Его памятник, бюст или скульптура преследовала нас повсюду с раннего детства: в детском саду, школе, парке культуры, на любой площади, в пионерских и комсомольских газетах. Изображали его в виде подростка с развевающимся пионерским галстуком на шее, идущим против ветра…

Перед его изображением давали «клятву» девочки и мальчики, принимаемые в октябрята, пионеры или в комсомол. Его «подвиг» изучали в школах…

 

«Подвиг» заключался в том, что Павлик Морозов донес на своего отца-кулака в «соответствующие органы». «Органы», конечно же, арестовали отца, и уже не помню, убили или только посадили. Родные, пораженные предательством и отцеубийством, отомстили вероломному предателю, вышедшему из их семьи.

Был ли на самом деле Павлик, или его выдумали, как и массу коммунистических мифов, не важно...

 

В те времена советским людям было запрещено слушать заграничные «лживые, империалистические» радиостанции, заполненные «змеиным ядом ненависти, гнусной лжи и презрением к советскому народу». Это относилось и к «Радио Свобода», и к «Голосу Америки», и к «БиБиСи», и к прочим «вражеским голосам», включая с особой тщательностью заглушаемый «Голос Израиля». «Простые советские люди» все же ухитрялись на своих допотопных радиоприемниках их слушать.

 

Обычно отец, усталый после тяжелого рабочего дня, слушал по ночам, когда мы все спали. Я помню, как сквозь сон доносились до меня скрипы, хрипы, звуки самых мощных в мире советских «глушилок», отрывки джазовой музыки, тогда тоже запрещенной, какие-то неясно бубнящие голоса.

В этот вечер я каким-то образом оказался в широкой родительской кровати и лежал рядом с отцом. Я лежал с края, изредка прикасаясь к родному телу отца. Мы с ним спрятались под одеялом. Отец принес в наше «логово» радиоприемник. Отец разговаривал со мною, как со взрослым, зеленый глазок «Рекорда» чуть подсвечивал под одеялом, звуки переключаемых радиостанций создавали фон. О чем бубнил «голос мне было неважно.

Отец был возле меня, со мною.

 

Нам было уютно и хорошо. На улице мороз. Ночной свежевыпавший снег искрится под полной луной. Пронизывающий ветер воет в проводах и в трубе. Дом, срубленный из толстых бревен, проконопачен сухим мхом и обшит досками. Высокая завалинка наполнена классным шлаком. Над потолком большой чердак, тоже устланный толстым слоем шлака. Крыша покрыта дранкой, которая из года в год обрастала слоем зеленого, пушистого и ворсистого на ощупь мха...

Окна закрыты двойными рамами, где между ними внизу проложен слой ваты, посыпанный новогодними блестками со стаканчиком, наполненным крупной солью (такой солью сторожа в садах заряжали охотничьи ружья) против запотевания стекол. Окна закрыты двухстворчатыми деревянными ставнями. Полная звуковая изоляция. Но мы с отцом еще укрыты толстым стеганым зимним одеялом.

 

Отец иногда уходит в слушание, а я все время наслаждаюсь его близостью, нашей «тайной».

– Что вы проходите в школе?

Из всего я вспомнил рассказ о Павлике Морозове, видимо, решив пройти отцовское испытание, ведь он не так часто разговаривал со мною наедине…

– Героический поступок пионера Павлика Морозова…

После недолгого раздумья:

– А что ты думаешь о Павлике?

– Ну, он – герой. Выявил кулаков, которые эксплуатировали крестьян. Их поймали и наказали по заслугам… Я думаю, еще недостаточно… А его зверски убили. Мальчика, храброго героя…

– Но ведь он донес на родного отца?!

– Ну и что, что на отца. Ведь тот был бандит, преступник.

Непродолжительное молчание. Потрескивание приемника. Зеленый глазок подсвечивает половину родного мне лица. И шепотом, на выдохе:

– А ты тоже бы так сделал? Выдал бы отца?

– …А как же… Конечно, если бы отец был врагом народа…

Если бы был преступником перед советским государством…

– Так иди сейчас, выдавай. Я же слушаю радио, которое запрещено. По-ихнему – совершаю преступление, не зная в чем оно заключается…

– ..?

 

Я прикоснулся к отцовской руке, прижал ее к себе и стал целовать. Отец не убирал руки. Другою – гладил мою голову, приговаривая:

– Ничего, сын. Все будет хорошо. Ты должен был пройти этот урок. Отца нельзя предавать. Тот, кто предает отца, предаст все: и родину, и народ, и семью…

 

Мои горячие слезы перемешивались с шепотом признания в сыновьей любви. Я не помню в детстве второй такой душевной близости, ведь семья была советско-спартанской: никаких слюнтявостей, добрых человеческих слов, признаний. Какими «роботами» пытались вырастить нас!

Слава Б-гу, не удалось выкорчевать искорки…