Палатка осела наземь. Муж начал выдергивать колышки, со свойственным ему педантизмом протирать каждый одноразовой салфеткой и укладывать в специально заведенный мешочек. Сборы у нас обычно проходят нервно, и я со временем просто взяла за правило исчезать в самый ответственный момент. Все равно никогда мне без бумажки не запомнить, что, каким бочком и куда следует паковать.

Я вошла по щиколотку в прохладную рассветную воду – еще толком не проснувшееся море едва шевелилось, в полудреме поглаживая береговую гальку. Горы плавали в серых туманных дымах. Где-то далеко, по лезвию розовеющего все настойчивее с каждой минутой горизонта пополз силуэт рыболовного траулера. Мне даже пригрезился его резкий соленый запах и послышалось, как шумят крылья преследующих его чаек...

Грустно. Щелкнув зажигалкой, я прикрыла ее поникший огонек рукой. Он все равно потух, но сигарета успела подхватить слабую искорку и потихоньку растягивалась.

– Может, хватит курить? – донеслось с берега. – Ты еще в прошлом году обещала бросить.

Я недовольно обернулась:

– Ну не сегодня же!

– А чем сегодня отличается от завтра?

– Тем, что я хочу курить прямо сейчас. Кто знает, может быть завтра как раз и не захочется.

– Ну-ну...

– И потом, от здорового образа меня тошнит. Ты знаешь... Я люблю курить и точка.

– Не хочешь думать о себе, подумай о ребенке. Сиротой ведь оставишь...

Я поморщилась и высоко подняла руку в знак того, что я слышала уже все это сотни раз и на сегодня сыта нравоучениями по горло.

Муж, кажется, понял. Или занялся чем-нибудь важным. Во всяком случае – замолчал. Позевывая, я вернулась на сухую гальку и, потирая ступню одной ноги о голень другой, неспешно принялась обуваться.

– Давай скорее, а то застрянем на границе. Мы должны въехать в Польшу завтра до шести утра.

Что верно, то верно. Тяжелыми шагами я направилась к машине. В глазах от недосыпа прыгали черные точки. Сигарета, выкуренная так рано, да еще натощак, тоже давала себя знать. Ни за что не позволила бы я себя поднять в половине четвертого утра, если бы не было на то веской причины. Только на восходе солнца, между пятью и шестью украинские пограничники более-менее быстро пропускали автомобильный поток. У них заканчивалась смена, и им хотелось поскорее разделаться с туристами.

Закопав окурок в груде камней, я потянула на себя тяжелую дверь нашей уже стоящей под парами «Шкоды» и опустилась на переднее сиденье. Курить в машине мне категорически возбранялось. Слушать музыку было можно, и я поспешила запустить диск Татьяны и Сергея Никитиных, купленный мной за баснословные деньги под впечатлением их мартовского концерта в Амстердаме. «Что же за всем этим следует? Следует жить... Шить сарафаны и легкие платья из ситца... Вы полагаете, все это будет носиться?» Машина легко бежала по пустынному шоссе...

Утром следующего дня меня разбудили громкие возгласы. Мой супруг ругался плохими словами. Я оглядывалась по сторонам и ничего не могла понять спросонья. Мы ведь уже стояли на мосту перед погранзаставой, вон он, кубик поста, вон палки полосатых столбов, приплюснутое «Г» шлагбаума и даже силуэты пограничников, почему-то клонящиеся вбок, будто молодые березки на шквальном ветру. Было в их наклонах нечто противоестественное, а вот что именно – в своем маловменяемом пока состоянии я еще только силилась, но не могла распознать.

– Что случилось? – сипловато спросила я.

Муж отвернулся и промолчал. Он явно был на что-то зол, а вот на что...

Одна из колышущихся фигурок в форме обрела стойкое вертикальное положение и направилась вдоль автоколонны. Я опустила стекло, высунувшись наружу:

– Почему мы стоим?

– Так надо, – дядя в форме посмотрел мимо меня осоловелыми глазами и сочно сплюнул в пыль.

– Когда поедем?

– Когда пропустят, тогда и поедете.

И, поразмыслив, дополнил:

– А выходить из машин запрещается.

Выходить особо было некуда. Степь, как говорится, да степь кругом. Солнце разогревалось, словно приготовленная для жарки колбасы сковородка. Мое лицо понемногу стало покрываться испариной. Дышать было нечем, майку уже давно стоило основательно отжать. Мысль о сигарете не вызывала положительных эмоций. Обложка диска Никитиных с ее надписью «Зимний праздник» и сообразным оформлением с каждой минутой смотрелась все более и более вызывающе. Я убрала диск в бардачок. Муж заскрежетал пивной жестянкой. «Будешь?», – взглядом спросил он. Я красноречиво наморщила нос. Он опрокинул банку в рот.

Где-то совсем рядом раздался звук сглатываемой слюны. Толстый мужик в тельняшке, сидевший за рулем прижатой к нам почти вплотную «Вольво» проводил упраженения моего мужа с пивной банкой с видом месяц некормленого буйвола. Молча я высунула банку в окно. Толстяк в тельняшке быстро схватил ее и всосал с громким бульканьем. «Спасибо, мать!»,– громко отрыгнув, он отер мокрые губы и перевел сиденье в лежачее положение. Должно быть, так ему удобнее было переваривать.

Прошло часов десять, или даже больше. Смотреть на перила моста было уже невыносимо, радио несло какую-то ахинею, новости из жизни поп-звезд, что ли. Из окон нескольких сотен машин, стиснутых на мосту, неслась ругань и местами слышался истеричный детский плач. Ох, подумалось мне, хорошо, дочка у бабушки... Что творилось сейчас в автомобилях менее дальновидных родителей, представить в красках мешали защитные силы организма.

Толстяк из «Вольво» злорадно шпынял свою жену:

– Ну что, нравится? Кому я говорил, поехали на Канары чи в тот... как его ... Эгипет. Мы ж як белые люди сейчас на Нимеччине живем, можем куда хошь выезжать, пособия хватает. Так не! Не нужен ей берег турецкий. И Африка ей до фени. Ей Батькивщину подавай! У нее ностальгия! По борщам, по галушкам. Вон они, твои галушки, ходят пьянющие, автоматы из рук роняют. По ним ты ностальгировала, да, по ним?

– Я в туалет хочу, – жалобно всхлипнул женский голос. – Я давно хочу. Терплю из последних сил. Одиннадцатый час стоим, сколько можно. Они сказали – из машин не выходить, а то пристрелят. Что мне делать? Они ж пьяные в зюзю, они точно пристрелят.

– Да иди уже, – смягчившись, пророкотал толстяк. – Не пристрелят, не бойся. Хлопцы, может, нетрезвые слегка, но не звери же! Выйди и скажи: мне по нужде треба.

Дверь несмело заскрежетала. Над сверкающей на солнце крышей «Вольво» запрыгали рыжие женские кудряшки.

– Дяденька, – с просящей детской интонацией пролепетала жена толстяка. – Мне по-маленькому надо!

– Не волнует! – взревел осипший от многочасовых препирательств офицер. – В машине ссы!

Кудряшки спрятались. Но на их месте зловеще поднялась лысина. Мелькнула в воздухе туго натянутая на могучей спине тельняшка.

– Я тебе счас поссу в машине! Я тебе так поссу, век меня помнить будешь!

На ходу толстяк ловким движением распахнул ширинку и с вызовом пристроился у края моста. Струя, безудержная, как застоявшаяся лошадь, ринулась вниз.

Пограничник многозначительно положил руку на дуло автомата, но наблюдал за толстяком больше растерянно, он явно не мог решить, что ему предпринять.

«Стреляй, падла!» – звонко выкрикнул толстяк. На его груди, треснула и разошлась тельняшка, которую он рванул свободной рукой. «Стреляй, падла!» – сорвавшись на юношеский фальцет, повторил толстяк. Его глаза сверкали так грозно и вдохновенно, что наводили на мысль о партизане, только-только успешно подпалившем фашистский склад и с презрением относящемся к неминуемой расплате.

Толстяк стал для томящейся в машинах толпы Герценом, разбудившим революцию. Двери загромыхали в едином порыве и мужчины, расстегивая штаны, кинулись к перилам, за ними устремились их подруги жизни, а следом из автомобилей повылезали и детишки с полуобморочными от духоты лицами. «Стреляй, падла!», – пищали трехлетние малыши, стаскивая трусики. В реку, вспенив ее безмятежные доселе воды, обрушилась Ниагара. Не выдержав мощи ее и величия, служивый побежал к заставе. Автомат на ходу больно хлестал его по заду, ноги выплетали тесемку.

Через каких-нибудь десять минут автоколонна пришла в движение. Вскоре мы уже поравнялись с полосатыми столбами. Заморенная барышня в погонах с заплывшими вчерашней тушью веками и со щеками цвета хаки то и дело роняла всклокоченную голову на документы, будучи не в силах сверить значившиеся там номера с номерами подходящих машин.

– У мене так болыть голова, так болыть,– причитала она. – Хтось мене сглазыв, не иначе.

– А что тут у вас было? – поинтересовалась я.

– Шо было, шо было – устало переспросила она. – Да у Мыколы нашего сегодня день народження.

– Какого еще Мыколы?

– У начальника погранзаставы, от у якого Мыколы. А вы шо, не знаете Мыколы? Его уси знают...