Дети жестоки. Гуманизм – это выдумка взрослых.

Папа купил мне путевку в "Артек". Не то, чтобы я ее не заслужил. Заслужил, и даже очень. Но у отличников почти всегда бедные родители. Дочь секретаря обкома уже давно там побывала. Даже сын директора седьмой автобазы тыкал в меня пальцем:

– Отличник хренов! Ты в "Артеке"-то был?

Что я мог ответить?

Папа купил путевку. Он все продумал. Путевка была в международную смену. Общение с иностранцами предполагало наличие благонадежности и идеологической лояльности. К тому же, престиж. На дворе был 81-й год. Брежнев болел. Страна страдала вместе с ним.

Меня вызвали в горком комсомола, спросили (кстати, впервые на"вы"):

– Чувствуете на себе ответственность?

– Ну...

– В каком году комсомол получил третий орден?

Сейчас я даже не вспомню, а тогда – ответил.

– Хорошо, – говорят, – поезжайте. Будьте бдительны и ведите себя.

Меня благословили: деньги были уплачены...

"Артек" того времени представлял противоречивое зрелище: смесь терпимости с подозрением. Там я усвоил главные правила игры. Первое: все советские люди предсказуемы, и второе: каждому уготована общая участь. Первым условием я пренебрег сразу, а второе презирал и до этого. Оскорбляли желтые казенные рубашки, шорты цвета диареи, белые носки. Кстати, носки я надел свои, красные. Вожатые сделали замечание:

– Носки должны быть белого цвета.

Я спросил:

– А что вы имеете против красного?

И все заткнулись. Решили, что отстали от последних инструкций.

На следующий день привезли иностранцев. Французы оказались наглыми типами. Негр Фреди курил трубку и больно пинал пионерок под задницу. Научил курить взатяжку председателя совета отряда.

К нам поселили детей из Уругвая. Один из них жил в Алма-Ате, двое других – в Луанде. Нам объяснили:

– В Уругвае фашистский режим. Их родители – коммунисты. Борются за свободу вдали от родины. Подрывают, как могут...

Алма-Атинец был высоченным негром. Звали его Бэн. У него был изъеден лоб. Я спросил:

– Бэн, это фашисты?

– Нэд, – ответил он. – Эдо дарагани.

– Что?

– Меня дарагани поели.

Никогда бы не подумал, что алма-атинские тараканы едят людей.

Второй иностранкой оказалась милая девочка Карина. Общался я с ней мало, поэтому не буду...

Третий экземпляр, Альваро Рама, запомнился больше всех. Само собой, за два часа мы обучили его русскому. (Он, между прочим, ответил взаимностью: я до сих пор могу послать по-португальски.) К вечеру он уже орал с уругвайским акцентом на вожатого. Тот обещал с нами разобраться. Спустя пару дней дружба народов прекратилась. Бэн оказался потливым, как скаковая лошадь, а Альваро Рама – тринадцатилетним бабником. Это не могло не раздражать. В два часа ночи Бэна обкладывали подушками, чтобы не вонял. В три уже спали. В половине четвертого являлся Альваро Рама и включал свет. Его спрашивали:

– Где был?

– Польски харцер девочка.

– Что делал?

– Ёпса.

– Выруби свет, – советовали ему.

– Русский подождать. Я брать стирать носки.

Пионеры могли выдержать все, кроме обвинений в нечистоплотности. Альваро получал в глаз. Щелкал выключатель. Спустя полчаса свет загорался вновь.

– Что там еще?

– Альваро Рама.

– Тебе мало?

– Русский подождать. Я сушить носки...

...Надо ли говорить, что переживали афганские дети, живущие по соседству? Каждая ночь для них могла оказаться последней. Война была в разгаре...

В "Артеке" я влюбился в Катю. Дочь дипломата, перспективная красавица. К счастью, у меня хватило ума не преследовать ее. Достаточно было сказать:

– Мои джинсы – твои.

Она оценила. Мы стали дружить. Конечно, она меня не любила. Заглядывалась на француза Паскаля. Я же его ненавидел. Самоуверенный сноб с крашеной в два цвета гривой. Мелькал перед глазами, как калейдоскоп. Катю это забавляло. Возможно, поэтому вскоре она утратила невинность. Именно с ним, спустя два года, в Париже. А пока я ревновал и бесился. Случайно застукал их за поцелуями. Она сказала:

– Извини.

– Никогда, – говорю, – не прощу. Ты с этим крашеным придурком. Чем я хуже?

– Ничем. Просто он другой.

– А я не другой?

– Ты совсем другой.

– Тогда что?..

Мы были детьми. Не понимали, как лучше изъясниться. Впрочем, она могла меня послать, но почему-то терпела. Наверно, ей нравилось...

После "Артека" мы редко созванивались, еще реже – встречались. Однажды она сообщила, что давно вышла замуж. Я звонил ей сам. У нее был обреченный голос.

– Ты счастлива? – спрашиваю.

– Как все.

– Дети?

– Да. Девочка. Назвали Сарой.

– Почему Сарой?

– В честь мамы. Она умерла.

– Прости.

– Не моя. Мама Лео.

– Лео – это муж?

– Лео – это тварь!

Я не знал, как помочь или утешить.

– Прорвемся, – сказала она. – Помнишь "Артек"?

– В основном, тебя.

– Хорошо помнишь?

– В общих чертах. – Я осторожничал с женщинами: к тому времени они меня уже кое-чему научили.

От Лео она ушла. Он оказался педерастом, женившимся ради благополучия и мести бывшему любовнику. Но она все равно прощала его, не жалея себя. Да и возможно ли иначе?..

...После встречи с Танькой мной овладела тоска. Я вдруг осознал, что замысел с рестораном рушится, не успев обрести зримые формы. Ситуация все больше напоминала авантюру. Однако у Кати были связи. Она была опутана цепью знакомств, как паутиной. Я решил, отчего бы не позвонить? Набрал ее номер, спрашиваю:

– Это Катя?

– Это Сара.

– Привет. Сколько же лет прошло?

– Это папа Лео? Старый педераст?

– Нет, это Саша. Мама дома?

Слышу в трубке:

– Мам, там какой-то Саша... Мама спрашивает, какой?

– Из "Артека".

– Мам, он из какого-то ацтека.

Вот ведь, думаю, дети пошли: ацтеков знают, "Артек" – нет.

Катя взяла трубку:

– Что у тебя стряслось? – По голосу слышно, я оторвал ее от дела.

– Все в порядке. Ты занята?

Молчание. Видеоряд воспоминаний. По-женски смягченная реакция:

– Саш, нет, конечно. Просто работа. Все достали. Приедешь?

Катя не любит шампанское, поэтому покупаю коньяк, розы, шоколад. Катя встречает на пороге: такая же красивая и перспективная, в легком халате, без тени косметики на лице. Ни усталости, ни разочарования. Мы поцеловались.

– Мама умерла, – сказала она.

– Мама Лео? Ты говорила.

– Моя мама...

– Как жаль. Мы с ней так и не познакомились.

– Разве? Ты звонил пару лет назад, я жила в Брюсселе. Вы весь вечер проболтали. Ты даже сватался...

– Ах, да, вспомнил. Я был пьян.

– Проходи. Кури, если хочешь.

– Тогда уж лучше выпьем.

– Конечно. Тем более что Сара уже спит.

– Как же ты теперь?

– А что я? Нормально. Консультант. По странам. Европы. Все хорошо...

– Ты совсем не изменилась.

– Саш, это банально, но приятно.

– Я не то имел в виду.

– Тогда ясно. Как сам? Развелся?

– Уже давно.

– Дети?

– Возможно. Хотя вряд ли...

Мы вновь прикоснулись к воспоминаниям: смешным, и оттого – личным. Вдруг вспомнили, как я хотел набить морду ее французу, и тот меня нещадно отдубасил. Правда, он был с Фреди.

– А я его полюбила еще больше, – призналась Катя. – Глупо, да?

– Да чего уж там. Было и было...

– Тебе нужна помощь?

Я рассказал о ресторане, тщетных поисках, неудачных встречах. Катя вздохнула:

– Непременно помогу. Завтра же тебе позвонят. Ты спешишь?..

Я понял, что пора торопиться...

Утром проявился Фима Кульмис:

– Саня, что же ты молчал, что знаешь Екатерину Сергеевну?

– Какую?

– Ту, которая консультант... по странам...

– Европы? Знаком, ну и что?

– Она мне звонила. Приезжай, я все устрою.

Фима Кульмис – убежденный обманщик. Излучает яркое обаяние молодого мошенника. Он – зеркало того, за что их так не любят. Если Фиме предлагают купить за сто, он берет за восемьдесят и продает за двести сорок. Ему не то чтобы не хватает: ему всегда мало. Однажды Фима попросил:

– Напиши песню. Ради меня. За пятьсот.

Я написал, отдал Фиме. В час расплаты он явился со страдальческим выражением лица. Во взгляде – ужас пережитой катастрофы:

– Меня зажали.

– Где, – спрашиваю, – тебя разжать?

– В деньгах. Отрываю от себя. Хочешь – возьми мою почку, но больше трехсот не могу.

– Я не людоед, – говорю, и беру триста. Вскоре узнаю, что Фима продал песню за тысячу.

Иногда он дерзко вопрошал:

– Ты случаем не антисемит?

– Не получается.

– Ты просто скрываешь...

– Чем тебе доказать? Прикоснуться к стене плача? Совершить обряд обрезания? Эмигрировать в Израиль?

– Я сам не эмигрирую. Там нас невыносимо много...

И вот Катя не придумала лучше, чем позвонить Кульмису. Однако я поехал, чтобы хоть как-то ее оправдать.

Фима взволнован. Он весь в действии. Каждая мышца застыла в интеллектуальном напряжении.

– Саня, Саня – причитает он, – что же ты сам не позвонил? Я бы метнулся! У меня агентство! Я продаю актеров...

– Мне не нужны актеры. Только джазовые музыканты в ресторан.

– Джаз! Ресторан! Оригинально! Свежо!.. – Фима готов выпрыгнуть из костюма. – Джаз будет, – уверяет он. – Джаз уже есть! Есть пианист Белькевич, контрабасист Гуревич и барабанщик Поплавский!

Я поморщился:

– А что-нибудь более этническое?

– Без проблем. На бонгах Гурфинкель-Кагаловский.

– Спасибо, – говорю, – удружил. И кто же это будет слушать?

– Мы позовем мэра...

Уходя, я услышал истерический вопль:

– И заметь, я отдаю почти даром: четыреста за вечер! Всего четыреста!..

Ради смеха я вернулся:

– А за триста не отдашь?

– Не наступай мне на горло. Не зажимай меня. Мой сын болен скарлатиной.

– Это заразно?

– Жутко. Я готов уступить...

…Хуже всего то, что я был обязан Кате. Я вновь приехал к ней с цветами, коньяком и шоколадом, как воинственный пошляк.

– Что, никак? – с порога спросила она.

– Откуда ты знаешь?

– Ты всегда привозишь это, когда что-то не ладится.

– Ты права. Но все равно спасибо.

На кухонном столе у нее уже стояли розы.

– Ты не одна?

– Нет... С Сарой... Не расстраивайся, ты не первый, у кого не вышло. Еще получится...

– Ты говоришь, как проктолог. Смотря, что получится. Жду предложений.

Она помолчала. Потом приблизилась и шепнула:

– Ты всегда мне импонировал своим нахальством...

Этого было достаточно для того, чтобы задержаться. Мы впервые были по-настоящему близки. Без обещаний к переменам; понимая, что можно не бояться и не искать. И, словно дети, верили, что завтра снова настанет утро. Главное – лишь бы оно наступило...