Ночь густа и безлунна. Шорохи. Шорохи сверху. Снизу. Наверное мыши. Он ловил уже: ставил мышеловку, но когда попалась первая, больше не стал. Ей переломило шею – стиснутая, жалкая, она лежала возле кусочка мяса и смотрела в пустоту. Он выбросил её. Теперь расплодилось наверно – шорохов много.

– Ты слышишь?

Она рядом. Кровать скрипнула жалостливо, она на боку, дышит в плечо.

– Что?

– Шорохи.

– Мыши наверно.

– Мыши?

– Да, здесь много. У бабки в кладовке крупы были, а дом пустовал. Их и развелось тут.

– Всю съели?

– Крупу?

– Да.

– Да нет, осталось ещё. Я её выкинул.

Её руки на его груди. Она гладит его. Пальчики крохотные, касания робкие, но чувственные. Она голая. Она совершенно голая – вытянув руки, он мог потрогать.

– Не надо...

– Тебе неприятно?

– Слишком приятно. Не надо.

– Хорошо.

– Лучше я тебя. Мне нравится.

– Мне тоже.

Трогала. Прикасалась, сжимала, гладила.

Нежность, расслабленность – отдайся во власть течения, журчание переливчато, изгибов нет. Вода прохладна, прохладой освежает. Брызги – лёгкие, прозрачные – лишь на ощупь. Если близко – близко, чтобы звуки у самых мембран, если близко и на солнце – то радуга. Красный, оранжевый, жёлтый... Берега не близко, но до дна достать. Там камни и складывать узоры. Можно, на взгляде сбой и скачок – выхватывать нужное и длинной преследовать. Вот оно, вот – в глубине крупнее и чётче. Буквы, я вижу "М" – что это? Смеялись, катаясь по склонам, – улюлюкали. Долго не могли вспять, но всё же выдали. Коварно, гневливо – могила... Можно ли не верить?

– Если папа проснётся – мне конец.

– Он просыпается ночами?

– Бывает.

– К тебе заглядывает?

– Нет, не помню.

– Ну вот.

– Мало ли. Раз на раз не приходится.

– Нет, не узнает.

– Тебе хорошо говорить, тебя никто не контролирует.

– Я сам себя контролирую. И ужасно устал от этого.

– Хотела бы я так же...

– Нет ничего невозможного.

– Неправда.

– Действительно, неправда. Раньше мне говорили – не верил. Теперь сам говорю.

– Только бы не узнал, только бы не узнал...

– Что ты боишься его так?

– А как ещё?

– Он бьёт тебя?

– Сейчас нет.

– А раньше?

– Бывало.

– Надо будет разобраться с ним.

– Не надо.

– Узнает – ко мне переедешь.

– Легко сказать.

– А что?

– Ну, это же...

– Что?

– Означает, что мы как бы...

– Всё правильно, почему бы нет?

– Я не готова к роли жены.

– Ты готова.

– Я всё ещё маленькая глупая девочка.

– Я тоже – маленький глупый мальчик...

– Ну нет, не скажи.

– Ты тоже не кажешься девочкой. Тем более глупой.

– Да, уже не девочка...

Улыбнулись. Кротко, широко нельзя – она может обидеться. Может, ещё может.

– С отцом поговорить надо будет.

– О чём?

– Что ты и я...

– Не надо.

– Почему?

– Это ещё ничего не значит.

– Для меня значит многое.

– Ты только так говоришь.

– Совсем нет.

– Мне трудно тебя понять. Приходится верить словам, а словам верить нельзя.

– Это правда. Верь чувствам.

– Им и верю.

– Что они говорят?

– Разное.

– Например?

– Без примеров. Я не могу озвучивать чувства.

– Попытайся.

– Они смешанные.

У плеча. Она – у плеча. Живая, реальная – она.

– Завтра рано тебе вставать?

– Нет, завтра понедельник. По понедельникам не носим.

– Останешься подольше?

– Нет. Под утро надо уйти.

– До утра далеко.

– Не заснуть бы.

– Не заснём.

– Вот возьмём и заснём!

– Ничего страшного.

– Пана узнает.

– Уйдёт на работу и не узнает.

– Может и так, но лучше не рисковать.

– Ну ладно.

– В четыре выйти надо.

– В четыре?

– Угу.

– Это рано.

– Нет, в самый раз. Сейчас сколько?

– Двух нет.

– Проводишь?

– Конечно.

– Дай-ка я ...

Перелезла, свесила ноги, спрыгнула.

– Тапки есть у тебя?

– У печи. Ты куда?

– На двор.

– А-а. Проводить?

– Нет, сама.

Встала. Голая, чудная. Три шага до стула, платье.

– Накинь одеяло лучше.

– Какое?

– Вот это.

– А ты?

– Полежу три минуты, не замёрзну.

– Ну ладно.

Накинула. Засмеялась вдруг.

– Ты чего?

– Такой смешной ты...

– Какой?

– Голый.

Пошла. Открыла дверь, переступила порог, прикрыла. Шаги зазвучали на мосту.

Он встал. Дошел до стола, взял пачку сигарет. Закурил.

Огонёк в темноте – как маяк. Загорится, нальётся светом – гаснет потом. Лучи во всю безбрежность, летите ко мне! Здесь свет, здесь тепло, здесь покой... За толщами сгустков нет и с обратных сторон отражения не имеет посланий. Звуки возможны, но деформируются. Оттого слышишь иное. Или вовсе – беззвучие. Оно неплохо, но чтобы для всех. Чтобы всем и каждому, одному – не надо. Тогда в проигрыше, тогда в хвосте. И россыпи падают другим. Невозможен, напрасен. Входит в связь, череда к пределам и возможно достигает. Шаг, движение – не впустит. Огонёк, огонёк... Можно скрыть, победить – но сжавши, но яростно. Сквозь зубы и стонами – ввысь. Пусть сотрясаются грани, пусть их допусками в отторжение. На летящую в развитии узел. Сквозь тучи, сквозь сонмы. Скопища по периметрам, накапливали долго. Взрывы по всей поверхности. Правильность. Может быть зовущему от взмахов и призвуков к небесному полукругу легче?

– Бррр, – взошла обратно. – Как холодно там!

– Полезай сюда.

– Накурил!..

– Я немного.

– Вот как жить с тобой, с курящим?

– Я брошу.

– Не бросишь.

– Я давно хочу.

– Всё равно не бросишь.

– Сигареты – это не главное.

– Давай туши.

– Последняя затяжка.

Ткнул в консервную банку – пепельница. Лёг. Она стояла у кровати, смотрела.

– Ложись, что ты?!

Легла. Сверху, на него. Поцеловала. Он обвил ладонями, прижал.

– Так необычно...

– Что?

– Лежу, а под животом твой...

Засмеялась, уткнулась в грудь. Перестав, целовала.

– У тебя много было женщин?

– Нет, немного.

– Я какая по счёту?

– Четвёртая...

– Всего?

– Угу.

– Ты врёшь...

– Хорошо. Ты – первая.

– Ах да, конечно.

Поцеловались. Обвив губами, всасывала язык. Вглубь, к горлу – совсем потерялся во рту.

– Ты ведь не станешь здесь жить?

– Я живу здесь.

– Всего два месяца.

– Это немало.

– Я девятнадцать лет живу.

– Победила.

– Ты сбежал от женщины, да?

– Три последних года у меня не было женщины.

– А та, что три года назад?

– Нет, от неё не стал бы.

– Тогда от кого?

– Ни от кого.

– Ну, от чего?

– Не от чего.

– Нет, нет, ты сбежал.

– Я просто уехал.

– Ты так успокаиваешь себя.

– Ты говоришь, как моя совесть.

– С этого дня, я – твоя совесть.

– Чудно. Я давно хотел сменить собственную.

– Слишком послушная?

– Слишком требовательная.

– Я буду требовательней.

– Это ужасно.

– Я не дам ни слабинки.

– Кошмар...

– Ни малейшей поблажки.

– Ужас...

– Не единого вздоха.

Заполняла собой рот – задохнуться и вправду можно. Оторвалась.

– Моя жизнь становится всё страшнее и страшнее.

– Ты этого заслуживаешь.

Около четырёх стали собираться. Оделись быстро.

– Как не хочется на холод!

– Мне тоже.

– Там дождь моросит...

– Зонт возьми тогда.

– У тебя есть?

– Есть. Привёз.

Вышли. Она держала его за руку.

– Пойдём задами?

– Задами хочешь?

– Вдруг увидит кто.

– Пойдём.

Пройдя огородом, вышли на дорогу. Здесь было болотное месиво.

– Чёрт, так и сапоги потерять можно!

– Вязнут?

– Ага.

– Давай – ка по лугу. По краю. Там трава всё же.

– Давай.

– Во, получше!

– Скользко всё равно.

– Ладно, тут немного.

Дошли минут за десять.

– Давай свернём.

– По дороге?

– Да.

– А огородом?

– Отец услышать может. Калитка скрипнет – он проснётся.

– Ну, пойдём здесь.

Свернули за два дома раньше, перекрёстной дорогой. Дошли.

Он привстал, открыл ставень.

– Давай подсажу.

– Вадим!

– Что?

– Как это дико! Я возвращаюсь домой через окно!

– Да, просто в голове не укладывается!

– Ты всё смеёшься надо мной.

– Просто ты смешная.

Он подсадил её, она влезла в окно. Высунулась. Поцеловались.

– Спокойной ночи!

– Спокойной ночи.

Скрылась.