НовостиОчерк №1. Впечатление от гола Измайлова в матче с «Монако» в 1\8 Лиги чемпионов.
Футболист бежит и бежит, подняв голову, перебирает ногами, как муха чистит лапки. Он не смотрит, куда он бежит, и не думает, куда он бежит, он смотрит на мяч, задрав голову, как пианист. А мяч вертится в воздухе, мяч отливает на солнце своей лакировкой, а с футболиста летят брызги, и в момент приема мяча брызги эти срываются, словно с тяжелой губки, которая после долгого полета упала со второго этажа.
Мяч приземляется футболисту ровно на грудь. Трибуны оживляются. Трибуны уже в восхищении, ревет народ. Толпа вскакивает со своих мест, тысячи немигающих глаз устремлены на футболиста, глаза футболиста устремлены на мяч. И еще на крупные мускулистые ноги защитника, на вздувшиеся вены, на его непримиримую позу и разведенные руки. Футболист не знает, что с этой позой делать, что делать с этими могучими руками и как обойтись с защитником в целом - он никогда не догадывался, что с ними делать вообще, никогда не умел обводить защитников, и каждый раз это получалось случайно, без его собственной воли. Футболист ждет в совершенной растерянности пока эта случайность не случится и делает касание мяча наобум, решение приходит как-то само собой, вдруг футболист взглянул напра, а пошел нале, и все это с легкостью тяжеловеса, и все на уровне рефлекса, голова не успевает за телом, шаг не успевает отпечататься в мозгу, как и ничего другое, только какая-то смута, и шум трибун.
Обвести второго получилось так же случайно – он сам двинулся в противоположном направлении, наступил на газон опорной ногой так грузно, как будто под ногой лежал пятак и он его закрыл, чтобы никто не увидел. Мяч ударился об землю и благодаря силе трения остановился так, где надо, ровнехонько там, где надо. Теперь можно бить. Теперь бить надо, но бить страшно, бить очень страшно, потому что это уже голевая позиция, позиция, с которой очень сложно не забить, и поэтому страшно. А до мяча всего один шаг.
Требуны ревут (увы, ни музыки, ни славы), в глазах болельщиков тревога и восхищение. Они, конечно, тоже не думают о силе трения, но в своем внимательном бдении успевают хоть что-то подумать. Фотографы же благодарны этой силе трения как возможности сделать свою работу. Без силы трения снимок получился бы смазанным и некрасивым.
«Как он его» и «ну же, ну, давай же, чудо-гол будет» - вот что думает болельщик, если про себя не выводит гласную какого-нибудь матерного слова чисто или фальшиво, тонко или громко – в зависимости от своих личных качеств. Гул.
«Ну же, подойди еще чуток, кадр будет» - думает фотограф и хватается за кнопку фотоаппарата.
«Как я его» доходит сквозь страх и до футболиста. «Как я его», «как я его», «как я его».
И тут он бьет, и бьет со всей силы, бьет («Ребята, я не виноват»), потому что «как он его», и удар, может быть, даже получается хорошо, и мяч летит туда, куда надо.
И тут наконец, уже не владея ни мячом, ни ситуацией, футболист успевает подумать, успевает почувствовать себя болельщиком. Он наконец думает:
«ООООООй, бля!»
Очерк №2.
Надменная голова с высоты внушительного роста. Человеческий рев и убыстряющийся ритм в наушниках - запредельная громкость; к метро идет молодой человек, он только что вышел из дома,
А мода торчит у него из каждого кармана.
Прическа стремится вверх как гора, и, как гора снегом, покрыта гелем белым, и этот гель держит прическу не хуже цепких льдов -
Вода горлышком выглядывает из сумки, или пиво в руке играет на солнце, и в оконцах черных очков не видно глаз; это мазово.
Разные шнурки на ботинках, цепочка из кармана, на футболке английские буквы, американские цифры, made in china, рубашка из секонд-хенда; рядом с монгольскими скулами – индийский пирсинг.
Гни свою линию - молодой человек шагает в такт и немного размахивает руками, он идет, и его голова немного болтается в ритм музыке; он идет быстро, и обгоняет людей; он вышел заранее, и обгоняет свое время – только бы не подвело метро, только бы высокомерие не защемили общественные турникеты.
Кеды бы только не завязли в луже; высшие технологии – телефон, плеер, портативный компьютер. Юноша обвязан проводами, как зимняя девушка шарфом, не запутаться в них – вот о чем он сейчас думает. И еще о последнем матче чемпионата по футболу.
– Опять про...ли, – разочарование выражается матом: на лице складкой, на телефоне – отключением аккумулятора, на плеере – сменой песен. Провода запутываются сами в себе. Может быть, молодой человек не так уж надменен, как кажется, и вихор Джималунгмы на его голове чуть-чуть покачивается от ветра.
Но вот двери метро, и разница темпов вагона, ног и эскалаторов раскачивает двери в темпе, близком к музыкальному, танцевальному, игральному, близком к ритму вибрации телефона при доставляемом смс, и поэтому бабушки боятся входить внутрь. Они отстраняются от дверей и создают пробку. Час пик. Душная толпа.
Оп-па, раз-два - он плывущей походкой уже у дверей, и толпа косится на него и вдыхает аромат густо надушенной рубашки. Дверь метро раскачивает так, как мальчик раскачивает качели, на которых сидит девочка, и широкая амплитуда похожа на речь дедушки, рассуждающего о смерти, если рядом сидит барышня. Серая женщина, вся неприметная, и вся обычная из себя, в которой ритм жизни заглох на первой машине копейки, она толкается внутрь и толкает молодого человека острым натренированным локтем нетонкого тела. Он выходит из себя, наушник повисает на его шее с цепочкой, он смотрит непонимающими глазами на жизнь, как матрешка, изображающая президента, смотрит на покупателя, он смотрит; и даже не больно, но обидно.
Он отстраняется, придерживает дверь и говорит:
«Проходите, пожалуйста!»
Очерк №3.
Она: не так уж стройна, скорее вся взбитая, и большой вырез на груди - вылитая - тетка.
Тоска и лень на рабочем месте, и спасаясь от скуки она разукрашивает руки, размазывая туда-сюда лак цвета несвежего шоколада. По ногтям. И рада.
Ей бы так и сидеть, так бы всю жизнь в испорченный цвет, так бы и сидеть сто лет, но нет: в палатке рядом с остановкой трамвая всегда кто-нибудь хочет что-то спросить, что-то купить и даже продать.
И смотря сверху вниз на телесную обильную ширь в разрезе в позе дурацкой скрючившийся у ларька, пересчитать сдачу почти не считая – так, на удачу – и кинуться вон, перехватив ее томный противный взгляд.
Вот ты приходишь, например, к палатке и просишь банку пива, и тело ее, как внутренность сливы медленно поворачивает-чавкает-трется к полке. На ней сарафан с штопальной иголки, и он обтягивает ее грудь и спину, ее мощные плечи. И продавщица знает, что обтягивает, знает и поворачивается к тебе спиной, знает, что ты на нее смотришь, а ты ведь вовсе не ты, а стилистическая фигура, и эта стилистическая фигура выписана очень криво, потому что праздник 9-го мая и уже вечереет.
Фигура отпускает сальную шутку погулять и она врезается, плюхается в тело продавщицы, а продавщица улыбается, улыбается, потому что мается с такими каждый божий день и уж тем более в ночную смену.
На ее лице вся осторожность и русская забота о пьяном – она открывает ему свои объятия-ворота, оставляя их закрытыми. И только так ей удается иногда справится с ночной шпанной толпой.
– Ой! – говорит она, строя глазки из-за заплывших щек, раздобренных на том же пиве, горячих кружках, дошираках и прочей палаточной снеди.
– Ой! – говорит она, но как будто бы даже не тебе, а так просто, выстраивая глаза в оборонительную позицию. Сколько было случаев, когда пьяные нахальные морды пытались влезть к ней в палатку, но все до сих пор заканчивалось хорошо, все заканчивалось хорошо, не из-за этих взглядов ли?
И в мертвые часы для любого магазина она красила ногти в цвет испорченного шоколада, а потом продавала и продавала, и продавала. И испорченный шоколад тоже.
Ты же, не зная как реагировать на ее взгляд и стыдясь, осознавая свое нравственное превосходство над ней, но под хмельком доходя специально до стадии унижения, до развратишки достоевской, чувствуешь сморозить пошлость, и эта пошлость бросится тебе в лицо краской, а ее оставит совершенно спокойной, и только по привычке своей томности она сделает какой-нибудь ленивый жест, выражающий якобы смущенность.
Ты мог бы ей рассказать про движение самой отдаленной в мире планеты или самых древних шансонье во Франции, ты мог бы рассказать о рационе Магеллана в кругосветном путешествии и о том, как мелка, как пошла вся эта палатка вместе с ней самой и, может быть, без нее палатка бы ожила и стала чем-то культурным, или вернее окультуренным, но чувствуешь, что все это так далеко от нее самой, от ее ногтей и тела, и молчишь, и уходишь.
А она зевает, обнажая несвежие зубы и продолжает лениво мазать.
А стилистическая фигура вдруг поворачивается к ней и резко спрашивает:
– Хотите пива?
А она застывает с кисточкой в руке и на лице ее тупое удивление чем-то новым и непонятным.
– Спасибо! – говорит она.
Очерк №4.
– Осторожно! Двери закрываются. Кто-то влетает.
– Этот не оплатит, – думает она. – Даже не поблагодарит. И заводит переливающуюся музыку трамвая. У нее в кабине стоит фотография трехлетней девочки, и мелочь рассыпана по приборной доске – для сдачи.
Не оплатил. И даже не поблагодарил.
– Хорошо хоть на дачу уехали все, а то сейчас бы такая толпа. Это – делая сто пятьдесят второй раз плавный поворот с одной улицы на другую. Все по заведенному графику – трамвайный круг.
Время движения в пути 49 минут. Если без пробок. Но в праздники пробок нет – она хорошо знает, она знает лучше всех, что 8 часов – 8 маршрутов туда-обратно-туда-обратно-туда-обратно-туда-обратно, знает и думает о девочке, которая сейчас сидит одна дома и лепит из желтого пластилина трамвай. Замкнутый круг.
– Один, будьте добры.
Слышится дробь компостеров. Идет контроллер. Липовый, как аллея, рядом с которой проезжает трамвай. Каждый на чем-то зарабатывает, каждый рубит деньги как вишневый сад на даче или липовую аллею для новых дач, каждый зарабатывает как умеет, стрижет с глупых богатых студенток в коротких юбочках, и только одна она крутит пустую баранку, как баран по заведенному кругу московских часов, тренькающих на четвертях тормозами трамвая – 18.15, остановка такая-то, через 2 минуты другая – сбой невозможен.
Она красит губы на обесцвеченном трамвайном светофоре, она нажимает на газ и машинально смотрится в зеркальце, а для кого? – пора трогаться.
К ней подходит молодой прифрантованный человек. Он улыбается ей с высоты милой улыбкой, и говорит, протягивая бумажку:
– На одну!
А она, не оборачиваясь, берет деньги и кладет в открытый кошелек, протягивает билетик и только потом, случайным косым взглядом видит в бумажке что-то подозрительное, понимает, что это пятисотка, а не там какая-нибудь обыденная десятка, но не подает виду и долго-долго, не останавливая трамвая (трамвай идет уже 3 минуты), двигаясь по прямой отсчитывает мелочью сдачу, пока молодой человек так и стоит с протянутой рукой. До нее доходит запах его сильного одеколона, что-то просыпается в ней, она оборачивается и какая-то странная улыбка, машинальная трамвайная улыбка, как ветер в окошко, проскальзывает по его лицу и ничего не значащим глазам. А она протягивает ему деньги, а он засовывает их в задний карман, и говорит «спасибо» и, кажется, в этот момент такая тишина в толпе, что каждый глупый пассажир обернулся на нее и смотрит во все глаза как бы не пропустить лишнего. Вот он отворачивается и уходит и новая волна пахучего одеколона врывается в кабину. Она смотрит ему вслед и на лбу появляются капельки пота. Она оборачивается на дорогу, подъезжает к остановке, объявляет следующую и думает:
– Вот сука!
Очерк №5.
Холодный выдался праздник! – думает шофер, надевая старенький бомбер. Его машина жалобно поддакивает скрипом сиденья, недовольно урчит животом мотора.
– Куда едем? – спрашивает она.
– Бомбить, – отвечает водитель и трогается с места. Закуривает. Машина откашливается газами.
Внутри накурено и некомфортно. Трясет. Играет пошлая музыка, и двухдневная щетина пропахла солеными огурцами. Бомбить на 9 мая – прибыльное дело. Поэтому водитель едет к месту собрания толп – то ли в Парк культуры, то ли в Парк Победы, то ли на Триумфальную площадь, то ли на площадь Трех Вокзалов, то ли по Бульварному кольцу, то ли по кольцу Садовому.
Отказы, отказы, отказы! – слишком дорого, слишком грязно, слишком подозрительно!
– Хм… - только и думает водитель.
Приемы, приемы, приемы! – 150 рублей на Ленинградский проспект, 200 на волгоградский. Девушку до метро – за возможность разглядывать ее обнаженные ноги.
– Хм… - снова думает водитель, украдкой поглядывая на стянутые чулками колени и бедра.
Шофера немного мутит. И мучает жажда. Хочется пива, но пива нельзя. Остановил мент. Косо смотрел, просмотрел документ. Контрольная проверка, извините.
– вообще-то еще бутылку на вечер деду надо купить! – думает шофер. – все-таки праздник. День победы. Выходной; и мужик подцепляет двоих до Пушкинской. День победы, и еще полтинник в кармане.
По радио крутят песни, похожие на напудренные парики; водитель тихо подпевает на светофорах. На заднем сиденье сидит девушка, и боится его – он видит это в ее жестах, глазах, суетливости. Ему приятно. Он поворачивается и пристально смотрит на нее. Она ерзает, кашляет от дыма, замечает его взгляд, смотрит с отвращением на щетину и боится еще больше.
– Спасибо! – и быстренько выбегает, стуча каблучками.
Водитель в центре города. В центре Москвы. В самом центре толпы. Здесь можно разживиться дорогой поездкой. По радио передают результаты футбольного тура. Шофер выключает мотор, чтоб немного передохнуть.
– опять проиграли! Хоть в праздник бы выиграли! – думает он и присовокупляет матерное словцо. На улице двое бьют третьего. Уже допраздновались.
И вдруг происходит в его прокуренной голове что-то такое, что-то этакое, и на миг вся площадь перед шофером оказывается застывшей одним движением, и он сам застывает, будто на фотографии, рукой замершей на полдороги, чтобы раскрыть пошире окно; и происходит это, потому что по радио вдруг передают сначала мощные звучные удары, а потом, сразу после ударов огромного металлического барабана, сразу, резко минута молчания. И водитель вдруг чувствует в своей неудобной позе, в своей согнутой руке и неудобном спортивном костюме что-то большее, чем праздник, чем ноги девушки, чем результаты футбольного тура, и чем бутылка к празднику. Его мысли меняются, и в голове становится вдруг не тошно, а пусто, как в том барабане, потому что и там и там внутри только минута молчания, и водитель молчит, застывает, и не слышит вокруг себя мерного шума толпы.
Радио уже поет, как пело минуту назад. Толпа двигается, как и двигалась. Бутылки пива, крошки картошки фри из Макдональдса, фонтан, утрированный нетрезвый смех девушек. Может, и не было этой минуты, и она только показалась водителю?
– До Брестской сколько?
Водитель оборачивается
Он чувствует что-то загадочное.
Лотману
Наконец-то появляюсь я. Я, кажется, немного опаздываю. Спускаюсь по лестнице во двор, но там еще даже не совсем темно: можно не торопиться. Я иду к трамвайной остановке и думаю о том, что страшно сейчас ехать по зеленой ветке метро, как и вообще по любой ветке. По зеленой, потому что «Спартак» опять проиграл. По всем остальным, потому что народ гуляет 9 мая.
Пока трамвая нет, можно покурить. А когда нет покурить, можно за ним сходить, благо палатка недалеко за углом. В палатке сидит дама - такая не молодая и не старая, накрашенная дешево и давно, с отвратительными коричневыми ногтями, под которые забилась грязь. Я не отрываю взгляда от ногтей, пока прошу сигарет, я смотрю на них, пока вынимаю деньги из кошелька, пока продавщица отсчитывает сдачу, которую я машинально кладу в карман, я даже разворачиваюсь, смотря на отвратительные коричневые ногти.
Ухожу обратно к трамвайной остановке. Трамвая нет. И его тренькающий клекот и огоньки пока не появляются за поворотом. Это же не метро. А, значит, можно закурить. Поэтому я срываю ленточку, такую синенькую ленточку с пачки. О, я перерезаю ленточку.
Я срываю ленточку с пачки и вспоминаю, что кошелек-то я, должно быть, оставил там, у ларька, в цепких лапах с коричневыми ногтями.
Я стою и покуриваю, думаю, когда же приедет трамвай. Уже скоро должен. Вот и подходит. Это ведь действует лучше любого заказного такси – как начнешь курить, так сразу и трамвай подъедет. А если не трамвай, так троллейбус. Видимо, нравится рогатым московским животным запах табака. Или, наоборот, они борются с никотином и быстрым приездом вынуждают потенциальных пассажиров меньше курить, не знаю.
Отдала, а то ведь! Я ей не отдам. Помялась-помялась, конечно, но потом отдала. Мерзкими своими руками с отвратительными ногтями. Из-за них-то, из-за этих ногтей я вместо «спасибо» буркнул что-то неразборчивое, пересчитал все деньги, просмотрел наличие проездного и тут-то увидел, как уходит мой трамвай. МОЙ трамвай.
Для того, чтоб доехать, нужно посидеть в трамвае всего 8 остановок. Именно посидеть – в двойных трамваях почти всегда есть место. Это в часы пик просто так не сядешь, а 8 остановок растягиваются на час или на два. Но сейчас трамвай должен домчать меня за 20 минут. За 20 минут можно много чего сделать. Например, прочитать пару статей из газеты. Раскрываю ее и на первой же странице репортаж о футбольном матче. Измайлов отличился. Забил, значит.
Черт бы побрал все трамваи, кошельки и теток с коричневыми ногтями. Теперь я действительно опаздываю. Дохожу до остановки. В будни раз в 17 минут. По выходным – раз в 25. Перебор. Вскидываю руку. Если уж вернулся кошелек с 500 рублями, то можно потратить и 50 рублей на машину. Через 2 минуты останавливаются «Жигули». «Этот довезет за полтинник», – я думаю. Небритый мужик какой-то, весь в тренировочных штанах сгребает рукой мусор с переднего сиденья. Куда? Сколько? Садись. Я усаживаюсь за тридцатник, хотя все равно знаю, что отдам 50. Потому что 30 рублей десятками не наберется, а разменять у таких бомберов 50 совершенно невозможно. «как назло» нет, – говорят они.
На остановке входит парень с шарфом «локомотива» менять 500 рублей у водителя. Он моден, как батистовая рубашка. Чтобы не доставлять ему удовольствие, я складываю «Советский спорт» и убираю в сумку. А парень платит деньги. Представляете, такой платит деньги! Интересно, может, он дал обещание самому себе, что если успеет на этот трамвай, то заплатит? Ведь не маленький уже – должен бы знать, что на этой линии с самого детства трамваев контроллеров не видели. Забавно, а какое я бы дал себе обещание, если бы опоздал на этот трамвай. И как бы изменился. Выйдя через 5 минут? Что бы со мной случилось?
– Как бы я себя вел, если бы успел на тот трамвай? – думаю я, а водителю говорю: «Поднажми, давай, чуток». Давай еще быстрей. Вон тот трамвай надо бы обогнать.
Я смотрю, как мимо трамвая проносится серая девятка.
Обогнали, – думаю я, а сам смотрю в окна трамвая? Ничего интересного? Нет, ничего интересного. Но водитель, водитель почему-то тоже засмотрелся на трамвай или на трамвайного водителя, я поворачиваю голову, смотрю в лобовое стекло и вижу перед собой столб. Сейчас врежемся. Да. Я закрываю глаза.
Я открываю глаза. Перед нами только что произошла авария. Трамвай останавливается, и водитель, девушка с русыми волосами выбегает посмотреть, все ли в порядке с пассажирами девятки. Судя по звуку, с ними не может быть все в порядке. Все, кто был в трамвае повскакивали со своих мест. Некоторые пошли смотреть вместе с водителем. Я остался. Что за праздное любопытство?
Я тоже выбегаю посмотреть, что случилось. У столба сильно контуженная девятка. Рядом стоит водитель и не может говорить, как будто что-то застряло у него в горле, он только показывает на машину и на того, кто в ней остался, он в шоке, а кто-то рядом, из бывших пассажиров трамвая уже держит его за руки, чтобы бывший водитель чего не натворил.
Я смотрю в окно и превозношу себя. Как пошл, как низок весь этот интерес к сенсации, аварии, взрыву, как на ранение людей смотрят, как на развлечение, на весь этот «Криминал», «Жизнь» и что там еще есть такого поганого. Те, у кого хватило такта остаться в трамвае выглядят ее смешнее – один старичок встал на цыпочки, чтоб получше видеть и зачем-то всем сообщает, что происходит на улице. Другие что-то его спрашивают. Им интересно. Подъезжает ГАИ. И скорая вскоре.
Я заглядываю внутрь машины.
От скуки я снова разворачиваю газету.
Что-то изменилось.
Я вижу как по моему лицу течет кровь.
Я читаю статью про
Измайлова дальше.