Голод, беспрестанное желание что-то пожевать, постоянное ощущение пустого живота, подкатывающиеся к горлу спазмы голода, слюна, набирающаяся во рту даже от воспоминания о пище… Военное детство. Моей мечтой были несколько вариантов: кусок свежего белого хлеба, намазанный сливочным маслом, со стаканом молока; хлеб с куском настоящей колбасы; яичница-глазунья со свежим хлебом, который мог бы обмакнуть в еще не застывший желток.

 

Мы ели все, что можно было жевать. Большой удачей считалось добыть кусок «жмыха» – черного с антрацитовым блеском вещества, которое создавалось под прессом из подсолнечных отжимок. Его мы долго обсасывали, иногда пытаясь грызть. Но какое это было лакомство!

Или борщ, сваренный из крапивы, которую собирали под заборами, отмывая от дорожной пыли. А лебеда на сковородке заменяла жареные грибы. Вам не понять…

 

Хлеб выпекали из невероятного состава, где натуральной муки была самая малость. В нем попадались и опилки, не говоря о мелких камешках, щепочек и прочей «нечисти». Говорили, что находили и тараканов, и мух, и иногда даже запеченных мышат. Но каким вкусным был этот хлеб с припеком толщиною в сантиметр, т.е. недопеченной каймой! За таким хлебом, выдаваемым на карточки, мы выстаивали долгие, дремучие и небезопасные очереди, иногда занимая ее с вечера. Хлеб значил все. Пайка (кажется, 150-300 гр. на душу) не хватало даже «заморить червячка».

Нас спасало то, что и тетя Соня, учительница математики, работала экспедитором на хлебозаводе. Работники имели больший паек и право есть хлеб на самом заводе.

Она однажды взяла меня с собою. Мне было лет пять. Всё меня там потрясло: и огромные цеха, и гремящие механизмы, и вагонетки, которые автоматически переворачивались, и снующие в разных направлениях электрокары. После экскурсии по цехам мы зашли в конторку, где приютился и столик тети.

Я очень устал, как обычно, был голоден, и запах вынимаемого из печей хлеба вызвал у меня спазмы в животе...

 

Мои мечты прервал угрюмый начальник с засунутым в карман кителя пустым рукавом. Он смотрел на меня глазами, наполненными слезами. Я очень испугался, боясь, что что-нибудь напортил во время экскурсии. Он продолжал смотреть на меня и через спазм кадыка на худой шее выдавил: «Мальчик, ты голодный? Такой худенький и бледный. У меня тоже был такой сын…»

Очередной спазм в горле не дал ему продолжить. Он вытер глаза единственной рукой, и, проглотив застрявший комок, обратился к моей тете: «Соня, мальчик же голодный. Видишь, у него даже спазмы в животе, под рубашкой видно. А ну-ка, принеси ему буханку БЕЛОГО хлеба. Скажи, что я распорядился…»

Через некоторое время появилась тетя, неся под мышкой, завернутый в газету, кирпич хлеба. Когда она развернула его, у меня перехватило дух. Это был огромный кирпич свежевыпеченного белого хлеба. Про белый хлеб я только слышал, а, может быть, мне читали в книжке.

Он был теплый, упруго-мягкий, с волнующими незнакомыми запахами чего-то невероятного. Он был легкий, воздушный, хорошо пропеченный, с глянцевитой поджаренной корочкой, издающей нездешние запахи. Я прижал буханку к себе, согреваясь ее теплом.

– Отец, если бы я мог дать тебе хоть крошку!..

 

Я шел рядом с тетей, которая всю дорогу благодарила начальника за подарок, а он ей все что-то рассказывал про своего маленького мальчика, который теперь неизвестно где. Я шел рядом с ними, и, проковыряв дырку в торцевой части буханки, потихоньку пробовал неземную пищу.

Мечтая накормить и отца, и его боевых товарищей, я, как бы за них, все пробовал и пробовал, бережно прижимая кирпич хлеба к груди. Болезненные спазмы потихоньку прошли, и я стал даже ощущать какую-то приятную, но еще недостаточную тяжесть в животе.

Не помню, сколько и куда мы шли по хлебозаводу, но вдруг этот однорукий человек, вспомнив обо мне, сказал, что я могу прямо здесь поесть хлеба. Я стоял, потупив голову, страшно стесняясь, что уже начал есть без разрешения. Он хотел взять буханку из моих рук, чтобы перочинным ножиком отрезать кусок. Зажав нож в зубах, он силой вытащил у меня хлеб. Но буханка в его руке вдруг исчезла, спалась в ладони, внезапно изменив свою форму. От удивления у него изо рта выпал ножик.

– Неужели ты сам... Один съел всю буханку? Соня, да здесь же осталась только корка от хлеба.

Потом он расхохотался, сжимая рукой спавшиеся корки бывшей буханки:

– Ну и молодчина, вот это – солдат. Отец бы похвалил тебя, – захлебываясь от неудержимого хохота, говорил он, видя мой полный конфуз и первые навернувшиеся слезы.

Я голодным взглядом просил его вернуть мне такие вкусные подгорелые корки. Он понял и протянул их мне. Я стал в открытую их поглощать.

Потом он спохватился и быстро повел нас в медчасть – показать доктору. Он не мог себе представить, как такой маленький мальчик мог за такое короткое время осилить огромную буханку хлеба, и боялся, чтобы чего-то не случилось со мною.

А я даже и не наелся. Я мог бы съесть еще и еще...

Наше военное, голодное детство…