– Музей?! – поморщился Вадим. – Да брось ты!

– А что? Вот, выставка какого-то художника. Давай сходим!

– Да какие здесь художники!

– Но ты же не видел ещё.

– И видеть нечего.

– А я люблю живопись...

Вадим посмотрел на неё язвительно. Здание городского музея значилось прямо перед ними. Татьяна язвительностью на язвительность не ответила, а одарила его лучезарной и чистой добротой.

– Я никогда на выставке не была, – использовала она последний аргумент. – Да и делать нечего.

Вадим готов был сдаться, но ещё оборонялся.

– Да он закрыт наверно. Тридцатое ведь...

– Дверь открыта.

– Ну, мало ли. Проветривают может.

– Пойдём, не ломайся.

Вадим всё ещё раздумывал.

– Там ведь туалет должен быть?

– Должен, – кивнула Таня.

– Ну пойдём, – согласился он. – Поссу хоть.

Они вошли в здание. Фойе было пустынно. Потоптавшись немного, решили подняться по лестнице. Выставочный зал располагался на третьем этаже – об этом свидетельствовала надпись на одной из дверей. На подоконнике в конце коридора сидел лохматый парень и курил сигарету. Они прошли мимо.

На стенах зала висели картины. Река, вид на которую открывался сквозь заросли кустарника, сиротливые копёшки сена на фоне предгрозового неба, кривая и разбитая дорога сквозь ржаное поле – художник был пейзажистом. Вадим посматривал на картины с презрительной улыбкой, а вот Таня заинтересовалась. Даже губы её приоткрылись.

Лохматый парень вошёл в зал и в нерешительности остановился в дверях.

– Вы картины посмотреть?.. – спросил он.

– Да, – кивнула, повернувшись Таня.

– Твои что ли? – подал голос Вадим.

– Да, я автор, – подтвердил парень.

– Что-то не очень они спросом пользуются, – скалился Вадим.

– Вадим!.. – шепнула Таня.

– Новый год просто, – ответил парень. – Обычно немало народа бывает.

– Угу, угу, – кивал Вадим. – Вот эта как называется?

– Там написано.

Нагнувшись, он прочёл:

– "Полоска нескошенной ржи".

И не сдержавшись, засмеялся.

Таня уже ничего не говорила, но смотрела на него нехорошо. Художник же, напротив, улыбнулся.

– Неожиданная у вас реакция, – сказал он.

– Полоска... – кривился Вадим. – Надо же!

– У вас все сюжеты, – с заинтересованным видом начала Таня, – какие-то...

– Деревенские?

– Да!

– Ну, это просто объясняется, – сделал к ней несколько шагов художник. – Я сам из деревни, до последнего времени там жил.

Таня смотрела на него с восхищением.

– Вы знаете, – сказала, – я сама тоже из деревни, только -только в город переехала...

– А где ваша деревня? Здесь, под Челябинском?

– Нет, в Воронежской области.

– В Воронежской! – воскликнул художник. – Я тоже оттуда.

– Как ваша деревня называется?

– Ключи.

– А! Знаю, знаю. А я из Сомова.

– Сомово! Как же, – улыбался художник. – Бывал там.

– Ну вот, – сказал Вадим, – землячки!..

– Видишь! – повернулась к нему Таня. – А ты идти не хотел. Из наших же мест человек!

– Не слабо, не слабо, – согласился Вадим.

– Кстати, – сказал художник, – вот эта картина в вашей деревне написана.

Он показал на картину в углу. На ней была изображена избушка.

– На самом краю деревни стоит, – продолжал художник. – А за ней сразу обрыв.

– Да, да, да! – кивала Таня. – Это Тениных дом. Он заброшенный уже, там несколько лет никто не живёт.

– "Свидетельница времени",– прочитал Вадим название. Усмехнулся.

– Вот ведь как бывает! – светилась Татьяна. – За тысячи километров, и такая встреча!

– Да, да! – отвечал ей свечением художник.

– Всё, – сказал Вадим, – больше не могу! Тут туалет есть где-нибудь?

– На втором этаже, – ответил парень. – На третьем тоже есть, но он закрыт. По лестнице спускайтесь, и там в конце коридора.

– Пойду, – сказал Вадим. – А то тут другая картина получится.

Он вышел из зала и, спустившись по лестнице на второй этаж, нашёл туалет. Струя ударила в удивительно белую поверхность унитаза. Вадим благостно вздохнул.

"Вад-и-и-им!!!

Ва-а-а-ади-и-и-им!!!

Не слышит. Ещё бы – так сложно услышать друг друга в наше время.

Вадим!!!

Я, конечно, балуюсь. Такие вещи я делать не должен. Делаю это, впрочем, зная, что он меня не услышит.

Мне бы хотелось, ужасно хотелось выйти к нему вот так запросто, в человеческом обличье, как равный к равному. Протянуть ему руку, похлопать по плечу, обнять даже – ведь отношение моё к нему чрезвычайно дружелюбное, восторженное, я никогда не скрывал этого. Он единственный, кем я тайно – а порой вовсе и не тайно, а совершенно явно – восхищаюсь, единственный, кто наводит меня на серьёзные и глубокие раздумья о сущности мироздания и о месте в нём человека, единственный, кем бы я даже хотел стать – очень ненадолго впрочем, очень ненадолго – ведь пребывание в этих реальностях, интересное в целом, как эксперимент, всё же неблаготворно сказывается на системе восприятий и ощущений. Нарушается стабильность координат, контуры являют иную осознанность, да и чрезмерность эмоций производит в высшей степени пагубное воздействие. Слишком тягостны они – мгновения земной жизни.

Безумно, безумно хочется посмотреть на мир его глазами. Хотя бы несколько секунд, хотя бы самую малость. Лишь малость...

Вот оно, вот так. Да, да, да. Да. Вот, вот именно так. Может не совсем удачно с точки зрения ситуации, но вполне по эмоциональному состоянию. Как бьётся его сердце, как глубоко его дыхание, как напряжены его веки! Кровь. Кровь пульсирует по артериям, его кровь. Ещё воздух – он наполняет лёгкие. Глаза. Глаза ненасытны и обозревают окружающее... Да, вот так оно и бывает: окружающее – это сортир. Смывные бачки, верёвочки для слива, унитазы, шум бурлящей воды – это уже знакомо мне. Чертежи не– подвижны, и для устрашения ввели красочность. Куб, окружность, прямая. Вращение по шарнирам, порой со скрипом, но гладкость скольжения осуществляется в итоге. От излучин в смещение, неподвижные статуи взирают скорбно. Я реален, я зол. Тонкие переходы, порой оступаешься – поэтому внимание. Внимание, контроль, осознанность. За спиною блики, но всякий раз ускользают. Трещины по углам, и даже прорывы – при усилии просунешь пальцы. Зыбко, тревожно. Захватывает бессмысленностью, но грозит разрушением. Застывшие плоскости всё же привычней обездоленным..."

Чёрные круги всё ещё плыли перед глазами, но он уже мог разглядеть очертания кабинки. Штаны съехали до самых щиколоток, плечом он упирался в стену, а ещё перебирал по воздуху руками, словно пытаясь ухватиться за что-то. Головокружение было неимоверное. Тошнота ужасающая. Казалось, ещё мгновение, и он рухнет прямо в развёрстое и журчащее отверстие унитаза.

– Сознание потерял?

Память ответов не давала. Лишь чернота – зыбкая, вязкая – отмечала собой последние минуты.

– Неужели сознание потерял?

Нагнувшись, он ухватился за брюки. В тот же миг ударило в голову – он схватился за стену. Боль была короткой, но резкой и пугающей. Несколько секунд ждал, не повторится ли – боль не возвращалась. Он застегнул пуговицы, ремень. Заправился. Взгляд упирался в смывной бочок.

– Тридцатое, да тридцатое... Декабрь... Новый год... Помню.

Вадим вышел из кабинки. Открыл в кране воду и стал смывать с брюк дорожки мочи. Нагнувшись, сделал несколько больших и жадных глотков сырой и мерзкой воды. Потом умылся.

– Надо же! – говорил, поднимаясь по лестнице.

– Симптомы, между прочим, давно заметны, – добавлял, шагая по коридору.

– Но так явно...

Дверь выставочного зала была прикрыта. Внутри никого не было.

Беспокойство, вроде бы обузданное в последние минуты, снова усилилось. Он закрыл дверь и зашагал вглубь коридора. По обеим его сторонам значились двери, он дёргал за каждую – все были заперты. Едва ли не самая последняя открылась вдруг. Вадим вступил в крохотную и совершенно тёмную прихожую, которая упиралась в ещё одну дверь. За дверью раздавались голоса.

– Прямо сейчас!.. – звучал приглушённый, но плотный и густой мужской голос.

– Нет, нет! – отвечал женский.

– Почему? – настойчиво вопрошал мужчина.

– Не надо, я не хочу.

– Но почему?

– Так нельзя.

Вадим нагнулся и сквозь щель у болтавшегося на одном шурупе замка увидел Татьяну. Она стояла в углу, пальто её было расстёгнуто, шапка лежала на столе – лохматый художник трогал её за грудь.

– Кого ты стесняешься? – шептал он ей.

– Не здесь... – тяжело дыша, возражала она.

– Но где?

– Не здесь.

Боль снова пришла к нему в это мгновение. Волна её оказалась настолько пронзительной, что чёрные пятна вновь заплясали перед глазами. Когда они развеялись, он обнаружил себя опять в туалете. Сильно тошнило. Он попытался проблеваться. Тужился, засовывал в рот пальцы – всё безрезультатно.

Татьяна ждала его на улице.

– Ты что так долго? – спросила обеспокоено.

Вадим не ответил. Достал из кармана пачку сигарет, вытащил одну из двух оставшихся и жадно закурил.

– Бледный какой-то... – осматривала его Таня.

– Пойдём? – кивнул Вадим.

– Пойдём.

Она взяла его под руку.

– Давно меня ждёшь? – спросил Вадим.

– Да уж полчаса наверно! Ушёл в туалет и пропал! Я подумала – на улицу вышел, не стал возвращаться на выставку. Картины ведь тебе не понравились.

– Да, дрянные картины.

– Художник плёл, плёл мне что-то – еле-еле от него отделалась. Выхожу – а тебя нет. Ладно догадалась подождать!

– Ты молодец!

– Он, кстати, смотрел на меня так странно!

– Кто?

– Художник. Я уж подумала, приставать начнёт.

– Начал?

– Да нет, успела убежать... Да, вот что! Знаешь, кого я сейчас видела?!

– Не знаю.

– Твоих родителей!

– Родителей?! – Вадим остановился.

– Да. Мимо проходили. Увидели меня, узнали – рукой помахали.

– Родители...

– Я им тоже помахала. Они, правда, не подошли почему-то.

Вадим снова зашагал, с удвоенной силой. Таня буквально бежала за ним.

– В магазин? – повернулся он к ней на ходу.

– Да, надо бы, – отозвалась она.

Я пребывал в раздвоенном состоянии. Меня всегда удивляли такие моменты, эти неожиданные озарения, которым даже я – даже я, чёрт возьми! – был время от времени подвержен. Ты ходишь по улицам, дышишь, ты безразличен и спокоен, и вдруг нисходит разность. Улицы остаются теми же, воздух не меняется ничуть, небо всё так же серо и уныло, но раньше унылость его не тяготила, теперь же – да. Меняются ощущения. Возможно, деятели противоборствующих стихий впрыскивают ядовитые аэрозоли, вводят в ткань полотен вкрапления безумств, разрыхляют цельность очертаний. Мелкие бесы, но им позволено. Как бы то ни было, неудовлетворённым я оказываюсь всё чаще и чаще. Бессмысленность, казавшаяся мне главной находкой существования, главным его успокоением, перестаёт вдруг соотноситься своими параметрами с трафаретом твоей сущности и при совмещении случаются шероховатости. "Это минуты слабости, – успокаиваю я себя, – всего лишь минуты..."

– Это минуты слабости! – сказал Вадим.

– Что? – повернулась в постели Таня.

В комнате было темно. Предпоследний день года миновал, уступив дорогу гнетущей ночи, которая, быть может, уступит его и дню последнему.

– Что, что? – отозвался Вадим.

– Ты сказал что-то.

– Ничего не говорил.

– Сказал, я слышала.

– Не говорил. Спи, не волнуйся.

– А я и не волнуюсь, – ответила она, и как-то чуточку жёстче, чем обычно, обиженней. Перевернулась на бок и, уткнувшись в стену, засопела. Вадим хотел сказать что-то, но слов подобрать не сумел. Таня вскоре заснула. Ему же не спалось.

Он ещё раньше почувствовал, что ночь эта может превратиться в бессонный кошмар, и опасения сбывались. Минуты тянулись, а сон не приходил. Он пытался подбодрить его, подыграть ему – для этого вызывал в воображении погружение в вязкую плотность, полыхавшую в глубинах темноты. Потом подыгрывать перестал, справедливо решив, что если сон пожелает его пленить, он сделает это помимо его воли.

Он пролежал почти три часа, прежде чем решил прекратить всё это. Поднялся, сходил в туалет, накинул на голое тело фуфайку и вышел на балкон.

Здесь было холодно. Балконные стёкла, вставленные ещё чёрт знает когда и кое-где потрескавшиеся, были полностью покрыты пеленой ледяных разводов. Открывать форточку надобности не было – сквозняки так и били сквозь щели в раме. Он закурил, выпустил дым и, запахнувшись плотнее, стал с тупым безразличием рассматривать ровные линии кирпичной кладки.

С улицы доносились звуки. Время от времени проезжали машины, слышались шаги запоздалых и видимо нетрезвых прохожих, а кроме этого мяукала кошка. Мяукала так громко, что казалось, будто она где-то здесь, на балконе. Вадим не поленился подняться и пошарить по углам. Кленки конечно не было, скорее всего она сидела на чердаке.

Наружу он всё-таки выглянул, уже докурив. Выглянул, чтобы убедиться, не идёт ли снег. Снег шёл, не крупный правда, но зато мело .Убирать снег тридцать первого они не планировали, однако Вадиму подумалось сейчас, что если ночь пойдёт так и дальше, то можно будет выйти.

Повесив в прихожей фуфайку, он переместился на кухню. Закрыл дверь, включил свет и поставил на плитку чайник. Воды в нём было буквально на донышке и вскипел он быстро. Вадим налил кипяток в стакан, добавил сцеженной заварки и, размешав две ложки сахара, долго пил его, уставившись в пол.

Вернувшись в зал, он присел на диван. Раздеваться не стал и даже не лёг. Таня спала лицом к нему, одеяло было надвинуто по самый нос, голова наполовину погрузилась в подушку – были видны лишь часть лба и левый глаз, точнее его веко. Веко так и притягивало к себе внимание. С ним что-то происходило. Вадим нагнулся вплотную. Глаз шевелился. Вправо – влево, вправо – влево, быстро и нервно. Он смотрел на него до тех пор пока шевеление не прекратилось.

– Пойду убираться, – сказал он, поднимаясь.