Женя Забудько обладал вопиющей фамилией, но при этом был злопамятен. Мог, например, позвонить в два часа ночи и сказать:

– Ладно, я тебя прощаю.

– За что?

– Помнишь, как ты меня послал?

– Когда?

– Два года назад. Считай, что ничего не было.

– Ты в курсе, который час?

– Ну, хорошо. Я тебе припомню… – и повесить трубку.

Женя был барабанщиком. В начале восьмидесятых расклеил объявление «Учу стучать». К нему пришли. Позже он сокрушался:

– Скажите, кто над кем издевается: власть надо мной, или я над советской властью?

С ним постоянно происходили дикие случаи. Однажды, играя на похоронах, он пьяный упал в могилу. Его вытаскивали со словами «что, не видишь? Тут уже занято!».

– Нигде покоя нет, – жаловался Женя.

Внезапно оркестр распустили, Женя остался без работы.

– Народ ненавидит Шопена! – восклицал он. – Видите ли, веселее хоронить в тишине! Никакого уважения к покойнику.

Впрочем, грустил он недолго. Москву захлестнула клубная лихорадка, и его способности расцвели, как сорняки в компосте. Женя собрал группу «Молчание ягнят». Именно тогда он пригласил меня спеть в театре мимики и жеста. Я спросил:

– Издеваешься?

– Ничуть. Там классные телки, и чуваки на шестисотых. Бабками швыряются только так! И потом, кто сказал, что – немые? Шумные – оглохнуть можно!

Я приехал, как и договаривались, к восьми. Женя встретил меня отчаянной жестикуляцией.

– Ладно, – говорю, – болтай, не стесняйся.

– Представляешь, они слова воспринимают по губам, а музыку по низким частотам.

Я осмотрелся. Помещение напоминало чаплинскую декорацию. Судя по зрительской мимике, здесь разгорались нешуточные страсти.

Ко мне подошел мужчина с внешностью злодея-любовника.

– Э… ф-фы… б-бу… пэ-э? – сказал он.

– Он спрашивает «это вы будете петь?» – перевел Женя.

Я кивнул. Злодей-любовник достал из кармана сто долларов:

– Э… фа…

– Бери, это тебе, – пояснил Женя с видом полиглота.

– Ладно, я уже понял.

Рядом с нами энергично размахивали руками трое молодых людей. Заметив на себе мой любопытный взгляд, они спрятали руки в карманы и затаились.

– Боятся проболтаться, – цинично заметил Женя.

Зал живо заполнялся темпераментной молчаливой толпой.

– Я открыл гуманную концепцию, – философствовал Женя. – Искусство ассоциаций. Музыка – глухим, живопись – незрячим.

– И что тут, – спрашиваю, – гуманного?

– Очень просто. Музыка – это вкус, цвет – это запах. Органы вкуса и обоняния есть у любого индивида.

– По-моему, пахнет ницшеанством.

– Ну, скажи, с чем у тебя ассоциируется коричневый цвет? Только без пошлости.

– Если без пошлости, то с тобой. У тебя коричневые джинсы.

Женя обиделся:

– Ты это зря. Я тебе серьезно. Представь, «Последний день Помпеи» – это томатный сок, а «Реквием» Моцарта – хвойный дезодорант.

– Почему хвойный?

– Венки, старик, венки и слезы…

В тот день мне аплодировали молча.

Спустя полгода Женя бросил своих безмолвных ягнят и стал играть на ложках в казачьем хоре. Большего ему не доверили. Жаловался:

– Искусство погрязло в интригах. Театр начинается с сортира.

Затаив обиду на барабанщика, Женя втерся к нему в доверие и убедил срочно эмигрировать в Америку. В итоге, прилетев на гастроли в Сиэтл, половина хора изъявила желание остаться в Штатах. Предательская эмиграция отозвалась болью в Женином сердце. Он вернулся на родину весь разбитый.

– Я подозревал, что они подонки, – признался он, – Я соберу пресс-конференцию и устрою скандал. Я забрызгаю их грязью, они не отмоются…

– Мне нужен барабанщик в джаз-бэнд, – грустно сообщил я.

Женя преобразился:

– Старик, тебе крупно повезло, я свободен как птица. Кстати, сколько денег?..

– Ну вот, и ты о том же. Где твой хваленый кураж, где творческий азарт?

– Они есть, старик, они внутри. Кстати, с чем у тебя ассоциируется дерьмо?.. Ладно, я тебя прощаю...