Женщина предпочитает птиц. Другие создания не интересны ей. Да и как могут нравиться женщине пресмыкающиеся? Эти холоднокровные ящерицы – вёрткие и пугливые, мерзкие вараны, прячущиеся в песок, пупырчатые крокодилы со слезящимися глазами, которыми они лениво обозревают окрестности. Сама мысль прикоснуться к ним кажется омерзительной. Даже слово это – пресмыкающиеся – в нём есть что-то гадкое, что-то, от чего передёргивает. Пресмыкающиеся не могут быть любимцами женщины. Не могут ими быть и толстокожие млекопитающие: неповоротливые слоны и бесформенные киты. Они расплывчаты, неконкретны, они не смогут присесть на вытянутую руку и звонко защебетать озорные песни. Они медлительны, движения их хоть и основательны, но не приносят вдохновения – в них нет азарта. Нет огня, нет страсти, нет головокружительного отчаяния: существа эти не любимы женщиной. Кровожадные хищники тоже противны чувствительной и ранимой красавице. Вырывать из поверженного тела клочья мяса могут только существа, руководимые тёмными силами. Борьба за существование не может служить оправданием для них. В существе, вынужденном добывать пропитание таким способом, изначально заложена ошибка. Оно – порождение искажённых схем, неверно вычерченных линий, ложных предпосылок. Создания эти не должны существовать в нашем гармоничном и счастливом мире, они привнесены сюда незаконно. Обманом, силой. Женщина отказывается признавать естественным их право на существование. О прочих же тварях и вовсе не приходится говорить: нечистые псы, развратные кошки, злобные крысы, скользкие рыбы, уродливые свиньи, тошнотворно блеющие овцы, безобидные, но нелюбимые коровы. Нет, нет, нет – это не то, что вдохновляет женщину. Птицы, лишь птицы – вот те единственные существа, что любимы ей.

Птицам отдано во владение ценнейшее достояние земной сферы – небо. Все остальные не имеет реальной значимости. Твердь строга и послушна, она внушает уверенность и чувство реальности, но самой реальностью не является. Она – заменитель, временное пристанище. Она нужна, но в ней отсутствует стремительность. Вода также необходима и более существенна, чем твердь, так как не обладает формой, но вода чересчур зависима от прочих условий. От той же тверди, от поведения солнца, от желания стихий. В воде больше, чем в тверди, загадочности, но всё же недостаточно для рвущихся в запредельность душ. Она может обнять, успокоить, развеять чад сомнений, но унести от самой себя она не в состоянии. По крайне мере, тяжёлый и колючий страх не покидает женщину при ней. Вода не делает её счастливой. Счастливой её делает лишь небо. Небо – это иллюзия, это – обман, это даже коварство и надругательство, но приятность, приносимая им, не сравнима ни с чем. Струящаяся голубизна, обезоруживающая и обнажающая, бескрайняя, бездонная, радостная, лёгкая – взирая на неё, так и хочется раствориться в её пучинах. И она растворялась в ней – да, да, женщина делала это силой своего воображения, она способна. Момента те незабываемы – безмерность ощущений, рождаемая в них, бесподобна. Струи ветра свиваются в грозные потоки, пласты воздуха разрезаются сильными крыльями, земля где-то внизу, она крохотна, как пятнышко, на неё хочется плюнуть. Стремительность, стихийность, восторг – небо вокруг, небо повсюду, небо в тебе!

Птицы. Выпуская их из клетки, женщина дрожала. Они вырывались сквозь крохотные отверстия и устремлялись ввысь. Они были яростны и отчаянны, они урчали в предвкушении неба. Оно встречало их, голубое, призрачное, встречало радостью, ожиданием долгожданного соития, встречало и уносило за горизонт. Женщина отпустила их всех, всю дюжину, хоть многие и полагали, что этого не произойдёт. Женщина говорила раньше, что не подарит им свободу, что она зла и жестокосердна – признайся, порой так думал даже ты – но она оказалась не такой. Да и могла ли быть женщина жестокой? Чудная женщина, милая женщина, ласковая женщина. Птицы были отпущены, а она шла потом по полю, отпустив голову, закрыв глаза – шла и слышала трепет их крыльев. Потом силы покинули её: она остановилась и рухнула. Ты бежал к ней – тебе показалось, безумно долго – ты склонился над ней, прислонил ухо к груди, заглянул в полузакрытые глаза, приложил ладонь ко рту. Потом нёс её к дому, спотыкаясь, – местность была неровной, сплошные кочки и выбоины. Ты уже не надеялся ни на что, ты знал, что рано или поздно это должно произойти и был готов к этому – хоть и отказывался верить. Ты был возбуждён, ты был на грани отчаяния, но ощущение, что и ты последуешь вслед за ней отсутствовало. Ведь ты был молод, здоров и силён. Тебе много ещё предстояло сделать. Ты принёс её в дом, положил на кровать, смочил водой лоб и губы, держал её за руку. Она ещё дышала, слабо очень, и с каждой минутой всё слабее, но жизнь ещё теплилась в ней. Перед смертью она поговорила с тобой.

– Вот так, – шептала она, – пришёл и мой черёд. Великие люди говорили мне в молодости, что этого не произойдёт.

– Я никогда не говорил такого, – отвечал ты.

– Ты не великий, ты обычный.

– В этом моя сила. Я не впадаю в великие заблуждения. Все мои ошибки обычны и просты, от них легко избавиться.

– Они сулили мне большее.

– Я делал бы то же на их месте.

– И снова обманули.

– Нет, это не было обманом.

– Чем же это было?

– Правдой. Они действительно верили в тебя.

– Значит с изъяном оказалась я сама.

– Так неправильно думать. Изъяны закрались в начертанные пути, в расчёты линий и векторов.

– Должно быть, никому не просчитать их верно.

– Возможно.

– Я понимаю сейчас: в этом вся суть, весь смысл – стремиться и проигрывать. Вечный проигрыш во всех начинаниях и обрамлениях.

– Мне трудно рассуждать на такие хрупкие и прозрачные темы. Я слишком груб для этих сфер.

– Ты прост, естественен. Я хочу тебе признание.

– Не надо.

– Я сделаю его. Ты был единственным, к кому я испытывала симпатию.

– Единственным?

– Да, все остальные были безразличны мне. А порой и просто противны.

– Я не заслуживал твоей благосклонности.

– Ты был добр, нежен, спокоен. А я не ценила этого.

– Не говори так.

Она облизнула высохшие губы, взглянула на тебя пристально, строго, страстно и перед тем, как замолчать навеки, выдохнула:

– Всё же птицы...

Огонь горел яростно и звучно. Тело лежало в центре, его не было видно уже, а искры и пепел поднимались ввысь. Неслись, стремились, дрожали.

– К небу! К небу!