Однажды моя тетя сказала: "Знаешь, так странно... Мне сейчас 67 лет, большая часть жизни позади, иногда, как любой человек, я начинаю задумываться о своем прошлом, пытаюсь разобрать, что считаю в нем важным, и – по-настоящему прекрасным... В такие минуты встает отчего-то перед глазами одна и та же картина. Шаткое деревянное крыльцо нашего старого дома в Вологде, и вокруг него – заросли высоких, высоких цветов. Я даже не помню их названия...

А ведь сколько всего было другого, сколько событий я через себя пропустила. Отчего же, спустя годы, они оказались ненужными и прожитыми будто не мной, и заслонили их прогнившие ступени крыльца, утопающего в безымянных цветах..."

Не знаю, что буду говорить на пороге старости я. Может быть, мне захочется однажды вечером сесть и просто рассказать одну историю, которая берет свое начало в первых годах моей жизни. И, наверное, найдется даже кто-нибудь, кто согласится ее послушать.

Она начиналась в те времена, когда сосед дядя Алик, убежденный холостяк, при каждой встрече церемонно подносил к губам мою пухлую младенческую ручку, и обещал, что если когда-нибудь все-таки женится, то только на мне. В те времена, когда мы с мамой по субботам ходили через поля мимо детского кинотеатра "Орленок" на улице Артема, вдоль затянутого ряской озера, по зарослям травы, вспугивая лягушек и ленивых косолапых уток, с гоготом кидавшихся в камыши. Мы отдыхали на замшелых пнях, и наконец, добирались до обрыва, откуда открывался просторный вид на железную дорогу. В этом месте колея ее ссутуливалась дугой, и поезда замедляли ход. Я напряженно вглядывалась вдаль и радостно вскрикивала, когда над вершинами деревьев взвивался прозрачный дымок. Выхватив из кармана носовой платок, я принималась отчаянно махать им над головой. И не было машиниста, в ответ не помахавшего мне – все они обязательно высовывали руки из окон, а порой и давали тягучие приветственные гудки.

Поезда были моим первым приключением, а мальчик-инвалид Павлик – первым и единственным другом. С ним же связано и едва ли не самое мое раннее из осознанных маленьких воспоминаний о большой жизни... Солнечные блики яркого весеннего дня, мне чуть больше годика, я спешу, спотыкаясь, по детской площадке, а Павлик быстро-быстро улепетывает от меня на трехколесном велосипеде. Я топаю изо всех сил, но никак не могу его догнать.

Когда Павлик только появился на свет, и его мать, Галина, лежала на родильном столе, врач, взяв в руки ребенка, чтобы осмотреть его, как-то тяжело перевел дух. Он осторожно передал малыша медсестре. Сам подошел к окну, расстегнув халат, засунул в карманы руки, встал к Галине спиной и долго стоял, не шевелясь. Его грузная фигура почти заслонила окоем, и у всех присутствующих возникло ощущение, какое бывает при виде надвинувшихся на солнце облачных лохмотьев. Медсестра что-то поняла. Она как-то слишком елейно заворковала над мальчиком, заворачивая его в линялое, с казенными штампами, голубое одеяльце и торопливо понесла в детское отделение. "Куда она, – вяло подумала Галина. – А как же я? Мне его даже не показали... Я ведь не узнаю его, если увижу. А ну, как его с кем-нибудь перепутают...". Ее обычные материнские страхи прервало низко склонившееся над ней лицо. Галина не сразу поняла, что это тот самый врач, принимавший роды. Он снял очки и его слезящиеся голубые глаза теперь расплывались прямо над Галиниными глазами, а короткий ежик волос почти касался ее челки. "Вы видели его ножки?" – спросил врач.

– Чьи?

– Вашего сына, естественно, чьи же еще...

Галина пробормотала, силясь понять, куда он клонит:

– Да, видела... Кажется. Но я не смогла толком ничего разглядеть. Извините, доктор, у меня такая слабость, все как в тумане. А медсестра? Почему она так быстро унесла Павлика?

"Павлика, – ласково, но, как почудилось Галине, немного печально повторил врач. – Вы уже придумали ему имя... Это хорошо".

– Да, я решила, что если будет мальчик, я назову его Павлом, в честь папы, геройски погибшего на фронте, а если девочка...

Врач оборвал ее:

– Конечно, конечно. Я понимаю.

Теперь он выпрямился. Его мясистые пальцы забегали по пуговицам халата, будто проверяя, все ли на месте.

– Когда вам принесут в палату вашего мальчика, вы посмотрите как следует на его ножки. У новорожденных они обычно согнуты, а у вашего – висят, как плети. Я вынужден вам сказать тяжелую правду – ваш сын родился инвалидом. Если хотите... Но учтите – вы должны решить прямо сейчас, пока документы на него не заполнены. Я могу сделать ему укол. Понимаете? Ему не будет больно. Укол – и все. А в документах напишем, что...

– Но он ведь живой? – спросила Галина.

Врач кивнул.

– Если живой, то я хочу его оставить.

"Ну что ж..., – доктор как бы даже с облегчением сделал шаг назад и решительно застегнул халат. "Пусть будет так", – обронил он, уходя. В дверях он остановился, словно ему захотелось запомнить Галину, запомнить именно такой, какой она была в то мгновение. Тихой, еще очень бледной от перенесенного, но со светящимися глазами, и этот свет, от того, что ей довелось услышать, не стал слабее, а, может быть, вспыхнул с новой силой.

"Если бы вы были двадцатилетней девушкой, я бы говорил с вами намного дольше, – врач стоял, уже придерживая рукой открытую дверь, его голос прерывался криками рожениц из других боксов, железным лязганьем больничных каталок и шарканьем чьих-то ног.- Но вам сорок лет и вы, как мне думается, из тех людей, кто осознает меру ответственности за принятые решения. Все же кое-что из того, что сказал бы двадцатилетней девушке, я повторю и вам. Вы, как я понял, не замужем.

– Нет, – потеряв интерес к его словам, Галина отвечала чисто механически.

– И родителей ваших уже нет в живых. У вас нет никого. Правильно я говорю?

– Совершенно верно.

– Поднять одной ребенка-инвалида. Его не возьмут в детский сад, он, скорее всего, не сможет ходить в школу. И оставить его не с кем. Вам придется уволиться с работы. А на что вы будете жить?

– Как-нибудь проживем, – Галина прикрыла глаза. Доктор вышел за дверь. Мгновенно выхватив наметанным глазом повисшие ножки, он не распознал гораздо более серьезного диагноза, который поставили Павлику позже. У него были также проблемы с развитием...

Мы хорошо играли с Павликом. Он рос смешливым, очень добрым и часто защищал меня во дворе в склоках с другими детьми. Как-то мама с бабушкой решили выпустить меня во двор одну. Я рвалась на улицу, бабуля сильно болела, мама же взялась за мытье окон. Я торжественно собрала целый чемоданчик игрушек, наверное, все добро, которое у меня вообще было, и во всеоружии направилась к лифту. Бабуля нажала для меня кнопку вызова, я до нее еще не дотягивалась, а затем и кнопку первого этажа. Песочница посреди нашего двора была полным полна, в ней возились все соседские дети, над каждым клекотала боевого вида родительница. Лишь я пришла в гордом одиночестве. Ну, ничего... Я открыла чемодан. И... Случилось непредвиденное. Вернее, закономерное. Просто я была не в силах это предугадать. Дети подползли ко мне и растащили все мои игрушки, все до последней. Я беспомощно оглядывалась по сторонам. Защитить меня было некому. И я принялась оглушительно реветь, размазывая по щекам слезы. Павлик подъехал на своем трехколесном велосипеде. Ходил он плохо, но педалями владел виртуозно. Тяжело дыша, он соскользнул с велосипеда в песочницу и принялся молча вытаскивать из рук детей мои игрушки, складывая их к моим ногам. Скоро их собралась целая куча. Я была счастлива. Теперь все остальные детишки рыдали. Поддавшись душевному порыву, я стала раздавать им свои лопатки, мячики и зайчиков обратно, а Павлик так же старательно мне помогал. У меня снова не осталось ничего, но настроение было блаженным. В песочнице воцарилось хрупкое равновесие.

Когда нам с Павликом было года по четыре, за Галиной стал ухаживать угрюмый немолодой сапожник из мастерской через дорогу. Я часто видела, как они втроем выходили из подъезда. Галина несла на руках Павлика, а сапожник – его велосипед. Павлик катался, наматывая по двору круги, то сбавляя скорость, то налегая на педали, низко пригнув голову к рулю. Он резко разворачивался, меняя направление на противоположное, или принимался вычерчивать в пыли колесами сложные узоры. Со стороны он казался матерым велогонщиком, готовящимся к чемпионату мира. Он был неутомим в своих тренировках. Я давно бросила глупое занятие состязаться с ним, мне не удавалось повторить и сотой доли того, что умел он, хотя Павлик всегда охотно уступал свой велосипед и знаками объяснял тайны своих приемов. Лишь Галина понимала его с полуслова, но так и должно было быть, они ведь никогда не расставались...

...Галина сидела на скамейке, вложив в грубую руку сапожника с темными обломанными ногтями – свою, но при этом на сапожника она взглядывала редко, и даже почти не слушала, что он ей говорил. Галина зачарованно следила за упражнениями Павлика. Я могу ее понять, то было и в самом деле завораживающее зрелище. Даже местные старушки, дежурящие от скуки днями напролет у окон, как по команде отдергивали занавески, чтобы посмотреть, что вытворяет крохотный велосипедист. Сапожника, наверное, это раздражало. Сам он на Павлика смотрел редко, на руки его никогда не брал и, хотя каждый раз, приходя к ним, приносил с собой петушков на палочке, всегда почему-то только петушков, но Павлику их не отдавал, бессловесно протягивал сверток с петушками Галине.

Потом сапожник стал приходить реже. И, наконец, пропал. Галина как-то зашла к нам вечером попросить градусник. До меня долетел обрывок разговора, который они с мамой вели в коридоре:

– Он сделал мне предложение. Говорил, у него много денег, он хочет купить кооператив в строящемся в новом районе доме, машину, что мы хорошо заживем, будем ездить к морю каждое лето.

– Ну а ты?

– Я? Я отказалась.

– Почему? – воскликнула с недоумением мама. – Ты его, может быть, и не любишь... Но для Павлика.

– Павлика, – сказала Галина. – Он велел сдать в детский дом.

Наступила тишина. Они, должно быть, молчали. Что тут скажешь? Щелкнул замок... Галина ушла. Я перестала прислушиваться и углубилась в книжку с картинками, которую изучала перед этим. До меня донеслась еще пара фраз, которыми мама уже обменивалась с бабулей.

"Бедная... – говорила бабуля. – Никто на ней не женится. Да это, может быть, и ни к чему. А на что они с Павликом живут?"

Мамин голос отвечал:

– Галя нашла работу в общежитии. Что-то вроде завхоза. Ей туда нужно ходить всего два раза в неделю на несколько часов. В это время приходит посидеть с Павликом соседка.

– Но платят, конечно, тоже немного. За два раза в неделю.

Мама прозвучала уже откуда-то из ванной:

– Ну да. А Павлик разбил телевизор. Он как-то не понимает. Подходит, и тянет изо всех сил на себя. Телевизор – вдребезги. Хорошо, что не по ногам, а просто на пол.

Когда я пошла в школу, мы виделись с Павликом намного реже. В моей новой, бьющей через край жизни не находилось для него столько места, сколько прежде, в первые детские годы, заполненные только им, его фантастическими велосипедными фокусами. Я приходила к ним, чаще всего оттого, что Галина очень настойчиво звала меня. Ей хотелось сохранить эту единственную пока для Павлика связь с миром, лежащим за пределами их бедно обставленной, но очень чистенькой и уютной квартиры. Я не отказывалась от приглашений, но сама никогда не проявляла инициативы. Я просто не знала, как общаться с Павликом. Галина показывала его альбомы для рисования, где по каждой странице была прочерчена кривая линия – везде одна только линия, выполненная разными цветами. "Павлик рисует", – с гордостью комментировала Галина. Я какое-то время смотрела на линию, потом отодвигала альбом в сторону и складывала на коленях руки.

Галина протягивала мне вазу с фруктами, она экономила на всем, главным образом на себе, но у Павлика постоянно были свежие фрукты. Я осторожно брала один апельсин и чистила его, складывая кожуру на стол. "Как дела у тебя в школе? Что вы сейчас проходите?", – Галина пыталась завязать разговор. Я что-то принималась рассказывать. Павлик, сидевший за столом с нами, переспрашивал. Но я плохо разбирала слова.

– Паша хотел узнать, учат ли вас умножению.

– Нет, – удивленно протянула я.

– А Павлику вчера учитель объяснял. И ты знаешь, он все понял!

Павлик учился дома. В обычную школу он ходить не мог, а в заведения для умственно отсталых детей Галина отдавать его не желала. Однако она все равно купила ему школьную форму, сверкающий замками ранец, букварь и тетрадки, и первого сентября провела его по двору. "Павлик идет в школу, в первый класс", – громко возвещала его мать соседям.

Осознав, что ничего у нас с Павликом не получается, Галина перестала меня приглашать. И я наблюдала их больше на расстоянии. Не помню, когда именно мне бросилось в глаза, по каким приметам я поняла это, но у Галины вдруг после стольких лет нищеты, завелись деньги и, похоже, немалые. Выдал ее, видимо, внешний вид, да и разговоры пошли... Галина выходила на улицу в дорогом газовом шарфике, стуча каблуками французских туфель, ее сопровождал запах французских же духов, и, хотя дело шло к пятидесяти, на нее стали оборачиваться тридцатилетние мужчины.

Да и в ее доме, прежде существовавшем замкнуто и строго, туда входили главным образом только учителя – ни на что, кроме Павлика, Галине не хватало времени, – стали появляться люди. Их было много и они постоянно менялись. Сначала это были, в основном, кавказцы, приезжавшие во Львов в командировку. Галина, по совету одной своей знакомой, ездила в аэропорт, вставала там у выхода с табличкой «Сдаю комнату» и редко возвращалась домой без клиента. Они щедро расплачивались за постой и оставляли целый холодильник дефицитного съестного. Южные фрукты – попадались даже неспелые бананы и ананасы – баночки со сгущенным молоком, палки копченых колбас. В ванной постояльцы забывали совсем новенькие махровые полотенца, порой ленились впихивать в чемодан только-только распечатанные комплекты постельного белья.

Постепенно контингент квартирантов начал меняться. И кавказцев потеснили шустрые поляки, замкнутые, немного заносчивые чехи... Галинины комнаты украсили роскошные ковры. Разбитый телевизор, в том числе и цветной, больше не казался трагедией. С Павликом занимались массажисты и тренеры по физподготовке, я часто замечала его у окна с гантелями. Он и в самом деле стал гораздо лучше ходить – только походка была неловкой, подпрыгивающей и при ходьбе Павлик опирался на палочку. Ему очень шли костюмы с галстуками, в которые наряжала его Галина и очки «хамелеон» в тонкой оправе. По ним пробегала тень, стоило им попасть под солнечные лучи. Вот уж не знаю, была ли в очках необходимость, но на носу они сидели отменно. Приглашала Галина и очень авторитетного логопеда. Похоже, логопед этот стоил мессы. Речь Павлика обрела большую четкость и, хотя по-прежнему нужно было тратить некоторые усилия, чтобы понять его, зато, вникнув, все просто покатывались со смеху. У Павлика оказалось потрясающее чувство юмора. Стоило ему появится во дворе, как вокруг него тут же собиралась компания, главным образом девочки... Он что-то рассказывал, жестикулируя, а они оглушительно хохотали.

...Однажды утром, когда я, допивая чай, уже готовилась выбегать в школу, мама вышла на кухню со странным выражением лица:

– Только что звонила Галя. Она плакала.

– Что случилось?

– Ее арестовали на прошлой неделе. Сейчас отпустили под подписку о невыезде.

Я ошарашено поднялась:

– За что?

– За фарцовку, – быстро сказала мама. – Ее квартиранты привозили разные вещи, она продавала их, получала процент. А ты что, не знала? Это все знали. Откуда, ты думаешь, у них все эти ковры, телевизоры, импортная одежда, массажисты?..»

– Ну, я полагала – квартиранты.

– На нее донес кто-то из соседей. Надо же... ПОЗАВИДОВАЛИ ЕЙ. Представляешь – ГАЛЕ ПОЗАВИДОВАЛИ. Ну ладно, ты иди в школу, а то опоздаешь.

Я снова села на табуретку с напуганным видом:

– А что же будет с Павликом?

Мама опустила глаза:

– Галя бегала по всем знакомым и соседям, предлагала десять тысяч рублей. Огромные деньги! За то, чтобы Павлика кто-нибудь взял к себе, оформил опекунство. Чтобы он не попал в детский дом.

– А тебе предлагала?

– Мне – нет. Она мне как раз сейчас сказала: его взяла дальняя родственница. Павлик уже живет у нее.

Галине дали восемь лет. За то, что теперь называется бизнесом. Она уже никогда не вернулась в наш двор. Их квартиру конфисковали. Я думаю, ей не пришлось сидеть весь срок до конца. Уже начиналась перестройка, наверняка ее амнистировали.

А Павлика я как-то видела в центре Львова, в книжном магазине. Он что-то рассматривал в витрине. Нам в ту пору уже было по семнадцать лет, я доживала во Львове последнее свое лето, прежде чем навсегда уехать в Москву. Павлик превратился в довольно высокого, серьезного молодого человека. По всей видимости, он вполне мог самостоятельно делать покупки...

На этом, может быть, и стоит закончить. И опустить истинный конец, опустить то, что я знаю о нем еще. А впрочем... Мне рассказали, Павлик обзавелся «Запорожцем» с ручным управлением. И в его машине часто видели женщин. Видимо, его необыкновенное чувство юмора, проявившееся у него лет в десять и уже тогда оказывавшее магическое воздействие на слабый пол и в дальнейшем помогало ему устраивать амурные дела. Придя на свадьбу к какому-то своему приятелю, он умудрился отбить у жениха...невесту. Он женился, как раз-таки на этой девушке, но напропалую изменял ей. И вот с одной из любовниц он сгорел ночью в своем «Запорожце». Они уснули с зажженной сигаретой. Двери заклинило...

Прим. авт: Герои рассказа, как и упоминаемые ими события вымышлены, они никогда не существовали в реальности. Любое совпадение является случайным и ровным счетом ничего не означает.