САШИНО ШОССЕ

По радио сообщили: «В Москве свирепствует грипп». Эпидемия скосила почти всех сотрудников Шефа. Сам Шеф подвязал челюсть платком, но насморк оказался сильнее. Гудман подкашливал, Гельфанд чихал, сидя за компьютером, Светка Карпина взяла больничный.

Шеф вызвал меня по срочному делу. Громко сморкнулся, раздувая щеки. Спросил:

– Вы учились на актерском?

– Да.

– Занимались речью? Словом?

– Я им и сейчас занимаюсь.

– Голос поставлен, как положено? – Он так и спросил.

– Вроде бы, – говорю.

– Нужен диктор. Наш заболел. Эпидемия. Из-за насморка он в прямом эфире выругался матом.

– Как это?

– Сказал что-то про «сезон подъеба зяби». Короче, вот текст, ознакомьтесь. Через час я отвезу вас в студию на Королева, тринадцать. Вся надежда на вас. Ну-ка, скажите «шла Саша по шоссе и сосала»…

– Шла Саша по шоссе…

– …и сосала?..

– Может быть, – говорю, – смотря что…

Шеф поморщился:

– Не до шуток. Тем более – таких. У нас горит озвучка корпоративного фильма. Завтра сдавать. Сто долларов вас устроит? Деньги сразу. – Он протянул две купюры по пятьдесят долларов.

Проблема была решена.

Дикторский текст представлял собой компиляцию из полунаучных-полутехнических терминов. Мой голос ломался в тринадцать лет, теперь же я рисковал сломать язык. «Маршрутизация маршрутизаторов коррелирует с маршрутизированием…», и так далее. Я вернулся в кабинет Шефа.

– Нельзя ли, – спрашиваю, – слегка подправить?

– Не справляетесь? – встревожился он.

– Не совсем. Стилистика хромает.

– Каждое слово согласовано с заказчиком. И попрошу без самодеятельности. Чего вы боитесь?

– Задохнуться парами профессионализма.

– Задержите дыхание, – раздраженно ответил Шеф.

«Действительно, – думаю, – что я так разволновался? Повторил бы лучше «шла Саша по шоссе...»

Шеф привез меня в студию. Представил режиссеру и уехал. Режиссером оказалась немолодая уже дама в рыжем парике, представившаяся как Жасмин. Вскоре выяснилось, что ее подлинное имя – Жанна. И чем ей оно не понравилось?

– А почему, – спрашиваю, – Жасмин?

– А что такого? Нобель Пирогов – тот вообще Николай. А Колумбия Бессонова – просто Катька.

Явился звукорежиссер. Представился:

– Роланд.

– Зови, – говорю, – меня Ямахой.

Первый дубль я запорол. Язык отказывался членораздельно произносить сложные слова. На втором дубле я пожалел, что ввязался в эту авантюру. Меня сковывал микрофон и зажимал текст. Жасмин бесновалась:

– Откуда вас выкопали? Произнесите что-нибудь внятно!

– Шла Саша по шоссе.

– И что?

– И сосала, как известно. – Я начинал нервничать.

– Перекур, – рассердилась Жасмин, и выскочила в коридор. Я поспешил за ней. Хотел объяснить, что это – недоразумение, что я непременно соберусь и прочитаю без ошибок. Открывая дверь, я едва не сбил с ног седого дедушку с толстой тростью.

– Осторожнее, молодой человек! – молвил дедушка. Его звучный голос долгим эхом разнесся по коридору.

Меня осенило. Я подхватил дедулю под руку и шепотом спросил:

– Вы – диктор?

– Именно, – принимая величественную позу, ответил он.

– Профессиональный?

– Что?!..

Вероятно, я нанес ему оскорбление.

– Простите, – говорю, – но я – начинающий. И, как выясняется, никакой. Выручите непутевого коллегу. За тридцать долларов.

В этот момент я подумал, что жадность – сестра бездарности.

– Евгений… – укоризненно сказал диктор.

– Слушаю вас.

– Евгений Петрович меня зовут. Дорохов. За тридцать сребреников пусть вам озвучит Иуда.

– Хорошо, сорок.

– Пятьдесят, – парировал Евгений Петрович.

– Договорились.

Все-таки, профессионализм не пропьешь. За полчаса текст был прочитан. Евгений Петрович оказался непризнанным гением пауз и восклицаний. Жасмин разомлела от восторга. Я честно выдал своему спасителю пятьдесят долларов.

– Предлагаю запить успех, – сказал спаситель. – Здесь внизу есть кафе.

Мы спустились на первый этаж. Заказали графин водки и пару бутербродов. Евгений Петрович сообщил:

– Микрофон меня любит не меньше, чем Левитана. Однако Левитан состоялся, а я – нет. Я позже родился и позже умру, но его имя будут помнить, мое же забудут на обратном пути с кладбища. Вам нравится мой голос?

Действительно, голос его был глубоко пронзающим, и в то же время мягким, как бархат театрального занавеса. Евгений Петрович выпил, не дожидаясь ответа. Продолжил:

– Запомни, сынок. Озвучивать чужие слова – это искусство. К примеру, в тексте фигурируют «струбцины и балки». Струбцины-ебалки, понимаешь? Или «фраки и бальные платья». Но нужно произнести это так, чтобы балки остались балками, а платья не намекали на блядство. И в этом тоже есть искусство.

Он напоминал Жукова, только что взявшего Берлин. Его рука все чаще приподнимала трость и размахивала ею, угрожая смести со стола приборы.

– Никто ни за что не боролся. Все жили, бля, как тараканы. И хули мне Левитан с его сталинскими речами? Я, к примеру, чихнул на концерте.

– С кем не бывает, – говорю.

– Да, но на правительственном. Я сам же его и вел. И чихнул в микрофон, читая здравицу Брежневу. Меня едва не посадили. Уж лучше бы отсидел. При Ельцине таких жалели.

Мы снова выпили. Евгений Петрович все больше возбуждался:

– И что мы имеем в итоге? Дикторское «эканье-мэканье», отсутствие культуры речи и бездуховность, блядь!

На нас стали оглядываться с соседних столиков.

– Вас проводить? – спрашиваю.

– До такси. Я тут живу недалеко. С женой, в Химках. Похоронил ее год назад, там рядом кладбище, удобно. Моя жена – большая умница…

Я посадил Евгения Петровича в такси. Заплатил водителю триста рублей. Перед тем как попрощаться, Евгений Петрович треснул меня по голове тростью:

– Обещай больше никогда не подходить к микрофону.

– Обещаю…

Машина тронулась, и я пошел к метро по оживленному шоссе.