В детстве раз в году мне оттягивали уши. В день рождения. Все стремились к ним прикоснуться и оттянуть. Ровно столько раз, сколько лет мне исполнилось. Если девять – значит девять. Уши краснели и распухали. Каждый год я ждал этого дня с ужасом, а одноклассники – с дружеским злорадством. Почему-то считалось, что эта экзекуция продлевает жизнь, укрепляет здоровье и увеличивает вес. Я так не считал, но никто меня не слушал. Все думали, я стану гигантским слоноподобным кроликом. Жизнеспособным и плодовитым. Уши мои крепчали, слух тоже. Занятия музыкой стали отягощать. Фортепиано казалось зубастым монстром, скрипкой хотелось забить гвозди. Словом, во мне росли оппортунистические настроения. Съездив в "Артек", я узнал, что такое оппортунизм. Но об этом позже...

Танька, Танечка, Танюша...

Она была моей первой... Не любовью, нет. Просто первой. Мы уединялись с ней в аудитории. На рояле. Это было не этично по отношению к нарисованному Бетховену, взирающему со стены. Бетховен – портрет, а Танька – со мной. (Встретит он меня однажды на том свете...) Когда-то она занималась в цирковом классе. Можно себе представить, что мы вытворяли. Это была соната...

Внезапно она начинала рыдать:

– Я все осквернила.

– Да что ты, – отвечал я, – наоборот, восполнила. А я утратил.

– Тебе хорошо смеяться. Я ведь не дура.

Мы встречались с ней четырнадцать раз в неделю. Или пятнадцать. И всякий раз повторялось то же самое: соната, рыдания. Что удивительно: она не забеременела. Когда я об этом обмолвился, возмущенно подчеркнула:

– Заметь, ни разу!

Как будто можно забеременеть второй раз, минуя первый.

Потом были бесконечные сессии, встречи наши стали редки. Чуть позже появились Ленка, Верка и та, что играла на арфе. В общем, мы расстались. Незаметно и без обид. Правда, Танечка еще лелеяла надежду: слабую и по-женски обидчивую, но – надежду. Теперь я могу ее понять.

Спустя годы, мы получили дипломы и разошлись. Думали – навечно. Перезванивались. Целовали друг друга по телефону. Танька говорила:

– У меня дома висит тот же Бетховен. Смущает. Так на тебя похож. Такой же лохматый. Что мне делать?..

– Купи его бюст, а портрет выброси.

– Я фильм "Бетховен" смотрела. Там собака – вылитый ты...

Танька выпала из моей жизни, занялась бизнесом. Покупала, перепродавала. Открыла ларьки. Несколько раз ее грабили. Воровали ларьки вместе с их содержимым. Однажды похитили даже с продавцом. Погрузили на "Камаз" и увезли. Наутро продавец оправдывался:

– Я просто соснул...

– Вот и соси, – интеллигентно сказала Танька.

Постепенно дела ее пошли в гору. Она даже спонсировала какую-то книгу. Опус назывался "Наедине с Брахмапутрой". Танька думала, что Брахмапутра – это композитор. Ах, да, я забыл сказать, что она училась на вокальном. И никогда не кричала во время ласк. Закусывала нижнюю губу и сладко постанывала, как во сне. Я удивлялся:

– Почему ты молчишь? Все вокалистки кричат.

– И много ты перетрахал вокалисток?

– Не ревнуй.

– И не думаю. Слезай, а то закричу...

Она позвонила утром:

– Вставай, одевайся.

– Да я одет.

– Ты что, один?

– Ну да.

– Я думала, подженился.

– На ком?

– Ты до сих пор меня хочешь. Я даже по телефону твой запах чувствую.

– Это не я. Тут рядом птицефабрика.

– Гиперпошляк! Черт с тобой, давай без лирики. У Дружинского день рождения. Подарок надо купить. Поможешь?

– А без меня никак?

– Ты же знаешь, он такой нестандартный...

Витька Дружинский – особая история. Светлая голова, математик, эрудит, владелец страховой компании. В последнее время им овладел цинизм. Дружинский говорил:

– Вчера звонили из Мэрии Москвы. Требовали денег на храм. Храм-храм... Хрум-хрум...

Чужое горе он ставит выше собственного: любое несчастье, включая природные катаклизмы, могут его разорить. Вообще-то, он добрый. Не любит лишь соседа кинолога.

– Он постоянно лается, – жалуется Дружинский. – Вечно орет: "Чемодан, вокзал, Израиль"!.. Возвращался бы в родной Животноводск...

Как я мог отказать Таньке? Конечно, согласился:

– Помогу. Куда подъехать?

– К ЦДХ. Витя любит искусство.

Мы встретились у главного входа. Танька была возбуждена:

– Ему нравится все неординарное: Айвазовский, Брюллов...

– Ты что, влюбилась?

– С чего ты взял?

– Ты так взволнована. В последний раз это было месяц назад...

– Не хами. Ты все-таки мужчина.

Она таскала меня, как жизнь – клошара, между лотков доморощенных художников. Все они окончили, самое большое, курсы оформителей. При этом каждый из них считал своим долгом заявить:

– Дали – говно. Шемякин – вор. Украл мою идею и книгу из Ленинградской публичной библиотеки. Я скрипку для Ростроповича расписывал...

– Ростропович, – говорю, – играет на виолончели.

– Вот именно! Лишь бы скрипку не трогал...

Словом, мы намаялись. Танька чуть не рыдала. И тут я увидел в толпе непризнанных знакомое лицо. Это был Гришка-ацетон. От него вечно пахло краской. Странно, но он казался самым нормальным среди этого гениального сброда. Когда-то Гришка был летчиком. Учился в Качинском училище, летал на "Л – 29". Много пил, мало закусывал. Женщин на всех курсантов не хватало. В общем, он изголодался. Однажды во время тренировочного полета его заклинило. Ему было видение, что на крыло присела обнаженная женщина. Гришка, как и положено по уставу, доложил диспетчеру:

– Вижу на крыле голую бабу. Стучится в фонарь. Просит впустить. Замерзла...

Диспетчер взял себя в руки, говорит:

– Не впускай. Там тепло. Смотри на посадочную полосу.

Гришка не впустил, и сел в объятия санитаров. Небо его отвергло. Год он пролежал под надзором врачей. Выйдя на волю, стал художником. Писал портреты погибших космонавтов. Потом перешел на летчиков – впрочем, тоже погибших. Работал над портретами живых, но изображение получалось мертвецки печальным.

Мы подошли. Гришка отрапортовал:

– С последней нашей встречи выпито девяносто девять бутылок водки. Пиво не считается. Есть повод для юбилея.

– Тут такое дело... У приятеля день рождения. Нужен подарок.

– Со смыслом, – добавила Таня.

– Смысл имеют только сто грамм с похмелья, – скептично заявил Гришка. – Что за клиент? Национальность? Судимости? Семейное положение? Дети? Любимый художник?

Отвечаю:

– Семит, не привлекался, женат, мальчик, Айвазовский. В общем, все нестандартно.

– Понял. Ему нужно ухо.

– В смысле?

– Чтобы слышать...

– Гриша, он не инвалид.

– Я имел в виду пульс жизни. Это философия. Вольтер, Шопенгауэр. Вещь в себе...

– Ладно, – говорю, – нам некогда.

– Не спеши. Объясняю, как обезьяна дрессировщику. Мой друган изваял ухо. Из мрамора. В полтора метра высотой. Весьма оригинально. Размеры, замысел, конструкция. Отдаст за тысячу пятьсот.

– Долларов?

– Хочешь – гульденов. Но в эквиваленте.

– Боюсь, оно тяжелое, – встревожился я.

– Не тяжелее жизни, – оптимизировал Гришка.

Он повел нас между рядов, и вскоре мы оказались в самом центре толчеи. Просочились сквозь массы поклонников прекрасного. И тут нашему взору предстал чудовищных размеров монумент. Ухо было практически живым. Я даже уверен, что оно слышало, но не имело возможности ответить. Причем, люди предпочитали орать в него всякие гадости.

Танька расцвела:

– Класс! То, что надо!

– Даже и не думай! – взбунтовался я. – Смерти моей желаешь?

– От этого еще никто не умер, – предательски успокоил Гришка. – Петр, например, привозит его сюда каждый день. Даже накачался. А вечером увозит. Гимнастика способствует оздоровлению. А, кстати, вот и он...

Скульптор Петр оказался крепко сбитым пожилым юношей с горящим взором и холодным рукопожатием.

– Две тысячи, – объявил он. И, понизив голос, добавил: – Если заберете – отдам за тысячу двести. Боже, как оно меня достало...

Я всячески отговаривал Таньку:

– Это невозможно. Дружинский обидится. Да и скульптор не в себе. Это должно стоять, как минимум, на могиле Бетховена...

– Не сачкуй, – злорадно ответила она, похоже, решив отомстить за все прошлое сразу.

Гришка и Петр пообещали помочь с погрузкой. Танька расплатилась, я пошел ловить машину. Первый же водила принял меня за сумасшедшего. Я говорю:

– Шеф, помоги ухо до Сретенки довезти.

Представьте, что он мне ответил…

Как назло, микроавтобусы попадались редко. Создавалось впечатление, что москвичи перевозят шкафы на мерседесах. Водители были несговорчивы и капризны. Ну, думаю, Танька отыгрывается на полную катушку. Наконец, удалось уломать какого-то иногороднего любителя монументализма.

– Не вопрос, – сказал он. – Я сам тащусь от Церетели.

Я даже не стал возражать.

Ухо оказалось тяжелее, чем я думал. Мы перли его с трудом, обливаясь потом. Петр и Гришка загадочно переглядывались. Вероятно, Гришка был в доле. Танька бегала вокруг, сдувая пыль с органа слуха:

– Осторожнее, не уроните. Мрамор – хрупкая вещь...

Мы с трудом втащили памятник в машину. Я расслабился. Изобразил улыбку:

– Ну, все, Танюша. Мавр сделал свое дело. Гуд бай.

– Ты с ума сошел. Дружинский тебя тоже пригласил!

– Извини, в другой раз...

– И речи быть не может! Витька обидится.

– Ладно. Хорошо хоть, он живет на первом этаже.

– На пятом, – уточнила Танька. – Переехал неделю назад. Так что у него двойной праздник.

Я глухо застонал. Решил, что сегодня напьюсь. Танька начальственно распорядилась:

– Шеф, вперед!

Доехали мы быстро, я даже не успел толком отдохнуть. Танька выбралась из машины, нетерпеливо скомандовала:

– Ну, давай.

– Что?!

– Вытаскивай.

– Возможно, я – Шварценеггер. Но он бы тебя послал.

Она сделала одолжение:

– Хорошо. Я позову ребят. Жди.

Прислала двух измученных жизнью хануриков. Готов поспорить, у каждого из них было по три высших образования. Однако им явно не повезло с комплекцией. Зато оба представились:

– Илья, программист.

– Наум, дизайнер.

– Александр, – говорю. – Полководец. Теперь берите и несите. Дорогу я вам покажу.

Все-таки, приятно руководить воспитанными людьми – покладистыми и безропотными. Спустя полчаса мы ввалились в квартиру. Танька упрекнула:

– Мы заждались. Так ты остаешься?

Это было уже слишком.

– Нет, – отвечаю. – Спешу отнести ухо назад.

Она не обиделась. Позвала Дружинского. Витька присвистнул:

– Сань, я не думал, что ты способен на такое безумие...

– Я и сам не предполагал.

– Кто тебе посоветовал это купить? Тебе что, делать нечего?

– Это, – говорю, – не я.

Танька заботливо протирала ухо фланелью:

– Это наш общий подарок. Как символ.

– А-а, – протянул Дружинский, – немного загадочно. Не по Фрейду...

– Пульс жизни, – пояснила Танька. – Шопенгауэр в себе.

Витька пожал плечами, подошел к уху вплотную, отчетливо произнес:

– Эй, алё!.. Твою мать...

– Купи ему слуховой аппарат, – мрачно сказал я.

– Думаешь? – переспросил Дружинский. – Надо будет поискать. Пошли к столу. Коньяк прокиснет.

Конечно, я напился, как и обещал; а когда пьян – готов простить весь мир за причиненные мне неудобства. Вдруг вспомнил, что Танька – профессиональная певица.

– Хочешь попеть? – спросил я ее.

– Сейчас?

– Нет. В принципе. В ресторане. Хоть какой-то творческий оттяг...

– У меня три магазина. А ресторан я и сама открыть могу.

Она меня не поняла. Внезапно вскочила из-за стола и воскликнула:

– Витенька, сколько, говоришь, тебе лет?

– Тридцать пять, – зарделся Дружинский.

– Ну, все, готовься!..

И пошла оттягивать имениннику уши...