Мамина лучшая подруга, Евгения, носила в замужестве волевую фамилию Айзенберг, и имела в любых жизненных ситуациях крайне целеустремленный вид. Так, например, устав от ношения старшего сына на руках, чуть ли не в тот самый день, когда у неё родился младший, Сергей, она заявила: «До года на руки ни разу не возьму». И не взяла... Много лет спустя Серёжа служил в армии и жаловался ей в письмах на дедовщину. «Терпи, через это все проходили», – бесстрастно реагировала тётя Женя. Дважды он пытался дезертировать и, естественно, прибегал домой. Куда же ему было деваться? Мать собственноручно сдавала Сергея в военкомат...

По субботам тётя Женя активно занималась домашними делами.

Забот у неё, как у единственной женщины при трёх мужиках, была полным-полна коробочка. Дядя Гена, её муж, играл в ресторане на трубе. Он прилично зарабатывал и потому считал себя от бытовых обязанностей совершенно свободным. Сняв рубашку, он бросал её там же, где и стоял, зачастую – прямо на ковёр в гостиной, не утруждая себя даже тем, чтобы донести её до ванной и опустить в бак с грязным бельём. Он просто брезгливо через неё перешагивал. Сыновья вели себя примерно так же...

Итак, каждую субботу Евгения засучивала рукава. В ванной шипели в мыльном растворе горы одежды, полотенец и постельного белья, на плите клокотала гигантская кастрюля с супом. Тётя Женя металась между ванной и кухней, успевая еще гудеть в коридоре и комнатах пылесосом, бегать туда с половой тряпкой, шваброй, а также протирать пыль. Мальчиков она выгоняла во двор, чтобы не мешали. Геннадий уходил играть в шахматы к соседу по лестничной клетке. Телефон выдёргивался из розетки.

В самый разгар этих напряжённых действий тётя Женя заметила через окно пару родственников, идущих по направлению к их подъезду. Без лишних раздумий она высунулась в форточку и ласково, но настойчиво окликнула их по имени. Те подняли головы и рассыпались в радостных приветствиях. Они прокричали: «Случайно оказались в вашем районе, решили навестить» или что-то в этом духе. Евгения, всё так же дружелюбно улыбаясь, нарисовала в воздухе красноречивый зигзаг, обозначающий разворот на 180 градусов, и помахала рукой. В знак прощания... Родственники больше никогда не приходили.

Надо заметить, что по духу она не была курицей-наседкой и к кулинарно-постирочным подвигам относилась скорее не с вдохновением, а со спортивной злостью. Они были для неё чем-то вроде вершины, еженедельно взбираться на которую требовала честь альпиниста. И ни разу на честь не капнуло пятно позора. С таким же альпинистским рвением Евгения отдавалась и своим увлечениям. Она штудировала серьёзных философов, делая многочисленные выписки, и не откладывала очередной увесистый том, пока не добиралась до заранее намеченной страницы, даже если её безудержно клонило в сон. Изнуряла себя многочасовыми зарядками и даже предавалась одно время уринотерапии. Последнее тоже кажется мне доступным лишь людям с характером: я, скажем, не решусь поднести к губам стакан с только что исторгнутой моим организмом жёлтой жидкостью даже под пистолетным дулом.

Я часто бывала у них дома, так как приятельствовала с её Сережей. Мы учились в школе в параллельных классах. Когда тётя Женя открывала мне дверь, я невольно погружалась глазами в сталь её взгляда, и мне приходили на ум вопросы... Классе в восьмом я была без ума от лирики Ахматовой, я не могла уснуть, не продекламировав вслух в погруженной во мрак спальне всех любимых стихотворений. При виде тёти Жени я, помнится, спрашивала себя: понимает ли она Ахматову? Пыталась ли хотя бы вникнуть в "Вечер", "Чётки" и многие другие её сборники, вводившие меня в состояние транса. Есть ли для неё что-нибудь кроме набора звуков в таких строчках, как «Лишь изредка прорезывает тишь крик аиста, слетевшего на крышу. И если в дверь мою ты постучишь, мне кажется, я даже не услышу»? И мне становилось жаль её, потому что, как мне казалось, я знала ответ...

Конечно, все это было смешно и наивно. Но в чём-то я не обманывалась: из маминых разговоров, а она рано перестала что-либо скрывать, я почерпнула – паруса тёти Жени никогда не трещали от любовных бурь. Ее первым мужчиной был институтский однокурсник, фактически изнасиловавший её в её собственной комнате, где они вместе готовились к сессии. Родители были дома, но Евгения постеснялась позвать их на помощь. Всё произошло быстро и молча. Геннадий был вторым. Он ухаживал деликатно и, даже когда узнал, что тётя Женя не девушка, не сделал ей на эту тему ни единого упрёка, хотя в те времена женщин за такое принято было упрекать. Уважение к нему тётя Женя здраво сочла нормальным поводом для заключения брака...

И вот... Кто бы мог подумать! В проектном институте, где тётя Женя работала инженером, ей, уже в возрасте хорошо за сорок, понравился один мужчина. Его имя было Валентин, он был женат, прилично старше её и, главное, некрасив до такой степени, что это граничило с безобразием. Но, видимо, что-то в нём было, раз тётя Женя выделила его из толпы (они работали в разных концах огромного здания и по работе практически не пересекались) и, не сказав с ним и трёх слов, обнаружила в себе явные признаки серьёзной влюблённости. Притяжение оказалось взаимным. Валентин начал оказывать ей знаки внимания, почти незаметные, но понятные им обоим. И как-то даже пригласил посидеть после работы в кафе.

«А я не пошла», – сказала тётя Женя моей маме.

Мама догадалась:

– Не хочешь изменять Гене?

Евгения оборвала её нетерпеливым жестом:

– При чём здесь Гена? Не в этом дело.

– А в чём же?

– В том, что я люблю Валентина.

Мама уже ничего не понимала:

– Раз любишь, и совесть по поводу Гены не мучает, почему ты не пошла?

– Я люблю его так, как не любила никого и никогда в своей жизни. Если он скажет «брось всё, иди со мной», я пойду. Я действительно брошу. И мужа, и детей. Да не смотри ты на меня так! Для меня самой очень страшно всё это звучит.

Мама позволила себе ироничное замечание:

– Любишь так, что готова идти за ним куда угодно. Куда угодно, но только не в кафе. Или он тебя на подпольный стриптиз пригласил?

Тётя Женя даже не улыбнулась:

– Я не хочу, чтобы наши отношения рождались банально и пошло. Кафе, многозначительные пожатия рук, намёки, поцелуйчики тайком...

Её лицо сморщилось, как от запаха горелых блинов.

– Всё будет, но – иначе. А как – я решу сама.

И она действительно решила. Это случилось тусклым зимним утром. Евгения знала, что Валентин приезжает в институт задолго до начала рабочего дня и сидит там в одиночестве над бумагами. Она вошла в его кабинет и, даже не дав обернуться, крепко обняла сзади.

– Ты не представляешь, что происходит между нами в постели, – влажным шёпотом делилась с мамой тётя Женя. – Я даже не думала, будто такое возможно. Во всяком случае, со мной... Иногда я теряю сознание. А у тебя что-нибудь похожее было?

Мама покачала головой. Евгения глубоко задумалась. И неожиданно предложила:

– А хочешь, я дам тебе его попробовать? Ты моя самая близкая подруга, мне для тебя не жаль. Наоборот! Я переживаю такое сумасшествие, и я могу этим с тобой поделиться. Так почему бы и нет?

Мама была в шоке:

– Да ты что? Ты в своём уме?

– А что? – с нотками недоумения отвечала тётя Женя. – Я поговорю с Валентином. Он знает, что такое настоящая дружба. Он вообще очень тонкий, необыкновенно щедрый во всех смыслах человек. А как мужчина он... Ну, да ладно. Ты сама оценишь. Я просто уверена, он нам не откажет. Только учти – одна ночь, две... Не больше.

Мама порой проявляла себя никудышным дипломатом. И ее язык разразился простодушной фразой, за которую она была лишена тёти Жениного общества на долгие месяцы:

– Ты извини, но твой Валентин такой несимпатичный. Я допускаю, что он потрясающий любовник и всё такое прочее. Только я бы с ним и при других обстоятельствах не смогла.

Тётя Женя выскочила из нашей квартиры, как ошпаренная. Ближе к 8 марта они с мамой помирились на почве взаимных поздравлений.

– Гена всё знает. Я сама ему рассказала, – сообщила в телефонную трубку тётя Женя. – Он был в ярости, замахнулся на меня утюгом, потребовал встать на колени, просить прощения у него и у детей. Обозвал "шлюхой", остальные эпитеты приводить не буду, они звучали еще менее пристойно.

– А ты?

– На колени я встала. Я ведь действительно виновата. И перед Геной, и перед мальчиками. Затем он потребовал поклясться жизнью детей, что я немедленно порву с Валентином. Я поклялась.

– Правда?

– Я поклялась в том, что никогда этого не будет.

Позднее Геннадий успокоился и предложил развод. Мама сочла необходимым уточнить:

– А замуж за Валентина ты выйдешь?

– Нет, – без малейших признаков огорчения в голосе сказала Евгения. – Его жена тяжело больна, он не может оставить её в таком состоянии. Но мне этого и не нужно. Мы любим друг друга. Всё остальное – пустое. Ты понимаешь... Даже если нам удаётся один раз в день встретиться где-нибудь в институтском коридоре взглядом, становится так хорошо, и до следующего утра хочется петь и смеяться без причины. Мне достаточно одного взгляда. И это на пятом-то десятке! По-моему, жизнь дала мне так много, что просить большего просто некрасиво.

...Прошли годы. Союз развалился. Геннадий с сыновьями эмигрировал в Израиль. Тётя Женя вернула себе девичью фамилию – Гончарова. Жена Валентина умерла. Мы переехали в Москву. Позапрошлой осенью, когда я лежала в больнице, мама, чтобы развлечь меня, принесла письмо от своей старой подруги. Из конверта выпало несколько любительских карточек. Я долго перебирала их пальцами. Тётя Женя почти не изменилась. Только вокруг глаз разбежались трещинки глубоких морщинок. Светлые вьющиеся волосы покрыла седина. Она не стала её закрашивать...

На одном из снимков два пожилых человека, мужчина и женщина, в скромных подвенечных нарядах стояли перед священником с горящими свечами в руках. Они же, в полотняных белых брючных костюмах, на садовой скамье у куста хризантем. Письмо, написанное чётким аккуратным почерком, заканчивалось словами: «Подумать только, мне исполнилось 60, Валентину вообще – 70. Возраста-то какие, ужас. А мы так счастливы...»