уезжать все, кто мог уехать. Засобиралась в дальние края и семья Цили: у ее мужа в Штатах были какие-то родственники. Разговоры об этом шли давно, но все как-то неконкретно, и мы со Светланой не верили, что они действительно уедут: мы так свыклись с ними, что просто не могли представить свою жизнь без них, они стали частью нашей жизни. Как не могли мы представить себе без их большой шумной еврейской семьи тот старый дом, в котором мы все вместе обитали. Не могли поверить, что у нас могут быть другие соседи, что вместо них тут станут жить какие-то чужие люди.

Они были такой же частью этого старого дома, как та лохань, что висела на стене в коридоре. Висела столько же, сколько существовал сам этот дом.

Но потом вдруг Леня, муж Цили, засобирался не на шутку, он даже ездил в Москву на собеседование в американское посольство: в стране становилось все тревожнее, и мы поняли – они действительно уедут.

 

– Витя, вот ты умный человек, – говорила, обращаясь ко мне, Циля, она почему-то считала меня одним из самых умных людей, которых ей доводилось знать, – ну скажи ты ему – она имела в виду своего мужа, – что нам там, в этой Америке, делать?!

Ну и что, что там жизнь богатая, а здесь бедная!

Здесь наша родина!

Я в этом доме родилась. Здесь умерла моя мать. У нас на старом еврейском кладбище вся родня лежит, могил, наверное, двадцать. Мне что, все их с собой забрать?

Зачем, зачем нам куда-то ехать? Ну скажи, зачем?

Богато мы никогда не жили, это правда. Зато и не голодали никогда, разве что в войну. Так в войну все голодали.

В войну мою мать взяли к себе соседи, простые украинцы, как дочь, чтобы немцы не забрали – благодаря им она выжила. И что же я – брошу теперь это все и поеду к черту на рога неизвестно зачем? Нет, этот Леня сошел с ума!

Конечно, мужчину надо слушать. Конечно, он глава семьи, ему видней. Но я никуда не хочу ехать! Мне и здесь неплохо. Ну и что, что в тесноте живем – зато не в обиде! Папа мой уже старый. Дети вырастут и уйдут из дому, а нам двоим много ли нужно!

Мой отец за эту страну воевал, кровь проливал, ранен был, ордена имеет – а я ее возьму и брошу?

Не будет счастья тем людям, что свою страну в беде бросают – вспомните мои слова. Мать в болезни не бросают, какая бы она ни была. Это – грех.

Эта страна нас вырастила, выучила. Вот у тебя, Леня, кстати, высшее образование, а отец твой был простым сапожником. И кто тебе это все дал? Страна. А ты что же? Отблагодарил, нечего сказать.

Конечно, куда семья, туда и я. Как семья решит, так оно и будет. Куда я без семьи? Но неправильно это все. Неправильно – и все тут...

 

Циля призывала меня в третейские судьи, надеясь, что я поддержу ее позицию. Я же говорил, что, пожалуй, им все же стоит уехать: в стране начинается большой бардак, а виноваты, как у нас водится, во всем опять будут евреи – и власти, и народу нужен козел отпущения, виновник всех бед.

К тому же я искренне полагал, что евреи – народ космополитичный, и им неведомо чувство родины.

Да и что такое чувства вообще? Разве можно на таком эфемерном основании строить жизнь? Я всегда был прагматиком и привык полагаться только на реальные вещи.

А потом был Чернобыль, и Циля смирилась с неизбежностью отъезда, предоставив событиям идти своим чередом – она опасалась за здоровье детей.

Более всех на необходимости отъезда настаивал Генка – видимо, он твердо был уверен, что в Штатах станет миллионером. К тому времени он из пухлого лопоухого подростка превратился в высокого юношу, рыжеволосого и веснушчатого.

Едва закончив школу, он свел в Москве, куда теперь часто приходилось ездить семье на бесконечные собеседования в американском посольстве, какие-то знакомства, снял квартиру и постоянно жил там, зарабатывая на жизнь тем, что что возил в К. на продажу заграничные шмотки, которые скупал у студентов-иностранцев – я сам покупал у него кое-что из вещей для жены.

По всей видимости, он неплохо на этом зарабатывал, потому что стал главным спонсором семьи на период отъезда – денег все эти поездки в Москву требовали немалых, и зарплаты Лени и Цили стало не хватать.

Потом они стали распродавать нажитое несколькими поколениями семьи добро – мы со Светланой, посоветовавшись, купили большое зеркало, – а потом уехали.

Помню, как мы провожали их.

В пустой, гулкой, сразу ставшей больше и светлей квартире, откуда были вынесены уже все вещи, Циля накрыла на скорую руку стол – снятая с петель дверь была положена на два стула и застелена газетами и на ней была разложена всякая снедь и стояла выпивка. Честное слово, это походило на поминки. Настроение у всех было соответствующее.

Мы с Леней бодрились и шутили, что у Цили получился вполне приличный шведский стол – всю мебель вывезли накануне, и мы закусывали стоя. Так что, когда мы выпили по «посошку на дорожку», присесть по русскому обычаю перед дальней дорогой было не на что.

Старый Семен, зачем-то надевший свой лучший пиджак со всеми орденскими планками, в котором обычно ходил на парад девятого мая, ничего не ел и не пил – он впал в какую-то прострацию и, видимо, не вполне осознавал, что происходит.

Я помог им донести до машины чемоданы. Когда мы выходили из дома узким полутемным коридором, кто-то задел плечом висевшую на своем обычном месте лохань, и она в ответ издала звук, похожий не то на вздох, не то на звук колокола – но не веселый звук корабельной рынды, в которую звонят при отходе корабля, а низкий басистый звук поминального колокола.

Уложив багаж, они уселись в машину и уехали – Циля плакала, остальные ее успокаивали.

Потом, очень редко, от них стали приходить письма о том, как они устроились на новом месте: Циля пошла работать в магазин готового женского платья, Леня – в какую-то инженерную фирму, а Ирина стала студенткой. Ничего не писали они только о Генке. Но я за него был спокоен и уверен, что уж он-то устроится там лучше их всех.

Потом Циля написала, что ее отец умер от последствий инсульта, а у Лени был инфаркт – он очень много работает. О Генке опять не было ни слова.

А потом начались девяностые...

Что это было за время – вы знаете сами, не мне вам об этом рассказывать.

На мою преподавательскую зарплату стало не прожить. Я крутился, как мог, брался за курсовые и дипломные работы для ленивых заочников, читал лекции на стороне, Светлана шила дома после работы – и все равно денег вечно не хватало, мы едва сводили концы с концами. Благо еще, что у нас не было детей.

С нашей кафедры уехали двое.

И тогда я решился. У меня давно созрел некий план – и я решил поделиться им со Светланой. Выслушав меня, она сказала, потупив взгляд:

– Делай как считаешь нужным. Если ты чего задумал – тебя не свернешь, я знаю. Но ничего хорошего из этого не выйдет – это я тоже знаю.

Но я решил не отступать – и написал Циле письмо с просьбой прислать мне вызов. Она все сделала, как я просил – она всегда очень хорошо ко мне относилась.

Я кое-как наскреб денег на визу и билет и стал готовиться к отъезду. Перед отъездом я пришел попрощаться к родителям. Для отца мое сообщение о том, что я уезжаю, было что гром среди ясного неба. Он не хотел верить своим ушам. Мать, бывшая в курсе дела и одобрявшая мое решение, успокаивала его как могла.

 

– Послушай, сын, что я тебе скажу, – сказал отец. – Неужели жизнь сейчас такая тяжелая, чтобы, бросив родину, ехать искать счастья за тридевять земель? Ну ладно, евреи уезжают. Это понятно – они народ без родины, им все равно, где жить. Но ты же – русский человек.

Не знаю, что-то не так с вами, с вашим поколением. Порченные вы все какие-то. Знаешь, ведь великий Рим погиб не тогда, когда его захватили варвары, а тогда, когда загнили души его граждан – то же и с вами.

Ни за что бы нам немца в войну было не одолеть, если бы мы смотрели на все как вы: выгодно – не выгодно.

 

Я что-то пробормотал в ответ, вроде того, что рыба выбирает, где глубже, а человек – где лучше, зная наперед, что спорить с ним – пустое дело.

Когда я уезжал, Светлана грустно провожала меня, стоя у калитки нашего старого дома. Я пытался бодриться, говорил о том, что и ей обязательно пришлю вызов, а если не понравится, то, подзаработав денег, сразу вернусь. Она только молча кивала головой в ответ на мои слова да утирала слезу в уголке глаза.

Сердце ее не обмануло – я не вернулся. Попав в Америку, я понял, что не хочу возвращаться. Что хочу попробовать начать жизнь сначала.

Попервам было трудно – кем только я не работал. Но я регулярно писал Светлане и посылал ей деньги.

Она писала в ответ, что наш старый дом решили снести, чтобы на его месте построить заводоуправление того самого завода, где когда-то трудился Леня. Что она занята сбором всевозможных документов на получение новой квартиры и все спрашивала, когда я вернусь.

Я отвечал ей: не сейчас, чуть позже, теперь еще не время, только-только начал более-менее прилично зарабатывать. Вот подкоплю денег на обстановку для нашей новой квартиры – и сразу приеду.

Потом она написала, что наконец получила квартиру и теперь ей для полного счастья не хватает лишь одного – меня.

Я же... К тому времени я сошелся с Цилиной дочкой Ириной. Да-да, чего только в жизни не бывает.

Я частенько бывал у них в гостях – Циля, добрая душа, приглашала меня на воскресные обеды. После одного из таких визитов, когда Ирина пошла проводить меня до станции подземки, я спросил ее, как бы она посмотрела на то, если бы мы стали жить вместе. И она, нимало не удивившись, отвечала, что почему бы и не попробовать.

Не было ни пылких объятий, ни признаний в великой любви. Все было очень просто и обыденно, как и бывает в реальной жизни, в отличие от всех этих книжных страстей.

Просто два человека решили сойтись, чтобы вместе тянуть выпавший им на долю груз дней.

Ей порядком надоела ее семья и вечная опека матери, хотелось пожить своей жизнью, а поскольку была она далеко не красавица, самая обыкновенная женщина, то рассчитывать на более-менее приличную партию здесь, в Америке, ей не приходилось.

Мне... Тут все ясно без объяснений: я был нелегальный иммигрант и готов был на все, чтобы легализироваться в Америке, а Ирина уже была американской гражданкой.

Я никогда не был романтиком, и всегда трезво смотрел на жизнь. Пожалуй, это именно таких людей как я называют прагматиками. Я всегда действовал по ситуации, не ставя перед собой никаких несбыточных целей и неразрешимых сверхзадач.

Да и не верю я, если честно, ни в какие великие цели и недостижимые идеалы – что делать, таков уж я есть. В жизни, увы, все гораздо проще, чем в книгах.

Пусть я не знаю, чего хочу в жизни вообще, зато знаю, как надо действовать в каждой конкретной житейской ситуации.

Да, я равнодушен к великим целям, в отличие, скажем, от моего отца, но мне далеко не безразлично, какой на мне сегодня костюм, и что я буду кушать на ужин.

Короче говоря, я сделал Ирине предложение, и она его приняла, посчитав его по каким-то причинам для себя вполне приемлемым.

Да, не было у нас ни охов-ахов, ни стихов при луне, зато было трезвое видение ситуации и понимание разумности предпринятых нами шагов, их выгоды для каждого из нас.

Да, мы как бы совершали сделку: Ирина в моем лице получала мужчину, пусть и небогатого, но довольно практичного, энергичного и недурного собой, с которым она могла создать семью и иметь свой дом и детей. А я – возможность приобретения американского гражданства.

Да, это был брак по расчету. Ну и что? Не так ли совершается подавляющее большинство всех браков?

Так мы стали жить вместе – Циля была этому очень рада. Я написал Светлане письмо с просьбой о разводе и пообещал, что буду помогать ей и впредь.

Мы прожили с Ириной три года, а детей у нас все не было. Обследовался сначала я, а потом она. Дело оказалось в ней, врачи сказали, что вряд ли она когда-нибудь сможет стать матерью.

Тогда мы решили взять ребенка из детдома. И, коль уж так, то взять его из детдома в России – у нас было несколько знакомых пар, поступивших таким образом. И, коль уж брать его из России, то почему бы не взять его из К. – Циля помнила, что там был образцовый дом малютки и она даже знавала когда-то его заведующую. Она одобряла наше решение. Так мы начали переписку с детдомом в К. с целью усыновления ребенка оттуда. Моя мать помогала нам, обходя нужные инстанции.

Генка к тому времени уже сидел в тюрьме – по приезде в Америку он связался на Брайтоне с какими-то мафиози из наших и вместе с ними занимался рэкетом наших же бывших соотечественников. Когда их брала полиция, он оказал вооруженное сопротивление и пытался бежать с места преступления. Ему вкатали по полной – в Америке с этим строго.

Оформление документов на право усыновления ребенка заняло довольно долгое время. А потом... Потом Ирина умерла, и я все это забросил. Рак – он и в Америке никого не щадит. Врачи сказали, что это могло быть последствиями Чернобыля.

Так я остался один.

Леня от всех свалившихся на его голову несчастий постарел, осунулся и стал совершенно седым. Пожалуй, он долго не протянет – у него уже был второй инфаркт.

Циля, когда я бываю у них, не устает повторять:

– Я же говорила – не надо было уезжать, не будет нам от этого счастья.

Леня всегда молчит в ответ на эти ее слова.

А потом вдруг пришла официальная бумага из К., что разрешение на усыновление ребенка получено, и я – сам не знаю, зачем, – взял билет и полетел домой.

 

Все время полета я думал о том, что я делаю и зачем мне это нужно, какой во всем этом смысл – и не находил ответа.

И ведь я прекрасно знал, что дважды в одну реку не войти. Знал, что прошлого не вернуть – что было, то прошло. И все же я не повернул обратно.

К. ... Не буду говорить о том, какое впечатление произвел на меня после долгой разлуки мой родной город – лучше бы мне всего этого не видеть.

В первый же день моего там пребывания я поехал на могилу к отцу и попросил у него прощения, что не смог даже приехать на его похороны.

Мне казалось, он смотрит на меня с портрета на могильной плите хоть и с укоризной, но все же понимающе.

На другой день я отправился посмотреть на наш старый дом. Его так и не снесли. Вернее, собирались, да так и бросили все на половине дела, как частенько это у нас бывает.

Он выглядел как руина из фильмов про вторую мировую: ни окон, ни дверей, крыша провалилась... Видимо, чтобы прикрыть этот неприглядный вид, его обнесли высоким дощатым забором, доски в котором местами были повыломаны и в образовавшиеся бреши то и дело шныряли облезлые кошки и бездомные собаки. За забором высились огромные кучи мусора.

Позади руин высилось огромное мрачное недостроенное здание заводоуправления, вернее его бетонный остов, напоминающий скелет: закончить строительство у завода не хватило средств, с развалом страны он остался без заказов и теперь едва дышал.

Я смотрел на все это и корил себя за то, что сюда приехал. Это было похоже не на разумное действие, а на какой-то бессмысленный мазохизм, самоистязание. Зачем мне это было нужно? Какой в этом смысл, во всей этой достоевщине, в этих нелепых терзаниях? Что я могу изменить в этом мире? В этой стране? Во всеобщем порядке вещей? Ничего. Каждый в этом жестоком мире должен прежде всего думать о том, как выжить самому, а не терзаться по поводу мирового зла.

Пока я, разглядывая представшую моему взору невеселую картину, думал обо всем этом, две доски в заборе отодвинулись и на улицу выбрались два человекоподобных существа – иначе назвать их не повернется язык. Непонятного пола, оба одинаково грязные, оборванные, с одинаково распухшими от беспробудного пьянства лицами.

Они были заняты тем, что пытались через дыру в заборе протащить на улицу какую-то посудину, доверху набитую ржавым железом – видимо, они собирали здесь металлолом и теперь несли его сдавать.

Посудина, которую они нагрузили металлоломом, не проходила в дыру в заборе и тогда они принялись выламывать еще одну доску, чтобы все-таки ее протащить.

Наконец, это им удалось, они пропихнули ее на улицу и потащили по снегу: один тянул за привязанную к ней веревку, а другой толкал ее сзади.

Это была – или мне так показалось – та самая купель, что висела когда-то у нас в коридоре. Она была вся грязная, измятая, покореженная. Бомжи приспособили ее под салазки.

И я вспомнил, как, бывало, катал в ней по снегу Светлану, и вообще всю нашу былую жизнь.

 

И мне стало так паршиво – не передать словами.

Тихо шел снег. Я стоял без шапки на другой стороне улицы – немолодой уже человек с наполовину седыми волосами, – смотрел на руины дома, когда-то бывшего мне родным, снег падал мне на голову, добавляя в нее седины, и слезы помимо моей воли текли у меня из глаз.

Потом я развернулся и мимо кинотеатра «Родина», где крутили какой-то дурацкий американский боевик, пошел прочь.

Разыскать Светлану было нетрудно, у меня был ее новый адрес и телефон. Позвонив ей, я договорился о встрече.

Она мало изменилась, только стала как будто суше и меньше ростом. Это такой тип женщин, которые стареют не вдруг, как еврейки, а медленно и незаметно, будто усыхая при этом.

Обстановка в квартире была очень скромной, но все было чисто и опрятно – впрочем, она всегда была отменной хозяйкой. Она напоила меня чаем с пирожными, которые сама испекла.

В книжном шкафу стояла наша с ней свадебная фотография в рамке, но в прихожей я заметил какие-то вещи из мужского гардероба. Она сказала, что не замужем, но живет с одним человеком – все же лучше, чем одной. И отвела при этих словах глаза в сторону.

Мы простились, и я обещал и впредь писать и высылать ей деньги на жизнь. Она очень просто поблагодарила – она не скрывала, что живется ей нелегко.

На следующий день я попросил мать отвести меня в дом малютки и показал его заведующей свои документы на право усыновления ребенка. Она была в курсе дела – мать моя встречалась с ней по этому поводу неоднократно.

Девочку, которую мне предстояло забрать с собой, звали Сашенькой и сначала она пугалась меня и плакала, но через несколько дней попривыкла и радостно улыбалась при моем появлении и тянула ко мне ручонки.

Оформив все формальности, я забрал ребенка и уехал.

Честное слово, если бы это была та же самая страна, из которой я уезжал в прошлый раз, я бы остался здесь, несмотря ни на какие трудности. Почему? –спросите вы. Потому что понял, что самые важные в жизни человека вещи – те, что не имеют никакой практической ценности и ничтожны с точки зрения прагматиков. Не буду их теперь здесь перечислять, вы можете составить их список по собственному усмотрению. Как жаль, что для того, чтобы понять такие простые вещи, человеку порою приходится потратить всю свою жизнь.

Мать моя, хоть и поплакала при прощании, сказала, что рада за меня и что рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше.

Теперь моя дочь привыкает к новой жизни. Я дал ей второе имя –Сесилия – именно так по-английски звучит полное имя Цили. Так хотела назвать ребенка Ирина.

Недавно умер Леня и теперь Циля – самый близкий мне в Америке человек. Она помогает мне растить дочку.




г.Черкассы, март 2004г.






 

 


Рассылки Subscribe.Ru
Подписаться на NewLit.ru

 
 
 
 
 
  Интересные биографии знаменитых учёных, писателей, правителей и полководцев
 

 

Новости Авторы Проза Статьи Форум Карта
О проекте Цитаты Поэзия Интервью Галерея Разное
На Главную
  • При перепечатке ссылайтесь на NewLit.ru
  • Copyright © 2001 – 2006 "Новая Литература"
  • e-mail: NewLit@NewLit.ru
  • Рейтинг@Mail.ru
    Поиск