* * *


А над Стоунхенджем, в который,
как в корону, вросшую в землю,
падает карбункул солнца,
над
Стоунхенджем стоит марево,
которое колеблется от звуков,
звуков, существующих благодаря
разноцветным ящерицам проводов,
звуков, в которых колеблется солнце,
в библейских звуках ужаса,
где рухнули стены короны,
а солнце осталось дрожать без опоры,
осталось на острых зубьях,
в мареве марихуаны,
там
нежный девичий голос
тихо и медленно
говорит под гитару:

 
 
 
 

      * * *


И так каждый день
надувает паруса наших глаз,
держит штурвал ушей,
заполняет трюмы ноздрей,
и мы движемся в собственном корабле,
на собственном корабле,
который плавает в бассейне
на верхней палубе корабля,
привязанного к флотилии,
невидимо бредущей без цели и направления.
И невозможно выиграть эту регату.
Здесь все парусники спутаны
            одной невидимой нитью,
которая не ведет к выходу из лабиринта.
Минотавр не может быть побежден.
Он существует единовременно и вечно
со своим победителем,
победителю некуда увозить свою победу,
он возвращается под черным парусом,
он несет гибель,
гибель спасенным,
и цветы украшают лиру рогов Минотавра,
и цветы вплетены в рукоять бандерильи.
Сын бога выползает окровавленный,
чтобы увидеть солнце,
но тяжесть цветов уже не дает
ему поднять головы.
Он выползает и падает, выползает и падает,
и никто не видит в его огромных глазах
слезы счастья:
он видит в упавших слезах
отраженье плывущего неба.
Все опять повторится сначала…

 
 
 
 

        * * *


Когда это кончится? - он вопрошал.
Электробудильник натужно жужжал.
            На это брюзжанье смотрел без улыбки.
            Потом написал две без смысла открытки
И вышел на улицу. Солнце стояло
Безмозгло и беспричинно. Мерцало,
            Висело в прокуренной мгле.
            В квартире будильник жужжал на столе...
И он закурил и пошел на работу,
Как будто кому-то он должен был что-то...

 
 
 
 

      * * *


Лето было замучено солнцем.
Воздух - волнистый дюраль.
Все, вся Москва за околицу
Чуть не нагишом удирали.

И я сквозь пену пота
Дачников отъезжающих,
В чаду неумолчного рокота
В электричку вжался.

Только в тамбурном дыме, -
Крепче дубовой тары,
Солнце большою рыбой
Воздух жадно глотало.

 
 
 
 

        * * *


Мы целый день валялись у реки,
И солнце целовало наши поцелуи,
У одуванчиков снимая парики,
Мы ими становились, зачастую
Настолько ж беззащитны и наги.

А вдоль реки ходил милиционер.

День выкипал голодным торжеством
И призывал к собранью в магазины, -
Из дыр в карманах выгребая медный лом,
Я покупал и складывал в корзину
Две банки сайры, булку и вино.

На даче ждало нас давно
Оголодавших общество термитов, -
Хозяин дачи молодой:
Историк, переводчик, тихий с виду,
Его жена - вино с водой.

Чтоб дальним яму не копать,
Не будем называть фамилий,
Лишь незабвенный Владик Акопян
Присутствовал как изобилье,
Он центром был словесных эскапад…

 
 
 
 

      * * *


"А то, что было на бумаге, -
Все пыль и ветер,
Пыль и ветер".
Там степь саратовская светит
И гонит ветер пыль в овраги.
Там даль гудит солончаками,
И суслики, вдруг сделав свечку,
Глядят на солнце, не мигая.
И тихий свист, и пыль, и ветер.
И Волга, берега толкая
Ладонями в горячем пепле,
Бежит, как будто бы нагая,
А вслед ей пыль бросает ветер,
Толкает в спину, обгоняет
И хочет ослепить навеки.
И птицы, облепив все ветки,
Кроваво расклевали вишню,
Уже не рвутся в небо, выше
Которого лишь пыль туманит
Озноб полуденного диска,
Который ветром, ветром дышит
Степным, сухим, солончаками…

 
 
 
 

      * * *


На горизонте, как синяя слива,
Перезревала гроза;
Солнце, как маковый бог, палило
И обжигало глаза.

Но разревелась в каждом зрачке,
Смывая с улиц дома;
Город бабочкой бился в сачке
И невольно сходил с ума.

 
 
 
 

      * * *


Поздней весны штукатурка -
Рухнула белизна:
Зелени золото в синих проулках
Бродит без дна.

Долго, насколько докличет голос,
Перетопорщились тополя уши,
Выйдя из улиц, белый и голый,
Храм заблестел перезрелою грушей.

Солнце ломилось и лезло на шторы,
Тень раздавалась как милость.
Но не найдя в колебаньях опоры
Солнце в закате топилось.

 
 
 
 

      * * *


Пока натянуты на леске
Две самодельных занавески,
Все вид у комнаты жилой.
Мы здесь с тобой снимаем "угол"
(Иль комнату). Хотя б такой.
Здесь счастье - от простых обой,
От мебели, чужой и грубой.
Хозяйка - пьяница, но нам
Без разницы, хотя скандалы
Измучили по вечерам.
Кухонных избегаем драм,
Но вижу: ты от них устала.

Я (без иронии) - люблю,
Хоть мне не верят (ваше право),
И чищу комнату, скоблю,
Хоть временную, но свою,
И жарю завтраки исправно.

Московский рыжий таракан
С позором изгнан. Хлорофосом
Уже не пахнет наш диван…
Все вроде катится пока,
Как солнце спелым абрикосом.

Но по ночам (не вдруг) тоска:
Опять жилье искать в морозы,
Где деньги брать для новых трат,
Кто будет третий квартирант,
И от чего ты плачешь в голос?

За стенкою поют часы.
Кусаешь ночь-полночь усы.
И выход ищешь с потолка.

 
 
 
 

            * * *


]ϑ[ * запахов тонких простуда -
Огромная мертвая тундра,
Где бритвой расписано солнце
На сотни блестящих пропорций.
И в этом пространстве удушья
Мелками размножена мушья
Настойчиво-клейкая боль,
В ней воздух собой перекушен
И снова нарезан резьбой.


______________________________________
* Знак алеаторики. Ставится в таком месте текста,
в котором автор предоставляет читателю возможность самому решить,
нужно ли в этом месте какое-либо слово или выражение или можно обойтись без него.


 
 
 
 

      * * *


Оскал селедочных голов -
Закоченевший торс из соли.
Напиться головною болью
Так, чтоб до мертвого дошло.

Из воздуха проросший горб,
Продутый бесконечной гаммой.
И заливается как Габров
Стучащий по закрылкам гроб.

И что во мне остановить?
На измельченных строках бьется
Замерзшее на солнце солнце,
И вечно сломанный графит.

 
 
 
 

          * * *


В тебе все сдержанно, как в лютеранском храме,
И создано, как вера для служенья,
Там сам себе и грешник ты и пастырь…

Идет, погружена в заботы,
И думает, что все несовместимо,
Хотя, казалось бы…

Под сердцем бьется сердце,
И тень ложится под глазами,
И по утрам уже не спится, -

И не солнце будит.

 
 
 
 

      * * *


Солнце бьет по морщинам, в глазницы, в ущелья,
В тьму, в пещеру, в ущербность,

В обезьяннике мозга по контуру клети
Режет ломкие хлебные доли. ]ϑ[ дети

]ϑ[ смеются взахлеб и до слез,
]ϑ[ по коже мороз,

]ϑ[ не стаявший снег
В синеве моих век.

 
 
 
 

ПИСЬМО К NN ИЗ БАСТИЛИИ


]ϑ[ нет надежды, ]ϑ[ это возможно.
Сердце ]ϑ[ так осторожно,
]ϑ[ его сторожат,
]ϑ[ оно пробивает дорогу,
Методично стучит по слогу
]ϑ[ тебе рассказать]ϑ[

]ϑ[ слепой дорожит ]ϑ[ солнцем,
]ϑ[ он видел в детстве; ]ϑ[ кольца
]ϑ[ железа для двух сердец
(]ϑ[вытачиваешь ночами,
]ϑ[ размер печали
рук, лелеемых ]ϑ[ здесь);

]ϑ[ низложенный жаждет славы,
]ϑ[ в потоках лавы,
Постигая ]ϑ[ месть;
]ϑ[ последним хлебом землистым
]ϑ[ страждущий поделится,
Забывая ]ϑ[ смерть, -

]ϑ[ на грани умалишенья
]ϑ[ вынашиваешь без движенья
(]ϑ[ не прожита),
]ϑ[ присутствует мир]ϑ[ теней,
]ϑ[ на загляденье
]ϑ[ в неведеньи та,

]ϑ[ и голос тонок,
]ϑ[ в ней говорит ребенок
(]ϑ[ я слышу его всегда),
]ϑ[ она постигает время
]ϑ[ несет свое бремя,
]ϑ[ мешает во сне летать,

]ϑ[ мучительно режутся крылья
]ϑ[ любви, что ]ϑ[ всесильна
]ϑ[ в бессилье своем ]ϑ[

 
 
 
 

      * * *


Перекосы измором
чернят запотевшие грани стекла.
Горный кварц набивает карманы сырой тишины,
В сердце раненый зверь по дуге от прямого угла
Совмещается с тенью, ]ϑ[ не успевшей остыть.

Мелодрама не ведает смерти,
]ϑ[ жанра не ведает смерть.
У Кармен не осталось ни вздоха любить.
Навороты издерганы, ]ϑ[ гремящая медь.
]ϑ[ в испарине дышат
худые бока ]ϑ[кобыл.

Не суметь устоять от пустого лица мертвеца:
Грим слоится паштетной слезой.
Разгоняется солнце, мелькая в глазах,
]ϑ[ горит под ногами песок.

 
 
 
 

      * * *


Тень ]ϑ[
Тень ложится ]ϑ[
Тень ложится в ложбинку
На подушке
Чуть теплой,
Как туман заползает в низину,
Теплый туман,
Теплый свет,
Теплота от твоих лопаток
Терракотовых,
Обожженных солнцем,
Светом его нездешним,
Животворящим
Летом, огнем его,
Солнцем его букетов,
Облучивших тебя и раздевших ]ϑ[

На подушке тень,
В сон погруженная тень,
Тень от огня,
Тень ]ϑ[

Тень между твоих лопаток.

 
 
 
 

      * * *


И снег, зарешеченный тенью,
Лежит под ногами, как средний,
Еще не протоптанный путь,
]ϑ[ так трудно ]ϑ[

А солнце дробит его грани,
И в отблесках есть обаянье
Бессмертного царства зимы,
В котором лишь временны мы.

И мы заступаем в квадрат
Коробки кирпичной двора,
И ходим по первому снегу,
Как он, не способны к побегу.

 
 
 
 

      * * *


И детство!
Солнечные блики -
Головки одуванчиков в траве,
И желтый нос, лопух на голове…
То детство - восковые лики
Подружек бабушки моей…
В грязи по локоть, по колено в беге,
И пруд зеленый - все единый день
Во мне - забытом человеке.

Во мне, в моем ушедшем теле
Осталась память дней моих, -
Съезжая по стволу березы,
С которой я смотрел на солнце:
К нему летели самолеты, -
Я вкровь рассаживаю локоть
И падаю в песок, в котором
Погибли крепости, подобно
Давно погибшим крепостям.., -
И те, и эти - все едино,
Но те уйдут со мною без следа…

 
 
 
 

      * * *


Так волнами песок спрессован,
И так легка моя любимая,
Что след ее невинен. Невесомость
Ее уносит от волны, гонимой
По тем следам, почти неуловимым,
Без устали смываемым под солнцем.

Она же все смеется…

 
 
 
 

      * * *


Ершалаим - моя столица!
Два Гоголя и семь высотных зданий,
У Пушкина в ногах песок корицей
И я, как фонари, с промерзшими глазами.

Мой город опустил глаза в бетон
И спрятал совесть в складку на груди,
Мой город, бог мой, ты не тот!
Не верю правде! Хватит ерундить!

Скорей апрель, скорее солнце в окна!
Увидеть небо, снявши шляпу,
Чтоб сердце наконец-то екнув
Всем голосом, огромным как Шаляпин,
Врывалось в лужи, мчалось через мост,
В седую голову зацеловало Кремль
И пудру выбросив и вылив крем,
Спускало небо - лазуритный остов -
К ломающейся почечной коре,
В закатных окнах оплывало воском,
И в этой расходящейся игре
Земля решалась красками Ороско…

Но сердце сердцем.
Шепот на губах:
Сейчас январь и время мертвой стужи.
Сейчас фонарь, как мудрый патриарх,
Не хочет слушать то, что лезет в уши.

Еще не ночь, но мрак страшнее ночи,
Чем дорожить и чем дышать?
Слежалый снег, как грязные онучи,
И съёжившаяся душа.

Ершалаим - моя столица.
Два Гоголя и семь высотных зданий.
У Пушкина - лишь место для свиданий,
И я не прихожу сюда молиться.

 
 
 
 

      * * *


…Что там в термах - все тот же пар?
Неужели еще обжигает?
Неужели мороз витает,
Как огромный парадный шар?

Как там спится в моей столице?
У кого там в руках синица?

Кто уже обучился игре,
И на ниточках тонких танцу
Под сурдинку, под солнцем кварца,
Стал китайцем и при дворе?

Неужели все те же лица -
Очевидного очевидцы?

А характер какой у дам?
Неужели все так же дома
Новостями (что нам неновы)
Делятся? Ну, тогда не беда!

Может быть, у чужих амбиций
Есть чему сейчас поучиться?

Кто сейчас открывает пар
У свистка? Кто чем дышит? Говеют
В ожидании лотереи
Или нос не подточит комар?

Есть ли новые там провидцы,
Прилетевшие из провинций?

Или снова попасть впросак
Мне, вернувшись опять в столицу, -
Напиши, может быть, кормильцу
Я не нужен стихи писать?!

 
 
 
 

      * * *


Мы жизнь свою так и проводим:
В дурдоме, в тюрьме, на свободе,
Где каждый по-своему страждет
От жизни, от смерти, от жажды.
Но спрашивает всегда:
- Зачем мы попали сюда?
И что ему можно ответить?
Мы смотрим на солнце, как дети,

Но знаем, что наши вопросы
Всегда - поезда под откосы.