Тёмными вечерами в его окнах всегда горел свет, который не могли удержать даже тяжёлые портьеры. Свет сочился через щели, хотя было видно, что скрывался он не только тканью, но и чьей-то рукой, и иногда в этих щелях мелькало чьё-то тёмное тело. Это всё, что можно было видеть с улицы. Портьеры не отодвигались никогда, только порой из-за них выглядывало лицо; чаще всего это происходило, когда на улице шёл снег или дождь. Не решаясь открыться окончательно, лицо смотрело сквозь воздушные гардины и отпрядывало каждый раз, когда кто-то из прохожих рассеянно поднимал глаза. Кем был обладатель этой мертвенной бледности, мало кто знал. Знали соседи, но никогда о нём не разговаривали. Они только опускали голову вниз и плевали при упоминании об этом странном человеке, и причину такого странного отношения я не знал. Я не знал о нём ничего.

Я жил здесь недавно, только приехал из большого города и теперь тяжело привыкал к отсутствию смога и шумовой загрязнённости. Мне не хватало тяжёлых чёрных труб на утреннем небе, не хватало радужных разводов на асфальте и лёгкие отказывались дышать этой чистотой. Обстоятельства вынудили меня бежать из города, и назад мне уже не вернуться. Этот городок мне был несимпатичен, но не оттого, что был как-то неуютен или недружелюбен, а оттого, что я, вследствие произошедших ранее событий, никак не мог прийти в себя; я чувствовал себя постоянно так, словно на спине лежит каменный блок, которыми мостят мостовые. Он прибивал меня к земле, не давал поднять глаза и заставлял держать руки в карманах. Я не ощущал мира и спокойствия уже в течение многих лет, и теперь всё прорвалось наружу каким-то странным состоянием, расстройством, которое никто не смог бы исправить и даже понять. Я презирал всех, я ненавидел всех, включая тех, кто меня любил, и мне хотелось только одиночества.

Несколько дней я вовсе не выходил на улицу, но так прятаться всё время мне было негоже. Подобрав как можно менее кричащую одежду, я накинул наверх серый плащ, на голову – шляпу, и вышел. Соседи, встречаясь со мной, ласково смотрели в глаза и чего-то ждали. Ждали проявления моих благостных чувств, но сейчас было не до них. К моему счастью, на улице людей оказалось немного: шёл дождь и дул чуть ли не штормовой ветер, бросая воду мне в лицо и заливая за шиворот, он глухо бил по дороге и земле, звонко кидался в окна и стучал по жестяным крышам. Разгорячённый дозой гашиша, я не ощущал холода, но зато чувствовал, как по телу стекают струи воды, как промокшая одежда охватывает своими скользко-мерзкими объятьями, душит и не даёт дышать. Уже темнело и по небу быстро проносились тёмные облака. Ветер гнал их безжалостно, так же, как и меня. Сухой запах мокрого асфальта напоминал мне о родине, и мне стало немного легче, к тому же непогода, с которой моему слабому телу пришлось бороться, по крайней мере с ветром, заглушала мрачные мысли в моей голове; достаточно быстро я утомился и присел на бронзовую лавочку. Я промок совсем, с полей шляпы бесконечной струйкой стекала вода и я глубоко дышал.

В этот вечер, мой первый вечер вне дома, я и заметил, что на втором этаже дома, стоящего с самого края скверика, в котором я сидел, из-за отодвинутой шторы светится в темноте своей бледностью лицо. Мгла смешалась с дождём и я не сумел как следует разглядеть этого человека, а он, заметив мой взгляд, тут же исчез. Мягкие движения показали, что это была женщина, однако слишком грузное тело, мелькнувшее в щели штор, как-то неприятно подействовало на меня, и я, встав, направился домой. На мгновение мне показалось даже, что это кто-то из города следит за мной, но я списал это ощущение на зарождавшуюся паранойю. Помню, после этой прогулки я сильно простудился, да и чего мне ещё было ждать. Из-за этого я снова оказался один в пустом доме на неделю и только по её прошествии смог снова выйти на улицу.

После болезни, видимо, у меня был страшный вид, так как прохожие смотрели на меня с сочувствием. Я и сам понимал, что очень похудел, осунулся, а языком мог ощущать шершавые впалые губы. Надо думать, что ежедневный вечерний гашиш со стаканом дешёвого вина сделали свое дело тоже. Купив в аптеке таблеток от простуды, я их тут же разжевал и проглотил, а потом решил немного прогуляться – день был очень хорош. Светило нежаркое солнце, молодая зелень дышала и воздух тоже казался цвета только что распустившегося листика. Только теперь я отметил себе, что у природы тоже есть свои прелести. Шедший навстречу старик-крестьянин с приветливой улыбкой приподнял шляпу на голове и я ему кивнул, посмотрев вслед. Он, видимо, был кем-то из соседей, а с ними лучше поддерживать хорошие отношения. Однако на душе от этого стало хорошо, и я почувствовал себя частью чего-то большого, могучего и глобального. Ноги по памяти привели меня на ту вечернюю лавочку. Не я один захотел выползти на улицу в этот день – кругом было много народа, но именно сейчас они не причиняли мне неудобств. Я спокойно сидел, пугая своим видом молодых мам, наблюдал за прохожими, за некоторыми, может, слишком пристально и настойчиво, провожал глазами проезжающие экипажи и машины, и млел на солнце.

Это был второй мой день, когда я появился в городе на улице. Затем снова затишье.

Следующий случай, погнавший меня из дома, произошёл через восемь дней. У меня кончилась волшебная трава, и мне пришлось некоторое время побегать по городку в её поисках. Этот город, конечно, не мой родной Лондон, но при желании и здесь можно было достать всего, чего требовала душа. И тело. Их всегда можно узнать по внешнему виду. У них простые рабочие лица, но одеты они очень хорошо, и умны. В каждом кабаке можно найти такого человека, сидящего отрешённо от общего веселья, пьющего мало и следящего за каждым вошедшим. Они сами находят таких людей, как я. На этот раз мне тоже нужно было всего лишь войти, чтобы через минуту-другую ко мне подсел мужчина, гладко выбритый и в котелке. Только грубые большие руки выдавали в нём плебея. Узнав, какую дозу мне нужно, он обрадовался и сказал, что с собой у него столько нет; предложил встретиться чуть позже. Я, конечно, предложил встретиться на лавочке. Мужчина скривился – видимо это было опасное место для него – некоторое время на лице его боролась алчность и страх, но он согласился. Допив свой чай, я пошёл в уговоренное место, торговец же пошёл в своё логово за обещанной дозой.

Этот день также выдался очень приятным; так же светило солнце, так же дул лёгкий ветер, гоняя песок по дорожкам, и на улице было так же много народа, как и в первый раз. Я понял, почему наркоторговец не хотел приходить сюда.

Моя лавочка была занята, и мне пришлось довольствоваться тем, что стать рядом с ней и смотреть на пожилую пару, молча сидящую и наблюдавшую за игрой детей невдалеке. Они ничего не говорили, им, наверно, это уже и ненужно было. Глядя на них, я сам понял, насколько устал от болтовни за последнюю четверть часа и теперь наслаждался одиночеством. Грело солнце, и мне было даже приятно следить за этой суетой. Вот прокатила мимо меня молодая беременная мама своё чадо в коляске. Я глянул, и мне стало интересно, что она прошла куда-то по своим делам, что она вот-вот скроется за поворотом, что она совсем не обратила внимания на меня, а я на неё обратил; мне очень захотелось узнать, какой у неё размер ноги, какого цвета бельё, что она будет делать сегодня вечером дома и что есть на ужин… Эти мысли меня очень поразили и я быстро стал переводить взгляд с прохожего на прохожего, пытаясь осознать, что все они куда-то спешат, а я просто стою, и никому меня не нужно. Они все скроются с глаз, у всех что-то своё в голове. Может, кто-то сейчас убил в подворотне кого-то и несёт сейчас в кармане полный бумажник, думая, что день удался. А вот тот, с довольным лицом, возможно, только что переспал с женщиной. Я стою и жду наркотики, и я тоже сейчас скроюсь в своём логове, и уйдёт эта парочка к себе в старый проклятый дом, а здесь всё будет по-старому. Эта незамеченность и ненужность меня слегка огорчила, но, подумав, я понял, что вся моя жизнь прошла так, и что так и должно быть.

На конце аллеи показался «мой» человек. Он шёл не спеша, словно прогуливаясь, и я не стал идти ему навстречу. Он подошёл через пару минут, приподнял котелок и спросил, не виделись ли мы сегодня. У него, очевидно, была слабая память на лица. Я ответил, что именно меня ему и нужно найти, и что именно я встретился с ним в кабаке. Я достал деньги и открыто протянул их ему. Тот побледнел, быстро оглянулся, и выхватил их из руки. «Что же вы так, – раздражённо зашептал он, – словно коляску покупаете». Коляска пришлась ему на ум из-за той женщины с ребёнком, которая остановилась у меня за спиной неподалёку, подумалось мне. Но всё было спокойно. Всем было всё равно. «У меня нет с собой того, что я обещал – я ещё вам не доверяю. Полиция тоже часто так поступает. Но вы можете найти то, что нужно, вот в том саквояже», – он кивнул в сторону, и я увидел, что в кустах, недалеко отсюда, стоит саквояж, немного прикрытый от посторонних глаз ветками куста. «Возьмите, всё на месте. Если что-то не так, то вы всегда меня сможете найти там же, где и в первый раз. Теперь же разрешите откланяться.» Он снова приподнял котелок, и уже довольно спешно пошёл прочь. Я тоже не стал медлить: аккуратно и незаметно прошёл за кусты и взял то, что принадлежало мне.

Собираясь уходить прочь, я мельком глянул на второй этаж того самого дома. Шторы тот час же качнулись – кто-то следил за мной и теперь поймал мой взгляд. Это обстоятельство меня взволновало, и я вспотевшей рукой нащупал в кармане рукоятку самодельного ножа – того самого ножа, который выручал меня в моём большом Лондоне. Достаточно быстро – разве что не бегом – я вернулся домой и ещё некоторое время стоял у окна, глядя через шторы на вход в мой подъезд, готовый в любое мгновение смыть содержимое саквояжа в туалете.

Всё было тихо, и спустя получас я убедился в том, что купил как раз то, что мне нужно было.

В третий раз меня погнал из дома страх.

Придя в себя после первого приёма, я с ужасом увидел, что входная дверь не была закрыта на защёлку. Встревоженный, я как раз не сделал самого главного, что нужно было сделать в первую очередь. Но тщательно всё осмотрев, я убедился, что всё на месте и ничего не тронуто – ко мне никто не заходил. Однако из головы не выходило то окно с тяжёлыми портьерами и теми странными глазами.

Я принял ванну, побрился, немного поел, но каждый шорох за дверью заставлял моё сердце сжиматься и ждать властного стука. Я не хотел так быстро «светиться» перед полицией и этого города. Мне нужно было время для отдыха. А если там, за шторами, как раз тайный агент полиции, то теперь они знают, где я живу. Эта мысль меня не радовала. Но не вязалось то, что именно на том месте, куда я пришёл совершенно наобум, меня могли поймать.

Я не мог ни на чём сконцентрироваться, и это меня взбесило. Так или иначе, я не мог так просто продолжить жить здесь. Мне нужно было либо ночью сменить квартиру, либо развеять сои страхи на счёт полицейской засады. Второе, на мой взгляд, казалось легче. И в этот раз я решил пойти к хозяину того дома, который сдавал там квартиры, и хорошо расспросить о людях или человеке, живущем на втором этаже как раз напротив бронзовой резной лавочки.

На первом этаже этого дома находился магазинчик, в котором продавался чай и табак (по крайней мере, это всё, что мне запомнилось из всего ассортимента товара), и хозяином этого магазинчика был мужчина лет тридцати пяти, который принял меня достаточно радушно, видимо посчитав за клиента. У него был беспокойный взгляд и взлохмаченные волосы, и я мог бы предположить, что он использует какие-то транквилизаторы, но, конечно, речь зашла не об этом. Узнав, что я пришёл не для того, чтобы снять комнату, хозяин немного погрустнел, но остался таким же приветливым. На мой вопрос, кто занимает комнату на втором этаже «как раз напротив вон той лавочки», мужчина на некоторое время задумался, соображая, что это за комнаты, а потом совсем помрачнел.

– Странно, что вы интересуетесь, – пролепетал он. – Тот, кто там живёт, очень нечасто появляется снаружи. Вы видели его через окно?

Я кивнул. Что-то мне подсказало, что я ошибался в своих подозрениях, и о полиции здесь речь не шла.

– Это какой-то странный тип, я его даже не знаю, как правильно назвать. – Хозяин магазина и в самом деле замялся, а глаза, его безумные глаза, устремились куда-то вверх, словно ища поддержки у Всевышнего. – Он очень странный, поверьте мне. Он наверняка из каких-нибудь маньяков. Он спускается вниз часто: просит меня, чтобы я пошёл к ближайшему портному и купил у того ткань, которую просит, причём самую хорошую и дорогую. Он покупает шёлк, кружева и бархат. Причём расплачивается деньгами сразу и без промедления. Иногда он просит купить ему разноцветных ниток и иглы. Я думал, что он тоже портной, или, по крайней мере, хочет стать таким, но он никогда не продавал ничего и не выносил из комнаты платья. А иногда он спускается с большой-большой сумкой и бредёт с ней в ближайший магазин, где продаются детские игрушки. Именно бредёт – он не может идти быстро: его левая нога как-то неловко подгибается и сваливает тело на бок; кроме того, у него на спине горб. Он идёт, как ведьма из сказки, распугивая людей… Может ему стоит проще одеваться? Всё то время, как я его видел, он был одет одинаково – в чёрное платье, похожее на монашескую рясу. Это добавляет некого отвращения и чего-то неприятного в его облик. От какой-то болезни на его голове нет ин одного волоса, хотя он ещё не стар… А может он сам стрижётся, хотя я никогда не видел, чтобы он ходил в парикмахерскую, никогда не видел, чтобы парикмахер заходил в его квартиру. Что до сумки, то в ней он приносит домой куклы. Знаете, какие сейчас все дети любят – дюймов десять в высоту, с разными розовощёкими фарфоровыми лицами, в разных нарядах и с разными предметами в руках. Я думаю, что именно для этих кукол он и шьёт одежду. Человеку нечем больше заняться в жизни.

Я, конечно, боюсь предполагать, но люди говорят, по крайней мере, я не могу точно знать, откуда они знают, а они утверждают, что один из докторов, который часто к нему заходит, по пьяни в кабаке проболтался, что этого человека… это существо Бог наделил чертами мужчины и женщины. Мне страшно об этом думать и теперь, сказать по чести, мне немного противно находиться в этом доме. Впрочем, Бог милостив и ничего не делает так просто. Если родился такой монстр, значит, для чего-то он нужен, что-то он должен сделать в жизни. Мне странно думать, что Господь мог просто так, ради интереса, поглумиться над человеком. Как всякий добрый католик, я не могу такой мысли допустить. Но я вижу, что этот человек странно проживает свою жизнь – вечно со своими куклами, и я могу поделиться с вами своими наблюдениями: я когда-то мельком в открытую дверь видел, что там у него всё уставлено этими куклами – они везде. На полу, на полках… Я видел там ещё что-то большое и странное, но не смог рассмотреть это всё.

Порой, признаюсь, мне становится жалко это существо. Право, скорей бы он исполнил то, за чем сюда пришёл. Мне больно видеть, как он здесь даже не живёт, а мучается. Он очень мало ест и мало двигается, но зато часто я слышу, как он говорит разными голосами у себя в комнате; жаль, слов разобрать сквозь стену нельзя. Вы заметили, что он смотрит часто из своего окна? Так вот, он смотрит наружу только во время дождя или буйного снега. Мне кажется, он боится встретиться глазами с кем-нибудь из нас. Это хуже всего, когда чувствуешь свою ненужность, бессилие, когда видишь, что жизнь проходит, а ты ничего не можешь сделать.

А вообще, я уже видел, что жизнь может делать людей очень странными и наделять их странными желаниями и способностями. Мой двоюродный брат, который тоже обладал некоторое время назад магазинчиком, продавал щётки для сапог, крем; продавал пряжу и готовые плетёные верёвки. Так всё началось очень странно. Он не был женат, как и я, но он отчего-то и не искал себе жену, ему это словно бы не нужно было. Он прочитал в новой книге философа из Германии – Сигизмунда Фрейда, кажется – и сказал мне, что жена может убивать в человеке желание и способность работать, а ему этого не нужно. У него была мечта открыть большой магазин, самый большой в городе, где он мог бы продавать нитки, лески и канаты. Так он стал всё своё время уделять торговле. Днями он просиживал в своём магазине, расхаживал меж стоек и полок, поправлял белые и серые мотки, этикетки, иногда брал в руки – я сам видел, как он поглаживал канаты, распускал их, отпускал до пола и раскачивал; накручивал на руку, я видел, какое удовольствие он от этого получал. Он вскоре мог на глаз определять, сколько футов в мотке верёвки, сколько он весит и из каких волокон она сделана. Он стал в этом деле специалистом.

Потом в жизни его что-то перевернулось, и он женился. Видимо, он решил, что уже достиг того, что хотел и решил распылить свою энергию и на женщину. Женился. Завёл детей. Я часто бывал у него дома, особенно когда подвозили новую партию чая со Шри-Ланки, приносил ребёнку шоколадку. Дома же всё было также подчинено его увлечению. Он мог сидеть часами и говорить о политике, рассказывать о жене и ребёнке, но глаза его по настоящему разгорались только тогда, когда он начинал говорить, что учёные смогли сделать специальные волокна для канатов, которые никогда не рвутся и могут выдержать синего кита, подвешенного за хвост.

К нему в магазинчик однажды заявились люди из порта и сделали заказ на почти милю канат. Они заплатили ему деньги, забрали товар, но при этом научили вязать несколько морских узлов. Так в его увлечении появились компоненты разнообразия. После этого он меня часто звал к себе домой и рассказывал про узлы и для чего они использовались: этот – для связывания двух верёвок; этот – для привязывания к мачтам; этот – сам развязывается при ослаблении верёвки. Он показывал мне, как мастерски и быстро может это делать, и научил меня. Я и сейчас неплохо это умею. Если хотите, покажу когда-нибудь. Так впервые появился какой-то сложный морской узел, поставленный под стекло в специально сбитой по случаю рамочке. Затем он уставил и увешал в доме всё подобными рамочками. У него появилась идея создать очень известный и прочный узел, наподобие саморасплетающегося, который бы все оценили. Он использовал разные нахлёсты, комбинации… Не знаю, чем всё закончилось бы, если бы он не научился пиратскому узлу, который использовали на виселицах; сейчас их тоже используют в арабских странах. Петли – стало новым уровнем. Дом Верёвочной Петли – так я в шутку называл его дом теперь. Жена его была доброй женщиной, воспитанной так, как и следовало бы воспитать настоящую леди – безропотной и терпеливой. Она не могла выразить своё недовольство, особенно боялась за здоровье ребёнка, который постоянно натыкался на висящие на стенах силки и петли. Я был частым гостем в их доме, и тоже относился к этому увлечению с долей иронии – хоть что-то у человека есть в жизни. Однако я не очень удивился, когда однажды, зайдя к ним, нашёл всю семью повешенными в этих самых петлях. Было страшно, особенно от неожиданности. Знаете, посиневшие лица, глаза навыкате, со рта капает слюна, на висках синие, почти чёрные вены… Говорят, он сначала повесил жену, потом ребёнка, а потом – и сам… Да, там были следы насилия – несколько ваз разбито, всё свалено на полу, кресла сдвинуты со своих мест. У ребёнка были завязаны руки за спиной, жена же, говорят, умерла из-за сломавшейся под весом тела шеи, поэтому руки у неё были свободны.

Так что никогда не знаешь, чем может обернуться самое безобидное увлечение незнакомого человека, если даже о своём двоюродном брате я не мог бы догадаться. А этот тип сверху – он точно извращенец. Он там днями что-то делает, никого не впускает, кроме того доктора, но тот не так часто и сильно пьёт, чтобы рассказать ещё и об обстановке. Не удивлюсь, если сюда когда-нибудь нагрянет полиция и уведёт этого человека как жестокого маньяка. Грустно смотреть на бесцельно проживаемую жизнь.

На этом монолог закончился. Я вспомнил, как первый раз из окна этого человека принял за довольно симпатичную девушку, и мне стало мерзко, однако, несмотря на всё это, мне очень захотелось увидеть, как он… оно выглядит полностью, во весь рост, так сказать.

Я попрощался и незаметно проскользнул наверх по широкой тёмной лестнице. Впрочем, хозяин, наверное, заметил меня, но принял за того самого полицейского – кому ещё придёт в голову здесь ходить в такой день и выспрашивать об этом никчёмном существе! Я мягко и осторожно ступал по пышному ковру, протёртому посредине, но мне показалось, что таким шагом я только привлеку лишнее внимание, и я пошёл нормально. В коридоре было полутемно, как и во всех проходных коридорах, но в этом ещё и как-то неуютно и неудобно. «На редкость мерзкий дом… Прямо дом верёвочной петли», – думал я.

Я примерно вычислил, где находится квартира, меня интересовавшая, и остановился перед дверью. По крайней мере, дверь была самая обыкновенная. Сбоку от неё стоял большой горшок с землёй, из которого торчало небольшое деревце, весьма чахлого вида, корявое и со светлыми листьями. Мне так и представилось, как два раза в неделю, где-нибудь ночью, чтобы никто не видел, открывается дверь, и тёмный сгорбленный человек с лейкой в руках поливает дерево. Стало не по себе от этого.

Я огляделся – никого не было – и присел, припав глазом к замочной скважине. Из-за опущенных штор было темно и почти ничего не видно, но дневной свет было очень тяжело сдержать даже крепкой плотной тканью, и редкие лучи, пробивавшиеся в щели, осветили как раз напротив замочной скважины пятно в несколько квадратных дюймов, не больше портсигара. Это была какая-то бесформенная куча, высотой где-то в половину человеческого роста, возвышающаяся посреди комнаты. Мне показалось, что это была земля. Ещё луч выхватывал ногу куклы, обтянутую в бархатные рейтузы. Это было всё, что я смог увидеть. Конечно, лучший способ подсмотреть – явиться сюда ночью, когда он бодрствует, но из-за таких мыслей мне стало совсем нехорошо: не мог понять, чем он меня так заинтересовал. Я никогда не любил паноптикумы.

Я встал с колен, отряхнул брюки и сделал шаг назад от двери. Мне снова пришла на ум мысль о том, что я делаю сейчас совсем что-то непонятное и аморальное, однако развить её или хотя бы довести до конца мне не удалось: косяк двери застонал и она немного приоткрылась. Я тут же решил, что меня за этим негодным занятием как раз и застали, вследствие чего в голове тут же завертелись шестеренки, и я стал бешено искать правильный ответ на ещё незаданный вопрос; но дверь приоткрылась сама. Никого не было. Может, это было тем самым провидением, может, существо забыло закрыть дверь на ключ, как обычно, а ветер из форточки сделал так, что она отворилась. В любом случае, я замер в нерешительности, и если мгновение назад я хотел исчезнуть отсюда, то теперь мне снова стало интересно, и теперь уже густая темнота, медленно выползавшая из комнаты, влекла, а не пугала. Ещё много мыслей могло бы возникнуть в моём мозгу, если бы я дал им для этого время, но я просто сделал шаг вперёд, уже не думая о последствиях.

Я шагнул внутрь. Ничего не произошло, дверь, в самом деле, открылась сама собой, без посторонней помощи. В нос тут же ударил запах. У каждого жилища есть свой запах – тот запах, который всегда остаётся из детства и вспоминается как одно из самых приятных воспоминаний. Здесь же он был слишком странным – ни в одном из домов я такого не чувствовал. Здесь смешался аромат духов и нетабачного дыма; в то же время ощущался запах сырой пыли, как перед грозой, и пахло землёй. Я распахнул дверь посильнее и в первую комнату влился глухой красный свет от очень слабой лампочки в коридоре. Я даже проронил некое слово от удивления, а потом отступил от страха. В общем-то, ничего необычного: я увидел то, что и ожидалось – много-много кукол. Но не настолько. Среди комнаты была, в самом деле, насыпана целая гора земли, на которой умелой рукой были закреплены небольшие деревянные и картонные домики, была сделана бумажная дорога, спускавшаяся с самой вершины горы и расползавшаяся во все стороны по полу; она вела в другую комнату. Весь пол тоже был уставлен домиками, и только узкая дорожка была, по которой можно было пройти. Здесь были и деревья, сделанные, собственно, из сухих веток; были зелёные лужайки, видимо из зелёного бархата. Здесь был целый город, страна. И кругом были они – куклы. Все они были одеты в изысканные, как мне показалось, разные платья, все в кружевах, в дорогих шелках, и все замерли каждый при своём деле: кто-то вёл коня под уздцы, кто то целовал даме руку, кто-то потягивался у своего домика. Всё напомнило магазины, в которые ходил с родителями в детстве – так были такие же городки. Отличалось только одно, что и заставило меня отпрянуть назад.

Это замечалось не сразу и не при таком тусклом свете. Все куклы были изуродованы. У одной лицо спилено, видимо напильником, у другой – горб, у третьей – одна нога или три руки. Все до одной. Мужчина, целовавший даме руку, имел челюсть до самой груди, и казалось, что он её кусает. Дама же имела уродливый вырост на боку. И все они были более чем странными. Вся эта сотня, полтысячи, а может, и тысяча кукол была аккуратно и заботливо изуродована. Страшные их лица пусто глядели выколотыми глазами в темноту. И мне стало совсем не по себе, когда я представил, что провожу всё время в этом доме, не появляясь на улице, среди этих чудовищных кукол; что я двигаю их по этому городу, посреди которого возвышается не менее уродливая (сейчас я это заметил) гора жирного чернозёма; что я разными голосами говорю за этих кукол, делюсь своими бедами, говоря, что на животе вырос очередной нарост, так напоминающий человеческую голову, и слышу в ответ, что кожа с лица совсем уже отслоилась и свисает кровавым мешком. Мне было бы совсем страшно остаться со всем этим царством уродов во тьме. Детский страх, подкреплённый уверенностью в том, что все игрушки по ночам оживают, всколыхнулся и стал очень острым.

Скорее всего, мне стало совсем мерещиться что-то неладное – я в последнее время слишком много гашиша употреблял – мне показалось, что куклы словно услышали мои шорохи и стали медленно поворачивать свои головы. Страшные оскалы, выжженные глаза, впалые носы – всё это устремилось на меня. Кто-то поднял искалеченную фарфоровую руку и указал на меня пальцем.

Не знаю, что на меня нашло; наверно, то же, что находит на ребёнка, когда он машет кулаками во тьму и наносит невидимые удары, переполняемый страхом, перешедшим в агрессию, но я сделал несколько быстрых шагов вперёд и ударил со всей силы по этой земляной горе ногой. Песок брызнул в стекло окна, куклы разлетелись во все стороны, а я бросился вон.

Идя домой, я чувствовал себя очень паршиво. Я вошёл туда, куда не должен был входить, сделал то, чего не должен был делать, и это мне совсем не нравилось. Опять начинался дождь, который ОН так любил. Я представлял себе, как его сгорбленное тело склонилось над разрушенной горой, его недоумевающее лицо, когда он смотрит на лежащих вразброс кукол и раздавленные картонные домики. Он так и стоит перед глазами с бронзовым подсвечником в руках, глядя с отчаянием. Наверно, он думает сейчас, что мир достал его даже здесь, несмотря на то, что он изо всех сил старался от него уйти прочь. Может, этот удар по уродливому городу он принял, как удар по своему телу.

У меня в горле стоял ком. Так тоже бывало часто в детстве, когда начинаешь осознавать, что сделал что-то не то, что это очень плохо и лучше бы этого не делать, но гордость не даёт вернуться и извиниться. Дождь опять набирал свою силу, но мне и теперь было всё равно. Даже было лучше, что никто не идёт навстречу и не пытается заглянуть сквозь окна глаз внутрь. И так, возвращаясь домой, я понял, что теперь уже не смог бы смотреть в глаза этому кукольнику, что не смог бы теперь просто так увидеть, как он смотрит сквозь шторы окна на это мир именно тогда, когда идёт дождь, когда никто не поднимает к небу, а значит и к его второму этажу, глаз.

Так и произошло. Я больше не ходил к своей бронзовой лавочке. Я стал отдыхать в другом парке и больше уже никогда не слышал об этом странном существе ничего.