"Сынок, тебя нельзя сажать за приличный стол, – упрекала мама. – Ты распускаешь руки, ешь как цирковая обезьяна..." С тех пор я не люблю заведений общепита. Рестораны, кафе и столовые отталкивают меня обилием манерно жующих и пьющих людей. Они умело пользуются приборами, салфетками, бесконечными аксессуарами в виде салатниц, соусниц и солонок. Я же всю жизнь вынужден прятаться по углам рюмочных и бистро, поспешно глотая дешевые гамбургеры, бутерброды и прочую подобную дрянь. Мне неловко за свой обеденный стиль. Друзья уже давно махнули на меня рукой и, пригласив на вечеринку, сообщают гостям: "Этот пусть вас не шокирует. Он ест... как бы это сказать... вручную..." И гости вечно смотрят на меня с неким аристократическим пренебрежением.

Дима Ларин удивлялся:

– Как так можно? Это же неудобно.

– На четвереньках, – говорю, – тоже неудобно. А ведь ходят.

– И даже ползают, – застенчиво соглашался Дима.

От чувства вины меня пытался избавить кинооператор Лева Блюм. Он сказал:

– А что тут такого? Джек Николсон, между прочим, вообще по-собачьи жрёт.

И я поверил. Позже выяснилось, что Блюм соврал. Николсон ест, как принято в светском обществе. Однако устои моего гастрономического комплекса заметно пошатнулись.

Словом, мой скепсис был вполне уместен, когда повар Леха Лукинский заявил:

– В наш кабак требуется арт-директор, специалист по джазу. Ты ведь музыкант? Босс тебя ждет.

– Это безумие, – отвечаю.– Я навсегда отобью у него аппетит. А ты потеряешь место.

– Да брось ты. Покормлю тебя в сортире. Там чище, чем на кухне. И люди ведут себя естественнее.

Так я оказался в самом ненавистном для себя месте. Имею в виду ресторан...

Босса звали Карл Цыбульский.

– Мой отец был папой Карла, – сказал он, закидывая ноги на стол. – В нашей семье не хватало только кузькиной матери. Я был голодранец, но с распахнутой, как форточка, душой. Меня учил воровать каждый прохожий, и любой в Одессе может считать себя моим педагогом. Но ни один из них, даже если вырвать ему язык, никогда не скажет, что Карл Цыбульский оставил его, в чем не ходят! Но когда я услышал Гершвина, то понял, что всю жизнь был глухой. И тогда я уехал в Америку.

Цыбульский закурил большую сигару. От него исходил дух неизбежно разбогатевшего шарманщика.

– Там, в Америке, я заработал свой первый миллион. Я приехал на Брайтон-бич и обнаружил все, чего там только нет. Там не было ни одной советской чебуречной. Советская чебуречная – это тетя Циля в халате мясного цвета, много пара и немного мяса с перцем. Я пригласил тетю Цилю с халатом, а все остальное купил. Моя чебуречная стала Меккой, а я – миллионером. А теперь, мальчик, хочешь знать, как я потерял свой первый миллион?

Цыбульский нервно сбросил ноги на пол.

– Ко мне пришел американский инспектор, учуял запах и спросил «уот из ит»? Я ему сказал. Тогда он попробовал и спросил, неужели русские любят жрать эту гадость? Тут мне стало обидно. В любом ихнем «Макдоналдсе» тебя нашпигуют той же прелестью – в чем же разница? Я так и спросил. А он ответил, что Америка – страна свободных людей и чистых желудков, и закон запрещает запекать второсортный фарш во второсортном тесте на второсортном масле. На что я сказал, что в Америке от сэндвичей дрищут не меньше, чем в Советском Союзе от передовиц газеты «Правда». Он все это выслушал и приласкал меня на самую свободную в мире сумму. Так я потерял свой первый миллион.

Цыбульский погасил сигару.

– Это был удар ниже пояса. Но я – не яйцеклетка, а Америка – не боксер. Америка – рефери на ринге жизни. И я поднялся на счете «три». Тем же вечером я нашел объявление, где требовался компьютерный офис, а утром арендовал помещение с электронными ящиками, куда согнал дюжину англоговорящих балбесов, изображающих Эйнштейнов за работой. Когда явился заказчик, я дал ему сигару, а девочка с отшлифованной задницей и чашкой кофе на груди принесла ему бизнес-ланч. И этот образованный прохвост сказал мне: «Мистер Цыбульский. В вас фонтанирует талант организатора. Если к вечеру в вашем офисе будут работать специалисты, а не яйцеголовые дебилы, я отдам вам контракт...» В тот же день я вышвырнул Эйнштейнов и набрал человекообразных. Так я заработал свой второй миллион, и уже никогда его не терял. Теперь же, когда я вернулся и открываю ресторан, я хочу прочистить слух джаз-бэндом. Я знаю, ты играешь джаз, и твои мальчики тоже.

Я кивнул. У меня было много знакомых мальчиков, играющих джаз. Всем им давно перевалило за сорок.

– Собери своих парней, – заклинал Цыбульский. – Скажи им, что я поставлю на сцену белый рояль с надписью «белые клавиши – только для белых», и это будет джаз. А наверху воссядет барабанщик и обложит мир синкопами.

– Скажу, – пообещал я. – Но...

– Деньги – утешение для инвалидов, – перебил меня Цыбульский. – И пусть я плохо слышу, но верно думаю.

Он щелкнул пальцами, и у стола возник официант, похожий на испуганную канарейку.

– Угости мальчика пивом, – распорядился Цыбульский и добавил: – Я открываю ему кредит. В пять долларов.

Я заглянул на кухню. Леха сидел на полу, сложив ноги по-татарски, и ел спагетти. Это зрелище не вызвало во мне отвращения – тем более, что ел он не руками, а лицом. Леха посмотрел на меня пьяными оливковыми глазами:

– Ну, как?

– Странный он какой-то, твой босс. Одесса, Америка...

– Цыба – стукач. Ему папа в Штатах банк в наследство оставил, вот он и перековался. Меломан хренов. Раньше-то, небось, кроме гимна ни фига не знал.

– Ты выпил?

– Я вылечился. Жрать будешь? Есть русский омлет. Не представляешь, как здесь тяжело. Это вам не шубу в трусы заправлять. Не бабушек парализованных щупать.

Леха выпил с алчным вожделением.

– Ладно, – говорю, – мне пора. Цыбульский дал неделю на раздумье и поиск коллектива.

– Притащи ему виртуозов Москвы и ближнего подмосковья, – съязвил Леха.

И тут я понял, что обречен. Уж если Лукинский пессиместичен, то мне и подавно нечего ловить.

– Там старый хер за дальним столиком две лазаньи заказал, – пожаловался он. – Вставил, падла, челюсти, и ждет. А лазанью сделать – это вам не парализованную шубу в трусах щупать...

И, шатаясь, пошел к плите.

Я брел по празднично сияющему Арбату. Мелькали суетливые домохозяйки, любопытные туристы в ярких шмотках, глупые влюбленные. Музыка лилась из маленьких колонок, висящих у входа в кафе. Я мысленно перебирал в голове имена знакомых, способных прийти на помощь, и не находил. Известно: что легко делается – легко и проходит. И я решил пройтись по всем, кто жил в моей памяти. Что и посвящаю собственному забвению...