– Нет, нет, не надо! – в судорожном оцепенении застонал он и проснулся, жадно глотая воздух после очередного кошмара. "Опять", – мысленно пронеслось в голове.

Он приподнялся на еще теплой кровати и посмотрел в окно. Туман уже успел расползтись по острову бесконечным шлейфом, и запотевшее стекло мешало созерцать утренний пейзаж. Нервным движением руки убрал капли пота со лба и сделал глубокий вдох. Затем медленно закрыл глаза и попытался себя успокоить: "Это только сон, это глупый сон...". Боже! Как надоело просыпаться каждое утро в холодном поту и душить свои предположения о соседнем острове, который находился в миллиардах километрах, но, тем не менее, какое-то шестое чувство подсказывало, что этот остров существует, и что непременно нужно перебраться туда. Он уже устал от пасмурной погоды, царящей здесь круглый год, от холодного океана, окружающего остров, от бесконечных туманов и дождей, от одиночества...

Убогая хижина, заставленная переполненными коробками, содержимое которых не было известно, и в которые никогда не хотелось заглянуть, навевала тоску. Мебели было много, она загромождала всю хижину так, что негде было ступить ногой. С потолка свисала огромная паутина и вот-вот грозилась упасть прямо на лицо. Захотелось покончить с этим беспорядком раз и навсегда. Он встал, взобрался на стол, который давно покрылся сантиметрами пыли, и собрался стряхнуть паутину. Потянулся к ней рукой, как его внезапно охватила слабость, сковывающая все тело, и он начал медленно опускаться вниз, растирая своими брюками пыль. "И так целую вечность...", простонал он и ударил кулаком по столешнице.

Так происходило всегда, когда он пытался что-то изменить. Какая-то неизведанная сила мешала бороться с безысходной атмосферой, вершившей свои законы на крошечном острове. Хотелось сбежать отсюда... Он не мог объяснить, почему вдруг стал ненавидеть туманы и дожди, почему океан всегда оставался непреклонно холодным и никогда не взлетал волнами… почему свежий морозных воздух сжимал грудь и заставлял хвататься за осколки кислорода из последних сил...

Он не мог больше находиться в ненавистной хижине, наспех накинул обтрепанное пальто и вышел.

Накрапывал мелкий дождик. Северный ветер заставил сильнее укутаться в пальто и затопать на месте. Он все еще отгонял мысли о приснившемся кошмаре и монотонно глотал воздух, повторяя себе: "Всего лишь сон...Пройдет...".

Вдалеке показалась лодка. От ее весел по воде расходились круги, и это приятно радовало глаз, ибо только эта лодка могла расшевелить неподвижную воду и внести в размеренное существование хотя бы незначительные изменения. Маленькая девочка с русыми завитушками, похожая на принцессу, уверенно гребла веслами. Ее тонкие руки то взлетали вверх, то снова опускались, как крылья бабочки. Когда лодка причалила к берегу, Маленькая принцесса захватила с собой плетеную корзину и, спрыгнув на землю, направилась к нему.

Он привык к редким визитам этой девочки и к тому, что они никогда не приносили ничего хорошего...Поэтому не стал подбегать к ней с распростертыми объятиями и осыпать приветствиями, а только вперил в нее хладнокровный взгляд и терпеливо ожидал своей участи.

– Это тебе, – Маленькая принцесса протянула ему корзинку.

Она никогда не улыбалась. Ее глаза выражали осуждение. Она словно пилила его взглядом каждый раз, когда их диалоги прерывались длительной тишиной, когда ему хотелось прочитать в ее глазах ответы... И в то же время она смотрела на него с жалостью, подобной презрению...

– Что это? – спросил он, не протягивая руки за подарком.

– Они передали.

Нарастающий темп дождя колотил протянутую руку маленькой принцессы и намочил крышку корзинки. Ее настойчивость не оставляла выбора. Он забрал гостинец и открыл крышку. Там было несколько яблок и бутылка вина. Не без удивления он посмотрел на маленькую принцессу:

– А они, это кто?

– Они. – Пролепетала она и пошла обратно, к лодке.

Он знал, что спрашивать ее о чем-либо бесполезно. Она говорила только тогда, когда считала нужным, да и то слишком редко для того, чтобы рассказать тайну. Проводил ее взглядом, а потом еще долго наблюдал, как удаляется лодка от крошечного острова и медленно превращается в еле заметную точку. Ее редкие визиты скрашивали одиночество, но за это приходилось платить… болью.

Дождь прекратился, и на небе появилась одинокая луна, вот уже столько времени не сопровождаемая россыпью бесконечных звезд. Бросало в отчаяние то, что здесь никогда нельзя было почувствовать полдня...Утро как-то резко сменялось вечером, рассвет мгновенно поглощался багряным закатом, и поэтому ему никогда не приходилось наблюдать за сгущением сумерек. Казалось, что он упускает день, что отвлекается мыслями и упускает самый важный момент, когда царит Солнце...Он так давно не видел солнца и не нежился под его жгучими лучами...

Засунул руку в корзину, чтобы насладиться вкусом сочного яблока, но тут же одернулся от мокрой слизи, оказавшейся там вместо спелых фруктов. Опустил голову и увидел множество глаз, размазанных по корзине. Они были превращены в единый сгусток слизи, и, несмотря на это, смотрели на него, ехидно сузив зрачки и нагоняя на него выразимый ужас... Отбросил корзину в сторону и попятился назад. Хотелось убежать в хижину, закрыть за собой дверь и спрятаться под кроватью, чтобы не видеть этой слизи... Но что-то вновь удерживало и он не смог пошевелиться. Бутылка вина, словно нарочно вывалилась из корзины, и чудом не разбившись, подкатилась к ногам. Он опешил, но не смог перебороть себя и поднял ее с земли. Закупоренная бутылка вина с солидной этикеткой не могла оказаться наполненной слизью озлобленных глаз. Во всяком случае, так показалось. Выдернул пробку и сделал глоток. Из нее полилась соленая на вкус жидкость, и он тут же обтер свои губы пальцами. Это была кровь. Объяло неописуемое чувство страха... Он не знал, куда ему бежать и у кого просить прощения... Почему-то, возникла потребность попросить у кого-нибудь прощения, встать на колени, расплакаться и кому-нибудь сказать обыкновенное «прости»…но маленькой принцессы давно уже не было рядом, а больше он никого не знал. Небо разразилось смехом и запустило в его крошечный остров миллионы огней, продолжая мучить усталое воображение.

"Я больше не могу! Не могу! Не могу...", визжал он, подбегая к дверям свой хижины. Он переступил порог и крепко затворил дверь, хотя знал, что кроме него на острове никто не живет. С трудом добравшись до кровати, плюхнулся в нее и с отвращением посмотрел на паутину, которая висела на своем прежнем месте, и, казалось, напоминала о беспомощности, о бесполезности всякого движения. О том, что попытки что-либо изменить тщетны. Силы покинули его.

Вереницы измученных пленников рассыпались по лагерю безобразными лентами. Воздух пронзали тысячи взглядов, сверлящих пространство расширенными от усталости зрачками, усталыми от мыслей о свободе, о невозможности вернуться назад… Кривой цепочкой толпа больных и обессилевших шагала к устрашающему помещению, после которого следовал крематорий, под дулом пары винтовок и сопровождаемая криками солдат, которые давали команды на непонятном для пленных языке.

Мужчина средних лет с ледяным взглядом равнодушно наблюдал за ходом действий. Лагерь напоминал ему муравейник… Офицер, стоявший рядом и докладывающий ему о происходящем, коротко взмахнул стэком и указал в сторону цепочки обессилевших и больных:

– Посмотрите, фюрер, видите вон того парнишку? Он сказал, что умеет ремонтировать обувь, но отправляется на смерть.

– Причина? – хладнокровно осведомился тот.

– Его сестра очень больна, ее сразу же отправили в «баню», а мальчуган вцепился в нее и сказал, что пойдет вместе с ней.

Фюрер окинул взглядом мальчика, вцепившегося в руку старшей сестры. Его лицо выражало страх и безнадежность, в то время как сестра его оставалась невозмутимой и молчаливой. Фюреру было скучно, муравейник его утомлял.

– Позовите мальчишку, – скомандовал он.

Офицер окрикнул конвоиров, ведущих пленных, и приказал вывести из строя мальчика, предварительно указав на него. Ребенка оторвали от сестры, не останавливая шествия. Он начал вырываться и кричать, ругаясь на русском языке. Сестра моментально потеряла свою невозмутимость и залилась слезами. Ее подтолкнули сзади и она, не выдержав пинка, упала на землю, но затем поднялась на ноги и продолжила путь, но уже все время оборачиваясь назад так, чтобы видеть брата.

– Ты будешь ремонтировать обувь и останешься жив, – уверенно заявил фюрер, надменно глядя ребенку в глаза.

Мальчик снова закричал что-то на русском языке, бросив на фюрера взгляд, полный ненависти и отвращения.

– Говорит, что не будет, – перевел офицер, а затем добавил. – Сказал, что мы фашисты, что мы убиваем его сестру.

Несколько пленных, русских или знавших русский язык, испуганно обернулись и с дрожью ожидали исхода этой злополучной сцены. Фюрер почувствовал на себе эти томящиеся от ожидания взгляды. Он знал, что от его решения зависит степень страха, которую будут испытывать к нему эти несколько русских…Он достал револьвер и уверенно пустил мальчишке пулю в лоб.

– Пусть знают, как нельзя себя вести, – сказал он, и окружившие его офицеры довольно закивали.

– Будь ты проклят, чертов ублюдок! – выпалила обезумевшая от ужаса сестра застреленного ребенка на русском языке. Ее слова доносились уже издалека, и переводить их никто не стал…

Слабый свет забрезжил в окно и пригласил прожить очередной день, обещавший быть таким же тягостным и невыносимым, как и все предыдущие. Беспрерывная дробь настойчивых дождинок сотрясала крышу и начинала действовать на нервы. Паутина висела на прежнем месте, и все еще грозилась упасть прямо на лицо, но бороться с ней снова было бы бесполезно; руки вновь бы опустились от охватившей тело слабости, безысходность вновь напомнила бы о себе… Паук продолжал терпеливо ожидать добычи, вот уже столько времени…

Люди обвиняют друг друга в чудовищных пороках, в несправедливости, жестокости, тщеславии… Эти пороки поглощают еле зримый свет, вырабатываемый небом, они затмевают остатки Солнца, искрящегося из разбитых сердец. Он обречен на беспросветное существование, на неизбежную беззвездную муку, на вечное одиночество, потому что некогда он воплощал эти пороки в жизнь, хлестал по щекам раскачивающуюся надежду безобидных душ, вершил несправедливость, жесткость… Кто осудил его на бесконечное скитание по замкнутому кругу? Не тот ли самый, кто по собственной воле вложил эти пороки в изначальность? Не тот ли самый, чьими руками создана природа, полная недостатков? Именно ОН создал мир таким, каким мы его теперь видим: Борьба за выживание сильнейших не похожа на изобретение милосердия… Животные пожирают друг друга, потому что иначе они умрут. Когда смотришь на паука, с усердием плетущего свои коварные сети и терпеливо ожидающего своей жертвы, добычи, хочется, чтобы он не умер от голода, чтобы он дождался пищи… Жестокое человеческое сердце переполняется состраданием и участием. А когда безобидная муха, летящая куда-то в поисках своей пищи и не подозревающая о ловко расставленных на ее пути коварных сетях, попадает в них,… начинает биться в паутине, пытаясь выбраться,…цепляясь за ничтожную долю надежды остаться в живых.… У нее не получается. Умирающий от голода паук в мгновение ока впрыскивает в нее ядовитый сок и ожидает исхода.… Не ужасна ли эта смерть? А паука потом раздавят резиновым тапком, а в лучшем случае сметут веником…

Он ли это придумал? А теперь необитаемый остров сжимает его в объятиях и заставляет платить за чьи-то изобретения…

Размышления унесли его с острова, и день вновь был утерян бесповоротно. Одиночество, густо разбавленное неопределенными мыслями, возникавшими безо всяких причин и в результате никогда еще не дававшими ответов или выводов, томило душу. Воспоминаний не было. Прошлое витало размытыми фрагментами и никогда не удавалось воспроизвести в отшлифованной памяти цельную картину.… В прошлом теплилось нечто, называемое неизвестностью.… Говорят, что неизвестность пугает.… Это неправда. Неизвестность дарила надежды, веру в оправдание… Она разрешала побыть безответственным, отодвинуть остатки человеческих чувств, гуманности… Неизвестность завораживает и подталкивает к борьбе даже самых убогих, униженных, безнадежно опущенных.… Теперь все было предельно ясно. Назад дороги нет. И нет будущего, за которое можно было бы бороться.

Если бы приснившийся мальчик остался жив, если бы он только согласился оставить сестру и ремонтировать обувь, злосчастная пуля перестала бы сниться по ночам… Хотя, что это могло изменить? Терзали бы другие миллионы, миллиарды летящих пуль, уносящих несметное количество раненых сердец на необитаемые острова. Когда задумываешься о жизни какого-то одного конкретного человека, то все остальные незаметно превращаются в толпу, состоящую из миллиардов бездушных и незначительных фигурок. Становится страшно при одной мысли, что этот конкретный человек может нечаянно расцарапать себе руку, из нее просочится кровь, ему будет больно… И совсем неважно, что каждый представитель этой миллиардно толпы, это остров! Одинокий остров, окруженный ледяным безбрежным океаном, дрожащий от ливневых дождей и бесконечных туманов, упускающий полдни и заточенный в коварных сумерках! Совсем неважно… толпа островов, если угодно.

Обобщение губит чувствительность. Исследователям статистики глубоко наплевать на смертность и деторождение, которые для них сводятся всего лишь к многозначным числам…

Одиночество душило со всех сторон. Хотелось увидеть маленькую принцессу, пусть даже с корзинкой смеющейся слизи, но увидеть живую душу…

Старик, еле стоявший на ногах и с трудом переводивший дыхание, удерживался за ручку двери и с укором смотрел на сына, который, не поднимая головы, рылся в ящике своего офисного стола и что-то бормотал себе под ус. В кабинете царила накаленная обстановка. Сын знал о приходе отца, и, несмотря на это, ни разу не взглянул в его сторону. А тот, в свою очередь, мешкался и никак не решался поздороваться первым. Наконец, старик не выдержал ледяного молчания и начал:

– Ты должен прекратить это! – заявил он хриплым голосом и тут же закашлял. Дышал он отрывисто, сутулость затрудняла дыхание.

– Отец, тысячу раз тебе говорил, не лезь, – отпарировал молодой человек, продолжая копаться в ящике.

– Сынок, прошу тебя, одумайся, – залепетал он уже жалобным тоном, и глаза его наполнились слезами, которые он с трудом сдерживал вот уже несколько лет, которым не давал воли... Выплеснуть их, означало бы признать, что он потерял сына, окончательно и бесповоротно. – Ты можешь найти себе другое дело, пойми, из-за этих дрянных наркотиков умирает столько людей, сынок... Как ты можешь жить с этим?

Сын, наконец, поднял голову и пронзил отца презрительным взглядом, напоминающим взгляд, которым обычно тюремные надзиратели кормят заключенных... Когда они знают, что у заключенных нет никаких шансов, когда им даже жалеть их лень...

– Ты занимаешься грязным делом, – продолжал старик, – тебе кажется, что все это просто поставка наркоты и получение прибыли, но если ты вдумаешься, углубишься... Ты калечишь жизни стольких граждан своей страны, каждый из них - человек, личность... Подумай о них, не пачкай рук, прошу тебя... И даже не в них дело… Подумай о матери, неужели ты забыл как перед ее смертью клялся ей, что исправишься, что станешь нормальным человеком. Забыл? Ты обещал ей, это было ее последним желанием… Как ты можешь?

– Да отстань ты, достал уже, – сквозь зубы процедил молодой человек. Он уже нашел искомое в ящике стола и рассыпал по краю стола белый порошок. Рядом стояла рамка с фотографией красивой женщины с длинными кучерявыми волосами и жгуче-черными глазами, фотография матери. На кадре она улыбалась, и это навевало тоску, напоминало о том, что улыбаться она больше никогда не будет… Даже там.

Старик, завидев фотографию жены возле злосчастной дозы наркотиков, взревел от гнева и, кряхтя, небрежно передвигая ногами, облокачиваясь об костыль, подошел к столу и вонзил в сына испепеляющий взгляд.

– Хотя бы постыдись! – прошипел он сквозь кашель. – На тебя смотрят глаза твоей матери, а ты забыл про стыд и совесть, и нюхаешь эту дрянь прямо при ней!

– Убирайся, надоел уже своими нравоучениями, понял? Чтобы я тебя больше не видел! – вспылил тот и озлобленно схватил рамку с фотографией и швырнул ее в противоположный конец кабинета так, что стекло рамки разбилось на множество осколков, которые неслышно разлетелись по ковру. – Успокоился? Теперь доволен? Вон!

У отца не находилось слов. Руки дрожали от негодования. Ему захотелось ударить сына, избить, уничтожить за неуважение к покойной матери… Но силы покинули его, он не смог бы даже дать ему пощечину, даже слабую…

– Ты отказываешься от меня только потому, что я даю тебе совет? – старик ссутулился еще больше. В этот момент он выглядел жалким, немощным, ненужным...

– Да на фиг ты нужен мне? Только ходишь и распускаешь слюни в моем кабинете! – взревел тот. – Зачем ты мне? Только портишь мои дела, постоянно суешься, куда не просят. Ты испортил мне дело в прошлом месяце своим благородным сердечком, черт бы его побрал! Но на этот раз я найду на тебя управу, будь уверен! Убирайся!

Казалось, что он озверел и не контролирует ни своих слов, ни мыслей, ни действий.

– Я вырастил тебя..., – промямлил в свое оправдание отец.

– Ты плохо слышишь, папочка? Убирайся!

– Я прокляну тебя, – не своим голосом сказал он.

– Проклинай, ха!

Предательские слезы без разрешения скатились по щеке старика и напомнили о том, что сына у него давно уже нет... Казалось, что вместе со слезами он выплеснул из себя сердце, в котором не было места ни для кого, кроме единственного сына. Ребенок был единственным смыслом его жизни, единственным стимулом, целью... В него он вложил все свои материальные средства, все чувства, всю ласку и заботу, на которую был способен...

Сердце, вываливавшееся из души непослушными слезами, обливалось кровью при одной мысли, что сын стал наркобароном, что из-за него погибнут люди... много людей. Но еще тягостнее было осознание того, что единственный смысл жизни послал его подальше...Что разорвалась последняя нить, связывавшая его с жизнью.

Этой ночью он решил заглушить бессвязные кошмары бодрствованием. Нет ничего хуже беззвездной муки, когда смотришь на небо и с нетерпением ожидаешь появления привычного бисера, усыпанного по всей небесной тверди хитроумными созвездиями; когда смотришь на небо и не видишь в нем ничего, кроме ледяной пустоты, – ибо черный цвет – это отсутствие цвета вообще; видишь только бледную луну, которой не удается осветить и половины всего того, что не принадлежит тебе, но на что ты мечтаешь смотреть… Хотя бы смотреть. Страшно, когда ветер пробирается сквозь легкое пальто и щекочет тело, напоминая об одиночестве… И нет ничего ненавистнее бледной луны, корчащей от удовольствия гримасы, хохочущей над твоей ничтожностью…

Он сидел на берегу океана и с жадностью глотал чистый воздух, пропитанный пустотой и безмолвием. Легкий ветер раскачивал воду, и время от времени подкидывал к ногам волны так, чтобы они задели край ботинок и оставили после себя чувство сырости и дискомфорта.

На поверхности взволнованной воды покоилось отражение надменной властительницы неба. Отсюда она казалась более суровой. Раздражающий хохот и гримасы сменились нахмуренными бровями, вырисовавшимися четкими очертаниями на поверхности; бледный цвет отдавал холодом и заставил содрогнуться от странного чувства. Ветер завыл сильнее, и внезапно отражение луны стало разбрасываться звездами, которые разлетались от нее в разные стороны и, подхватываемые разыгравшимися барашками волн, неслись к берегу. Сердцебиение ускорило ритм. Он поднялся с корточек и подошел ближе. Звезды! Как они были кстати! Неужели хотя бы на минуту сердце обретет покой, и будет внимать одинокой ночи с тысячами звезд? Неужели?

Волна подкралась к берегу, и ни секунды не раздумывая, швырнула к ногам целую кучу обезображенных сердец, извлеченными органами обливающихся кровью и мешающихся друг в друге, словно все это только одно сердце, раздробленное на тысячу осколков… Толпа сердец, если угодно. Они бились о землю и прилипали к ногам, издавая непонятные звуки, похожие на вздохи. Нервная дрожь заколотила изнутри. Луна, довольная удачной шуткой, заливалась истерическим смехом. Волны продолжали швырять в него окровавленные сердца и вскоре океан перекрасился в багряный цвет, напоминая огромную лужу крови… Он бросился бежать. Бежать было некуда. На острове господствовала степь, и куда бы он ни пошел, багряная лужа резала глаза, и луна не отставала ни на шаг. «Я дождусь рассвета, я не боюсь,… не боюсь», мелькало в мыслях. Но не бояться было невозможно и теперь казалось, что нужно было лечь спать и не стараться убежать от ночных кошмаров… Они все равно преследует, будь то во сне или наяву.

Привычные представления о ночи и сама ночь превратились в невыносимую какофонию: окровавленные сердца, хохочущая луна, предательская дрожь… Все это так противоречило бесконечной россыпи звезд, которая когда-то дарила веру в неизвестность… Когда это было? Все эпизоды прошлого были бесповоротно утеряны.

До рассвета оставалось совсем немного, но тяжелые веки периодически опускались и обещали проводить в неизбежный кошмар. Он рухнул на землю, помяв своим телом желтые листья, взглянул на небо и прошептал слова проклятия в адрес надменной властительница ночи.

– Господин президент, давайте дадим им шанс! – жалобно умолял растерянный молодой человек, всем телом навалившись на лакированную поверхность стола. Он был, пожалуй, одним из тех немногих, кто мог позволить себе разговаривать с Господином президентом столь непринужденно.

– Никаких шансов! Развязываем войну сейчас же! Ты же знаешь, у них нет никаких шансов, нам нужно захватить стратегическую позицию. Никаких замедлений.

– Но…Господин президент, ведь тогда погибнут тысячи ни в чем неповинных людей… Ведь мы может обойтись без кровопролития…

– Не учи меня, какая политика без кровопролития? И вообще, разве ты забыл про скорбь, в которую облачилась наша нация из-за этих подонков? – саркастически усмехнулся он.

– Но… мы оба знаем, что это не их рук дело…

– Запомни, мы этого не делали. Ни вслух, ни в мыслях, понял?

– Понял…Извините, вырвалось…

Молодой человек, не успевший еще почерстветь и привыкнуть к политическим козням, отрывисто вздохнул. Возражать Господину президенту не имело смысла, он всегда поступал по-своему…

Какая политика без кровопролития? Под разумными изречениями Господина президента подписывалась дорогая мебель, украшавшая кабинет, бесценный портсигар, валявшийся под рукой, скандал вокруг его персоны, слава… Господин президент был набожным и нравственным человеком. Он регулярно ходил в церковь, заботился о малоимущих семьях, инвалидах, сиротах… Говорил красивые речи, которые порой трогали даже самых черствых и бессердечных граждан Соединенных Штатов… Интересно, приводит ли посещение католической церкви в рай, даже если прихожане играют в шахматы на политической арене? Причем не просто играют, а ходят… ловко ходят, хитро, обдуманно. Пешки не в счет, главное, чтобы шаху было тепло и уютно в своей холодном кабинете, чтобы кресло у него было мягкое… Видимо, Господин президент позабыл о том, что если пешки все-таки удастся дойти до противоположного края шахматной доски, она в два счета обыграет его и наконец-то вздохнет: «Мат, Господин президент».

– Подумайте, – не унимался юный служащий. – Погибнет столько человек, в чем виноват каждый из этих несчастных по отдельности? Они не имеют никакого отношения к нашим стратегическим планам, они даже понятия не имеют обо всем этом… Почему они должны становиться жертвами?

– Ты еще слишком молод, чтобы понять политику, – спокойным голосом разъяснял Господин президент, с иронией поглядывая на малодушного простачка, – умрут тысячи, да, ну и что? По отдельности они ничего из себя не представляют, мы рассматриваем их просто как кучу тараканов, всего лишь средство… пешки. Политика как шахматная доска. Да, кстати, перечитай Макиавелли.

– Но Господин президент….послушайте…

Рассвет спас от развязки. Давно уже он не просыпался, не услышав проклятий в свой адрес, давно… Зачем все это снится каждую ночь? Почему из прошлого воскресают только самые жуткие фрагменты? Неужели в прошлом не было радости, смеха, тепла? Неужели только жестокости? Неужели никогда в жизни он не делал ничего хорошего, что могло бы скрасить теперь хотя бы одну беззвездную ночь?

Он открыл глаза и встретился взглядом с осуждающими глазками Маленькой принцессы. Она тихо сидела подле него и внимательно наблюдала за дыханием распростертого на холодной земле человека, дрожащего от холода и непроизвольно стучащего зубами. Ее присутствие немного успокоило. Когда она была рядом, не происходило ничего ужасного, разве что после ее ухода…

Приподнялся на локте, впился в нее глазами и саркастически спросил:

– Опять принесла мне корзинку с яблоками?

Она не ответила. Это не удивило.

– Мне вчера хотелось видеть звезды, – сказал он. Не то, чтобы он рассчитывал на ее понимание… просто хотелось рассказать об этом вслух. – Я не перенесу эту беззвездную муку. Понимаешь? А потом луна сыграла со мной злую шутку…

Она прервала его:

– Ты растратил все звезды, ты теперь никогда их не увидишь. Я пришла к тебе, потому что у тебя их нет… Там, на других островах, есть хотя бы по одной звезде, хотя бы одна маленькая звезда освещает ночь… А у тебя ни одной…

– Почему так получилось? – он посмотрел на нее с тревогой, словно боялся ответа и не хотел его слышать. Она никогда не приносила хороших новостей.

– ОН подарил тебе слишком много звезд, так нельзя… Ты растратил все… Знаешь, там есть цепочка крошечных островов, – она указала пальцем в левую сторону, куда-то в даль, – там миллиарды звезд, развешанных по небу новогодними гирляндами. Знаешь, почему? ОН не дал им ни одой и у них не было возможности растрачивать… А ты не оценил ЕГО дара, ты разбрасывался ими как мог! А теперь жалуешься на беззвездную муку.

– Это несправедливо!

– Несправедливо предоставить выбор? – она удивленно взмахнула своими длиннющими ресницами. Детская простота тонула в ее мудрых глазах.

– Да, это нечестно!

– Мне жаль тебя, но пока ты, ТЫ, растративший звезды, будешь рассуждать о честности, я не смогу тебе помочь.

Она встала и пошла по направлению к берегу, где ее ожидала лодка. Беседа вновь похитила полдень, и он вновь не увидел солнца.

– Постой, – окликнул он. Она остановилась, но оборачиваться не стала, словно ее уже утомил его жалкий вид. – Почему я всегда упускаю день?

– Солнце не готово к тебе, – спокойно ответил она, все еще не оборачиваясь. – Быть может, когда-нибудь я заберу тебя на другой остров, где всегда светит Солнце… быть может.

Сумерки поглотили удаляющийся силуэт крошечной лодки. Было страшно смотреть на небо. Он побежал в хижину.

Громовые рукоплескания, прокатившиеся по всему цирку, эхом отдавались в удовлетворенном сознании правителя. На арене оставалось всего два гладиатора; один, с тремя глубокими ранами, из которых безостановочно хлестала кровь и вырисовывалась за ним красным шлейфом, когда он бегал; второй, крупный широкоплечий мужчина лет тридцати, не больше, был ранен только один раз в правый бок и периодически корчился от боли. Последние минуты боя оживили ненасытную толпу; чернь ожидала развязки с замиранием сердца, с вытаращенными глазами. Многие из них делали ставки на широкоплечего, ставили до пятидесяти сестерциев, в зависимости от возможностей. Немногочисленные болельщики гладиатора с тремя ранами переживали за свои деньги и не подхватывали всеобщего ликования.

Правитель Рима смотрел на бой с равнодушием, он мысленно обдумывал предстоящие походы, войну, которая обещала усилить могущество и величие Рима.

– Иногда мне становится жаль этих бедняг, – обратилась к нему молодая девушка, сидевшая с левой стороны. Она с интересом следила за боем, – ведь они не рождались гладиаторами. Очевидно, у них тоже есть жены, дети, чувства… И так позорно умереть ради развлечения этой черни. Что ты об этом думаешь, цезарь?

– Народ требует хлеба и зрелищ, – ответил он, не отрывая глаз от арены. – Я даю им то, чего они требуют.

Гладиатор с тремя ранами уже лежал под ногой победившего, который приложил меч к груди обезоруженного противника. Лицо побежденного исказилось в мучениях, осознание скорой смерти пугало этого отважного бойца. Он никогда не боялся смерти, на войне, защищая Родину, он дрался отважнее всех, яростно бросаясь на меч противника, он всегда мечтал умереть на поле сражения. Но пасть на арене, умереть ради забавы жестокой черни, умереть, как игрушка… Его глаза молили о пощаде. Спутница цезаря уловила этот взгляд, и ей стало искренне жаль этого неудачника.

– Прошу тебя, великий цезарь, даруй ему жизнь! Мне так жаль его!

– Посмотрим, что скажет народ.

Широкоплечий гладиатор обводил глазами амфитеатр, ожидая решения народа. Почти все присутствующие опустили большой палец правой руки книзу, желая насладиться зрелищем убийства. Они жаждали крови, им хотелось видеть агонию этого жалкого раба. Почти все они считали себя праведными людьми с понятиями о нравственности, многих из них обожали рассуждать о морали…

Толпа недовольно загудела. Цезарь, желая позабавить свой народ, тоже опустил большой палец правой руки. Его спутница начала отчаянно бормотать:

– Прошу тебя, посмотри в его глаза… Мне так жаль его…

Цезарю было плевать на его глаза. Победивший вонзил меч в сердце и без того умирающего гладиатора. Его тело выгнулось в агонии, и из последний сил он крикнул звериным ревом:

– Будьте вы прокляты! – и испустил дух.

Пребывание на острове с каждым днем становилось все тягостнее и невыносимее. Туманы расползались бесконечными шлейфами, дожди лили как из ведра, морозный воздух пробирал насквозь. Он все бродил по берегу и искал утешения в плеске волн, которые, впрочем, мало чем отличались от всего остального, что неустанно пригоняло тяжкие думы и напоминало о вечном одиночестве и растраченных звездах. Паутина все также свисала с потолка и каждое утро грозилась упасть на лицо, и никогда не падала, что было гораздо хуже. Он уже не пытался смести ее, ровно как и не пытался разобрать переполненные ящики, расставить мебель… ничего не получилось. Неведомая сила брала верх и сдерживала от любых поступков, способных повлечь за собой хотя бы малейшие изменения…

Маленькая принцесса продолжала навещать с гостинцами от «них». «Они», судя по подаркам, были очень изобретательны. Посылали наручные часы, которые после ухода Маленькой принцессы гнали стрелки с бешеной скоростью, то вперед, то назад, набрасывая невод давно уплывшего прошлого и возможного когда-то будущего, это сводило с ума и заставляло бежать в неизвестном направлении. Посылали зонтик, после чего небо начало изрыгать расчлененные человеческие ноги, руки, уши… и чем больше их падало с неба и чем отчаяннее он прикрывался зонтом, зонт скорчивался, сужался и становился все меньше и меньше, и расчлененные части тела валились на голову… Потом были цветы, превращающиеся в змеи; пальто, теплое и новое на вид, обернувшись в которое, он оказался в гробу и с трудом открыл крышку…

Однажды Маленькая принцесса принесла альбом с фотографиями. Он долго вглядывался в лица незнакомых людей, пытаясь вспомнить хотя бы скупые фрагменты из прошлого, но, сколько он ни старался, не смог вспомнить ни одного из миллионов людей, толпами разбросанных по многочисленным фотографиям. «Это они», пронеслось в голове. «Они», вперившие в него свои пристальны взгляды из фотографий, пообещали преследовать вечно.

Он стал чаще «пропускать» сны, соглашаясь терпеть беззвездную муку и жестокие бесконечные пытки, устраиваемые каждую ночь властительницей неба. Обрывки снов, умещающиеся в пару часов, когда уже нет более сил ждать до рассвета и пальцами сдерживать отяжелевшие веки, были не так страшны, как их полные версии… Хотя издевательства, придумываемые ядовитой луной, были куда страшнее…

Хотелось звезд… И еще хотелось увидеть солнце…

На этот раз Маленькая принцесса прибыла с пустыми руками, что несколько настораживало и обнадеживало одновременно. Легкой неторопливой походкой она направлялась к хижине. Чего от нее ждать? Сквозь грязные стекла утро казалось хмурым. Тучи уже заволокли небо и грозили дождем. Она подошла к окну и, обыкновенно взмахнув длиннющими ресницами, попросила пройти вслед за ней.

Туман мешал следовать за девочкой, которая шла к лодке уверенно и целеустремленно. В воздухе пахло сыростью.

Она запрыгнула в лодку и повелела ему сделать тоже самое.

– Разве я могу? – недоверчиво спросил он.

Она кивнула.

Лодка плыла медленно, подгоняемая скорее бурлящими волнами, нежели слабыми вращениями весел. Неизвестность вновь распростерла объятия и еле ощутимым прикосновением поцеловала воображение, позволив мысленно перенестись туда, где можно прогнать вечное одиночество…

– Я везу тебя на другой остров, – вдруг сказала Маленькая принцесса. – Там всегда солнце, там вечная весна. Не бойся, ты больше не будешь одинок.

– ОН простил меня? – обрадовался он.

– Нет, ОН запретил мне перевозить тебя… Но я больше не могу смотреть на твое одиночество…

Взгляд его наполнился благодарностью, и не нашлось нужных слов, которые могли бы передать переполнявшие теперь чувства…

Дорога оказалась длинной, но не утомляющей. Напротив, хотелось провести в этом ожидании целую вечность, хотелось навсегда продлить эту сладкую истому, эти представления о солнце, которое должно было излучать небывалое тепло, обдавать сердце кипятком, способным отогреть от лютой стужи, успевшей поселиться внутри…

Неужели? Неужели настанет конец вездесущему одиночеству, и морозный воздух перестанет вызывать дрожь в теле? Неужели луна перестанет смеяться истерическим воплем и строить козни каждый раз, когда попытки избежать кошмарных снов будут последней каплей надежды, за которую цепляется даже безнадежный?

– Знаешь,- говорила она, чтобы скрасить долгий путь мыслями о своем оправдании. – Я ослушалась ЕГО и теперь мне страшно. Но ведь ОН учил меня милосердию, состраданию… я знаю, как ты любишь звезды, а их нет…Их у тебя никогда не будет. Я решила вернуть тебе хотя бы солнце. Послушай! Ты больше не будешь содрогаться от насмешек луны, у тебя больше не будет ночи! В конце-концов, каждый из вас – остров… Мне бы так хотелось, чтобы острова можно было соединять и превращать в огромные материки, в которых можно убежать вглубь от ледяного океана, в которых можно забыть о бесконечной водной глади, щемящей сердце… Но люди – это всего лишь крошечные острова, одинокие, беспомощные… а остров, над которым никогда не рассыпаются звезды, проклятый…

Слова ее были пропитаны искренностью и добродушием, и сама она казалась теперь наивным ребенком, мысли и глаза которого соответствовали миловидной наружности. И казалось, будто это не она подсовывала проклятые подарки, низвергающие душу в ад…будто это не она кормила осуждающими взглядами и будто не ее голос звучал всегда равнодушно, холодно…

Все-таки ожидание это блаженство, особенно ожидание перемен, обещающих свет и тепло. И даже если это ожидание ничего не принесет, оно было счастьем само по себе. Разве не счастье, смотреть вперед и лелеять себя мыслью об исполняющихся желаниях?

Вдалеке показался крошечный клочок земли.

– Ты больше никогда не вернешься в свой ад, – ласково сказала Маленькая принцесса.

Лодка причалила к берегу. Она спрыгнула на землю и потянула его за руку.

Сочные зеленые поля раскинулись по острову праздничными лентами, искусно украшенными полевыми цветами. Солнце палило воздух, который, казалось, сам по себе был соткан из солнечных плетений. Здесь не было убогой хижины. Вместо нее красовалась роскошная вилла, со всех сторон обделанная великолепными скульптурами.

Двери ее распахнулись, и из них повалила толпа маленьких ребятишек, несущихся навстречу.

– Кто это? – его ошарашило появление детей.

– Не волнуйся, они прогонят твое одиночество, – успокоила она. – Теперь, это твой дом. Я больше не нужна тебе, прощай.

Она пошла к лодке.

Да, погода на острове напоминала беззаботную весну и яркие краски природы, щедро разбросанные по всему ландшафту, радовали глаз.

Но что-то было не так. Игривые лучи солнца начали беспощадно резать глаза, вырабатывая в них слезные железы. Яркие краски смущали и вызвали необъяснимую тошноту. Легкие сжались от нехватки кислорода… дышать было сложно при виде вечнозеленой весны, и слух полоскало, словно ножом от щебетания неугомонных птиц, восхвалявших эту весну…черт знает чью весну, чью-то чужую, далекую и холодную. Дыхание участилось, сердце забилось чаще. Он упал на колени и начал отрывисто дышать.

– Поиграй с нами! – визжали веселые дети, столпившиеся вокруг и начавшие водить хоровод. – Ты будешь играть с нами, вставай!

Их заразительный смех начал душить. Их голоса постепенно превращались в чудовищные вопли зверей. Хотелось встать и перегрызть им глотки, только бы они замолчали, только бы перестали мучить его своей чужой весной…

– Остановись! – хриплым голосом закричал он, протягивая руку в сторону уплывающей лодки.

Маленькая принцесса, удивленная, обернулась. Увидев, как он зовет ее хриплым голом, упавши на колени, она поспешно начала грести обратно. Добравшись до берега, она подбежала к нему, разогнала детей, продолжающих водить хоровод.

– Что произошло? – спросила она, расширив зрачки от испуга, и поддерживая его за локти.

– Я не готов к Солнцу! – жалобно простонал он. – Я растратил звезды, понимаешь? Я не могу видеть солнце. Я обречен на беззвездную муку, я проклят… Я растратил звезды…

– Но…, – она только открыла рот, но не смогла сказать и слова. Теперь она напоминала запуганного зверька, загнанного в тупик.

– Верни меня в мой ад, умоляю! Я больше не могу здесь находиться! Умоляю!

– Я не могу, – чуть слышно вымолвила она. – Твоего ада больше нет. Я не выношу проклятых мест… Твоего острова больше нет…Я думала, так будет лучше…

– Как нет? – взревел он, – тогда где же он?

– Нигде…в небытие…

– Отправь туда и меня…Умоляю…

– Не могу… Ты растратил звезды, ОН никогда не отпустит тебя туда, до тех пор, пока ты за них не расплатишься.

– Долго мне придется…?

– Вечность.

Небо щурилось солнцем и давило на грудь. Воздуха не хватало и казалось, что еще каких-нибудь пара минут и легкие не выдержат.

– Садись в мою лодку и плыви, – предложила она после недолгих раздумий. – Твой ад все равно не уйдет в небытие, он будет сопровождать тебя всегда… Какая разница, в лодке или на острове? Тебе будет одинаково больно… ОН оказался прав. Это не солнце не готово е тебе, а ты – к солнцу, потому что ты растратил звезды. Ведь дело не в паутине, которая встречала тебя каждое утро и напоминала о безысходности; не в подарках, которые я приносили от «них»; не в луне, которая злорадствовала над твоим горем… Дело в тебе, ты ведь сам растратил звезды, не волнуйся, что лодка слишком тесна для вечного ада… Твои растраченные звезды всегда найдут способ, чтобы напомнить о себе…

– Мне страшно…, – сказал он, и по впалым щекам потекли слезинки. Он понял, что конца не будет.

– Прости…

Он поник головой и о чем-то задумался. Перед глазами пронеслись все сны, преследовавшие его беззвездными ночами. Он поднял голову и спросил:

– Скажи, а те, которых я убивал, теперь со звездами?

– Да…, – неуверенно ответила она. – А мальчик с пулей во лбу говорит, что ему нравится играть с тобой и посылать тебе игрушки… Его сестра живет на самом освещенном звездами острове, там так красиво…

Он тяжело вздохнул. Возразить было нечего. Справедливость не должна уступать место жалости, не должна.

– А что будет с тобой? – спросил он. – Ты останешься здесь?

– За мной пришлют другую лодку. ОН простит меня. Но я больше никогда не ослушаюсь. Теперь я поняла, что ОН милосерден, справедлив… ОН бескорыстно дарит вам звезды, а вы безжалостно растрачиваете их, неся миру боль, скорбь, слезы, страдание…почему вы должна оставаться безнаказанными? Почему «они» должны оставаться неотомщенными? Вы сами виноваты… прежде чем принести миру боль, нужно думать о звездах, о том, что они не восстанавливаются… Всегда нужно думать о НЕМ, и чем больше звезд ОН дарит, тем выше ваша ответственность перед ЕГО милосердием.. Прости, но ты сам растратил звезды…

Лодка уносилась в безбрежный холодный океан, подхватываемая игривыми волнами. Грести было не зачем. Куда? Когда не знаешь, куда пылать, можно спокойно выбросить весла за борт, они могут пригодиться тому, у кого осталась хотя бы одна звезда.

Уже не было видно яркого острова с чужой весной, не было мрачного ада, в котором ютилась убогая хижина с паутиной на потолке… И хоть хижина эта и была убогой, в ней все же было тепло… И хоть остров был мрачен и страшен, в нем можно было убегать в разные стороны от «их» подарков и тешить себя мыслью, что однажды ты все-таки сможешь убежать и спрятаться… А здесь, в тесной лодке, нельзя было пошевелиться. Испытывать вечный ад, пребывая в вечном параличе,… неужели он растратил их настолько неправильно? Никогда прежде он не думал, что эсхатология может оказаться столь справедливой и беспощадной одновременно…

Ошибку Маленькой принцессы уже не исправить. Сейчас, где-то далеко, волны раскачивают дряхлую лодку, в которой каждую ночь ежится от страха растративший все звезды… И луна смеется над ним каждую ночь, не уставая упражняться в изобретении страданий, мук, слез…

Да и что было причиной ошибки? Благородное чувство, теплившееся в сердце Маленькой принцессы, благородное чувство жалости и сострадания. Не жалейте растративших звезды, им от этого только хуже...Жалость для них презренна, ненавистна, низменна...

Сегодня ночью «они» притворятся долгожданными звездами и ехидно разбредутся по небу. А когда он поднимет глаза и восторженно поблагодарит вселенную за прекращение беззвездной муки, за прощение…и по лицу его скользнет нечто, напоминающее улыбку… «они» злорадно усмехнутся и начнут плевать и харкать кровью на его уже поникшую голову. И сквозь отчаянное рыдание, напоминающее рев дикого зверя, на беззвездном небе послышится громовой хохот.