Встреча… (Во-от она где, собака романа, зарыта!) Конечно, случайно. И, конечно, совсем не случайно. Просто встретились взгляды, коснулись нечаянно руки, и сердце, конечно, кольнуло… Так, что ли? Э-э, ну, не всегда точно так, но… Но, в общем-то да. В общем, сердце, конечно, кольнуло. Но… Несколько так необычно… Да-да, я сейчас вспоминаю, всё случилось в общежитии на Ломоносовском проспекте. Раньше был там ещё магазин "Балатон" – ну, венгерские вина, токай там… Мне кажется, это сыграло какую-то роль.

Ну, итак, общежитие. Вы себе представляете, да? Коридор такой длинный, и в концах коридора туалет с умывальником: на одном конце "М", на другом, соотвественно, "Ж". Вечер. По коридору лёгким девичьим шагом в умывальник стремятся студентки столицы. Представляете, да? Первокурсницы – нежность, невинность, молочный младенческий запах. Любопытство, конечно. К умывальнику – лёгким девическим шагом.

Неожиданно – крики, смятение, визги – стайкой ласточек лёгких метнулись куда-то студентки. Что там? Что? Что такое?!

Из умывальника "Ж" выходил обнажённый Иван.

"Это как – "обнажённый"? Это чё – голый, что ли?!" – удивленье скрывая, равнодушно так спросят ребята. И я им отвечу: "Да, голый." Но в романах не принято слово такое. И поэтому лучше уж так я скажу вам, ребята: "Из умывальника "Ж" в белизне ослепительной всей своей правды (ибо телом был бел и прекрасен) первозданным Адамом Иван выходил, помавая концом своего (как сказать бы) мужского начала."

И ни тени стесненья в движеньях его не смогли бы заметить студентки столицы, ибо пьян, да, был пьян он мертвецки и, как и Адам первозданный, не ведал своей наготы. И краска стыда не коснулась ланит его бледных. Напротив – торжеством и спокойствием лик его благородный лучился, и только в очах, устремлённых куда-то за тесные стены общаги в туманные дали, глубоко-глубоко огоньком беспокойным металась тоска.

Студенток испуг, между тем, любопытством сменился. Любопытством таким восхищённым и не оскорблявшим невинности вовсе. Ибо так был естествен Иван в одеяньи Адама, будто сроду не знали штанов эти сильные бёдра.

Так Иван проходил, не спеша, мимо ласточек стаи невинной, благосклонно приемля их взглядов нескромную ласку. Но лишь возле одной замедлили шаг его белые ноги, и очи на миг обрели им присущую ясность. Да, именно так, как в романах – взгляды встретились их на мгновенье, и нечаянно пальцы девичьи коснулись, будто ласточка лёгким крылом щекотнула… Но не пальцев ивановых пальцы девичьи коснулись, а пальцы девичьи косну-улись… конца мужского начала Ивана. И начала конец поднялся.

"Это как? Это хрен, что ли, встал?!" – удивленье скрывая, равнодушно так спросят ребята.

И я им отвечу: "Да, именно так. Но в романах, ребята, не принято так выражаться, что, мол, "хрен его встал". Это будет уже не роман, а параша какая-то прямо. Так вот, чтобы не вышло параши, а вышло красиво, а главное – полифонично, выражаются так вот: "Начала конец поднялся". И образованным людям становится сразу понятно, о начале какого конца, то есть, наоборот, о конце какого начала идёт, в сущности, речь. Потому что, ребята, образованным людям известно, что только мужское начало имеет конец, начало же женское – скрыто, глубинно, бездонно."

Итак, продолжаю: …и начала конец поднялся.

Тихо ахнула ласточек стая, а одна из невинных, слабо вскрикнув и крылья сложив, опустилась без чувств и сознания на пол.

И тут – будто ветром студёным дохнуло на ласточек стаю – крик пронёсся: "Спасайся! Спасайся, кто может! Оперотряд! Оперотряд комсомольский!" И, жалобно вскрикнув, упорхнула невинная стая.

А Иван… Он бы так и стоял первозданным Адамом в белизне ослепительной всей своей правды и был бы, конечно же, схвачен отрядом и сдан в вытрезвитель, если б та, что волшебно коснулась Ивана, та, в чьи очи глядел он, не увлекла его быстро с собою. Так что, когда загремели шаги комсомольского оперотряда, кроме ласточки слабой, упавшей, никого уж они не застали. А рассказ потерявшей сознанье был путан и странен: она повторяла всё "голый" да "голый" и пыталась рукой показать неприличное что-то.

Огрызаясь, рыча и в догадках теряясь, по этажам пошакалил куда-то отряд комсомольский, и грохот зловещий шагов постепенно затих в этажах задремавшей общаги.

Наутро… Наутро Иван обнаружил себя без одежды лежащим на чьей-то чужой, совершенно ему не знакомой, кровати. Помещенье окинув глазами, он понял лишь то, что находится в общежитье университета и что комната – женская. Но готов был поклясться, что в комнате этой ни разу он не был. И что самое странное – нигде не висела одежда Ивана, а одежду Иван, раздеваясь, хотя бы и был очень пьян, обязательно вешал. Значит, либо над ним хорошо пошутили ребята, либо… либо пришёл он сюда без одежды?!

И Иван принялся вспоминать день вчерашний. И вспомнил, что чёрным вчерашний-то выдался день – день потери горчайшей, день зиянья пустот одиночеств. Да, так вот – пустот одиночеств. Ибо бросила Ваню любовь. Да, именно так вот – хладнокровно, безжалостно бросила Ваню. Ну и что же, казалось бы? Чай, не первый был ванин роман. Ох уж, эти романы! Хорошо их читать, но не жить! По живому строчили романы свои письмена, прошивали канвой по чувствительной ваниной коже. Так что же? А то, что какою-то горечью новой горчила вчерашняя драма. Ибо бросили Ваню за то, что он был неподвластен совсем притяженью земному, за нежеланье его одолеть эти скользкие стены земного устройства. То есть, вы понимаете, раньше романы Ивана начинались с того, что – поэт. Понимаете, да, вы? За то и любили. А этот роман посерьёзней, пожалуй ведь, был остальных, позапутаннее, побольнее. Уж не "шутки-шутили-гуляли", а – женщину Ваня любил. И любимая женщина-то и презрела Ивана за неспособность, да и нежеланье, одолеть эти скользкие стены земного устройства. То есть, презрела за то, что – поэт он. Потому-то и ныло, потому-то и ухало сердце и билось в висках "обязательно что-то случится", что драмою этой мир как бы "чёрную метку" Ивану прислал: мол, попарили, молодой человек, в эмпиреях, а теперь вот пожалте на порку. Всё, чего только может душа пожелать, есть в сокровищнице князя мира сего, но ничего, нич-чего в ней бесплатного нету. А уж если какая душа пожелала чего-то такого, чего-то совсем уж навыворот прямо – в эмпиреях паренья, или быть неподвластной совсем притяженью земному – о, и не сомневайтесь: цена, чтобы князь не остался в убытке – если насмерть-то и не запорют, то уродом оставят – уж точно! Даже не сомневайтесь! И дело тут вовсе и не в хитроумной строке "Капитала", не в преимуществах капитализма пред социализмом (или наоборот – как хотите) – дело вовсе не в этом: вас насмерть запорют, или оставят уродом при любом (повторяю – ЛЮ-БОМ) либералкапиталсоциалхренвамконсерватизме.

Не сказать, чтобы Ваня, возлежа без одежды на неизвестно чьём ложе, так прямо и думал. Но рука его, "чёрную метку" сжимая, дрожала. И чуял Иван своей белою нежною шкурой, что будет он бит беспощадно, что он, ненаучно сказать, доигрался, что, научно сказать так, подходит к финалу эпоха первоначального накопленья грехов перед миром и князем его. Чёрным валом девятым надвигается время другое, эпоха другая – надвигается что-то ТАКОЕ.

И только успел он подумать про что-то ТАКОЕ, как раздался негромкий, такой, знаете, вкрадчивый шорох – кто-то вставлял ключ в замок. Ваня обмер. О-о, это вчера он из умывальника "Ж" выходил обнажённым, а нынче он сидел под чужим одеялом, измордованный лютым похмельем, беззащитный и голый. А ведь это известно же всем, господа, что быть обнажённым и голым – совершенно две разные вещи. Обнажённый – это значит, в величье своей наготы. А голый… Голый – это просто ведь так, без штанов. И поэтому сжался Иван, как какая-то жалкая жучка, и ждал обречённо пинка.

Дверь откры-ылась, и в комнату тихо вошла-а… молодая особа. Весьма и весьма молодая. Ну, этак, семнадцати лет. Представляете вы молодую особу семнадцати лет? О нет, господа, вы себе и представить такого не можете даже. Арома-ат… Аромат заповедных запретных цветов – вот что это такое молодая особа семнадцати лет.

Итак, молодая особа. Она дверь заперла изнутри, обернулась к Ивану, улыбнулась ему, протянула узелок со штанами и прочей одеждой Ивана и голосом ангела нежно пропела: "Доброе утро. Я – Ларина Таня."

О, конечно, будь Ваня пустым мудозвоном, он, осклабившись бы похотливо, ответил: "Гы-гы, а я – Женя Онегин." Но Ваня ей так не ответил.

"Чего ж не ответил?" – наверное, спросят ребята.

И я так им скажу: "Потому что, ребята, Ваня не был пустым мудозвоном. И, ребята, не надо, пожалуйста, думать, что если однажды кто-то взял да и вышел из умывальника "Ж" обнажённым и махал он при этом концом своего, как сказать бы, мужского начала, то уж значит, что и ко всему этот кто-то подходит с концом этим самым начала в руке. Это… Это неправда, ребята."

И Ивана в тот самый волшебный, в роковой тот и памятный миг переполняла не низкая потная похоть, а совершенно другое, совершенно высокое чувство. Сквозь сумрак похмелья взглядом внутренним, полным мучительного беспокойства, Иван на мгновенье, как в какой-нибудь вспышке, увидел себя без штанов перед ласточек стаей невинной, и голое тело Ивана покрылось испариной ужаса липкой. После – чёрная яма провала. И вновь – на мгновение краткое, будто при сполохе вспышки – женский лик, удивлённо-прекрасный, ну н-неизреченно прекрасный. И силится вымолвить Ваня высокое слово признанья, но не может, ибо спазм восхищенья сдавил его горло. И чувствует Ваня, как всё существо его подымается вверх, подаётся навстречу прекрасному лику. И вдруг – вал волнения смертного накрывает его с головой, и не знает, что делать Иван и хотел бы бежать он, да сделались ватными ноги – как во сне, как в кошмаре! И в страшную эту минуту он чувствует смутно, как нежная чья-то рука увлекает его прочь, прочь, прочь… И на этом иваново гаснет сознанье.

Вот такие виденья промелькнули, как вспышки, перед внутренним, полным мучительного беспокойства, ивановым взором. И понял Иван, что виденья навеяны именно этою вот молодою особой, и, глянув в лицо её, понял Иван, что это – ТОТ самый лик. И, полузадушен благодарностью, радостью, счастьем, так хотел он сказать ей высокое слово признанья, и не мог, ибо спазм восхищенья сдавил его горло. И выпучив на молодую особу, на Ларину Таню, полные слёз умиления зенки, растерявшись совсем, Ваня вылез из-под одеяла и с протянутой дланью, всклокоченный, голый, он плясал перед Лариной Таней, как какой-то юродивый в старое доброе время на снегу под Кремлёвской стеною.

И с этого самого мига, с этой пляски юродивой самой, Ваня вышагнул как бы из рокового, замкнуться готового, круга – на мгновение ли, на неделю. Ах, да знал он, конечно, что это всего лишь отсрочка, что придётся вернуться и платить, и платить нежной белою шкурой и кровью живою за всё – за паренье, за рифмы, за выход его легендарный из умывальника "Ж"… Знал. Но всё ж – на мгновение ли, на неделю – он вышагнул как бы из прошлого, из измен, из предательств бездушного душного лета, и с Лариной Таней они загуля… загуля… загуляли по осени гулкой московской, по бабьему лету, улыбнувшемуся ненадолго.

Со-жжение имён, измен отрава – лето. Но вот оно прошло – весь яд допит до дна. И н-некуда бежать от огненного цвета, От огненных м-мазков иного полотна.   Невнятное "прости" кому-то шепчут парки, Роняя жёлтый лист в бездонный омут сна. Роня… Роняя лист красивый – без помарки – В такую глубину, что лучше и не знать.   О-о л-листьев – чуть живых – круженье и скольженье! О танец желтизны, что всех очаровал! О в амальгаме вод пожара отраженье! О б-боли перерыв! О п-памяти провал!   Оставим разговор – он лишний между нами. Настроим в унисон сердец безумных стук. Сквозь бесконечность сна, сквозь м-медленное пламя, Н-не разжимая губ, н-не размыкая рук,   Мы пла-авно заскользим над города пустыней По струям золотым небесных рек и нег. И пусто в небесах, где мы одни отныне, Пока не вспыхнет свет. Пока не ляжет снег.

А снег в том году выпал – ну, до обидного! – рано. Он накрыл на мгновение белым небо, жёлтые листья и землю – и тут же растаял. Лишь на миг стало матово-белым пространство, а после – намокло всё и посерело, и унылые слякоти пятна расплылись по земле и по жизни.

И – мгновенье ль, неделю – недолго летели Таня с Ваней по руслам златым рек небесных. Уж больно нелётною стала погода – их крылья намокли, и они полетели вверх тормашками вниз, в провал сероватых запутанных будней.

"Тю-тю-тю! Это кто к нам свалился? Ива-ан! А па-жал-те на порку!" – уж ждала его клика откормленных хитрых доцентов.

Черти, а! Толстомордые служки геенны. Набежали, гремят кочергами – пуга-ают! Собрали собранье. Волхвованье такое у них – с подниманием рук и подведеньем черты. Объяснили Ивану различье между первородным Адамом и простым человеческим сыном. Прямо, просто с ним поговорили доценты: "Голым… Голым – да по общежитью?! Это те не Едемский ведь сад – общежитье университета. Да и ты не Адам, а Иван – сын простой человеческий. Понял?" И подвели под Иваном такую черту – выгнать из общежития. На-а хрен!

Вот и понял Иван, что он воистину сын человечий, который не имеет в ненастья осенние, голову где преклонить. О, как мыкался он по Москве – просто н-некуда было же деться! И пытался по-прежнему с Таней – рук-то не разнимая, красиво. Но в общагу уже пробирался укра-адкой. Потому что шакалил в общаге отряд комсомольский. По ивановым тёплым следам он шакалил и сцапал Ивана – ночью! В комнате ласточек юных! И с запахом, бля, алкоголя.

"Ну это уж сли-ишком!" – провыла тогда комсомольская стая и сдала человечьего сына в участок. Главшакал капитан (уж фамилию Ваня не помнит) свою грязную морду совал всё в высокое чувство Ивана. Чёртом чёрт, кочергой он гремел и Ивана тюрьмою пугал за растленье семнадцатилетних. И шакалью нечистую морду свою всё совал он в высокое чувство Ивана, и в постели семнадцатилетних совал он шакалью нечистую морду, и пытал он Ивана, в постели которой семнадцатилетней он в ту ночь ночевал. И подро… и подро-обностей жаждал главшакал капитан (уж фамилию Ваня не помнит). Но Иван ничего не сказал, и с угрозою матерной вышвырнут был из участка в ненастья осенние, в холод бездомности лютый. Люди имели квартиры, углы там, и крысы, и мыши московские прятались в норы, и птицы московские гнёзда имели, а сын человечий – Иван – не имел, где преклонить ему голову. В общагу уже ни ногой – расшакалилась там комсомольская стая. Тут квартиру бы снять – денег нету, сквозь ванины длинные тонкие пальцы уплывали они, исчезая бесследно. А ветер крепчал всё, хохочущий бешеный ветер, и разъялись их руки, и Иван полете-ел, провожаемый жалобным таниным взглядом.

Кое-как уж ребята нашли ему место – приютил его лабух-Валерка. Место чудное – где-то в Лефортово, рядом с тюрьмою – ночлежка. И ведь тоже на птичьих правах! По-походному, не раздеваясь… Днём Валерка с глухого похмелья репетировал на бас-гитаре – бу-бу-бу, бу-бу-бу – по башке колотушкой. Вечерами лабал в кабаках. И уж если притащится за полночь пьяный да с бабой, значит, снова рысачить Ивану по осени гулкой московской, значит, снова – Казанский вокзал, в уголке, чтоб не дуло.

А тут аспиранты какие-то – партию новую, что ли, решили они сколотить. И Ивана с друзьями туда занесло – выпивали, ругались. А после, конечно же, сразу – чекистские морды: "Па-па-ались!" И пошло, и поехало – в страхе, в бреду стукачей и попоек валило куда-то угрюмое время.

Всю зиму Ивана пороли, волхвовали над ним с подниманием рук, с подведеньем черты. А когда потянуло волнующим мартовским ветром, Ваня понял, что близок конец. Вызывают его в деканат: "Вы должны позвонить. Вот вам номер." – "Куда позвонить?" – Улыбается хитро доцент Сидорович: "Не знаю." – "То есть, как это так? Это кто это мне в деканат номера присылает?" – улыбается хитро доцент Сидорович: "Не знаю. А советую вам позвонить. И вы знаете, что? Измениться ведь всё ещё может. Оч-чень даже, – тут Ивана он пальцем весьма выразительно ткнул, – В вашу пользу. Так что, оч-чень советую вам позвонить." Улыбается хитро доцент Сидорович.

Позвонил Иван. Чуял уже, чем вся эта история пахнет. И, конечно, ему отвечают: "Вы приёмную знаете нашу на Кузнецком мосту? Ну, так что ж – приходите." Пришёл. А они с ним – нежнее родного отца: "Как же? Выгнать? Такого-то парня?! Не-ет, этого мы не позволим! У тебя ведь и мать… А друзья-то твои – не того. Да-а… А мать-то есть мать. А друзья-то… В общем, ты позвони нам. Послезавтра. Расскажешь, что и как. Понимаешь?" И главный, что молча сидел и глядел, резюмировал веско полковничьим басом: "Измениться ведь всё ещё может, – тут он на Ивана в упор выразительно так посмотрел, – В вашу пользу."

"Ни хер-ра себе – польза!" – подумал Иван, выходя из приёмной. И направил стопы в гастроном под названьем "Дзержинский". И никуда-то он не позвонил.

И раскаркалась клика откормленных хитрых доцентов: "Выгнать вон! Выгнать вон! Не достоин!"

И Гаврила Попов (Харитоныч) – он тогда ещё не был таким уж большим демократом – подмахнул византийскою пухлой рукою приказ: мол, отчислить Ивана.

И-и па-агнал его к краю хохочущий бешеный ветер!

Только там, вдалеке, исчезая, мелькнули знакомые лица друзей, и Иван помахал им рукою.

Только там, вдалеке, исчезая, мелькнуло лицо. И хотел было крикнуть Иван напоследок высокое слово признанья, но не смог, ибо горечью горя сдавило вдруг горло, и только и смог прошептать он: "Татьяна…" И-и па-агнал его к краю хохочущий бешеный ветер! Прямо к краю, к обрыву Империи, в Таллинн.

Значит, прочь из Москвы! Без кареты, негромко – не Чацкий. Ленинградский вокзал – Перегар, провожающих плач. В репродуктора хрипе Наплакаться и накричаться, И… сотрутся следы На бывалой вокзальной брусчатке. И стеклянны глаза Подмосковных мелькающих дач.   А наутро земля – Завоёванная, чужая – Замаячила дымом да мачтами – Призраком шхун. И почувствовал он, На Балтийский вокзал приезжая, Это – новые слёзы. Это – осени новой канун.