Новости
1
Для лучшего понимания этой статьи потребно лицезрение медведя – походки, повадок его, всего облика внешнего. Трудно найти иное животное, столь бесповоротно лишенное малейшей тени изящества, утонченности (дико звучит это слово к нему в применении), грациозности движений, он скорей неуклюж, порой вроде… смешон, ах да: он «мишка косолапый». Его достоинства иного рода – это тяжелая, необоримая сила, всеподавляющая мощь его членов. Любовная снисходительность прозвища только скрывает почтительный страх.
Нет лучшего зримого воплощения – стиля, речи и дискуссии манеры, всего облика духовного – Толстого Льва.
Среди всех писателей мирового масштаба менее всего присущи ему самая тень рафинированности, элегантности (как дико звучит это слово к нему относительно!), изысканности, и отмечались уже громоздкость его фраз, неуклюжесть отдельных оборотов, корявость иных периодов (косолап!). Он грузен, тяжел. Он увалень. Само слово «красота» настолько мало применимо к Толстому, насколько это вообще возможно в высоком искусстве. Сей родовитый граф, писавший о великосветском обществе – мужиковат, и ни одному простолюдину не удавалось еще столь впечатляюще подать мужицкое начало. Его достоинство – всеподавляющая медвежья мощь, напор тарана.
Известно, что неповоротливость медведя обманчива: взяв разбег тяжело и медлительно, с несокрушимым упорством и выносливостью, порой после многих часов неизменно настигает он жертву. Так, величаво-размеренно, повествует Толстой: без внешних эффектов, безыскусно, неказисто, ведет он тему, порою многие сотни страниц, неустанно и бесповоротно проводя ее до исчерпывающего выражения мысли, до финала победного, ни на миг не ослабляя медвежьей хватки.
С тем же медлительным напором идет – точнее, прет (здесь это не оскорбление) – Толстой на авторитетов настоящего и прошлого, этот первый – и наиболее внушительный – нигилист русской классики. Нигилизм его особого рода – медвежьего. Разить противника шпагой иронии, встав в вычурно-изящную фехтовальщика позу, наподобие Уайльда; бичевать плетью сарказма и гнева, пусть не смертельно, но эффектно, в стиле Гюго; донимать булавочными уколами ядовитой издевки на манер Набокова; надавать звонких оплеух с выкриком: «Нате!», вроде Маяковского – все это совершенно непредставимо для Толстого. В частности, Толстой шутящий, острящий представлял бы собой столь же противоестественное зрелище, что и цирковой медведь на велосипеде. Встреченного на пути он заламывает, грубо и честно, серьезно и тяжело, неэстетично, но намертво.
Во все периоды жизни при чтении Шекспира он чувствует: «скуку, отвращение и недоумение». Только люди с извращенными вкусами, говорит он, могут восхищаться Данте и Бахом (туда же и Рафаэль). Стоя среди книжных развалов с небезызвестным библиотекарем Федоровым, невозмутимо бросает: столько лишних книг понаписали, собрать бы да сжечь. Нет здесь позы, эпатажа, к парадоксам пристрастия, нет и вообще борьбы, самоутверждения: столпы классики всего-навсего отодвигаются в сторону, спокойно и просто.
Но куда поразительней взгляд на Пушкина – спокойный и трезвый, между тем как абсолютное большинство высказываний о Пушкине носит характер панегирических славословий, со специфически «пушкинистким», елейным, келейным тоном, его частично не избежал даже Набоков, человек холодный и с принципиальной насмешкой относящийся к культивированию кого бы то ни было, и Горенштейн, в своем «Псаломе» открыто высмеивающий русский народ в целом и русскую интеллигенцию в частности.
«Евгений Онегин» и «Цыгане» прекрасны – деловито записывает Толстой в дневник – впрочем, «все остальные поэмы Пушкина – ужасная дрянь». Это грубо, во многом несправедливо, и восхитительно: то единственный в русской истории пример бесстрастно-критического взгляда на Пушкина. (Хулиганствующие выпады, рассчитанные на скандал, в стиле «сбросим Пушкина с корабля современности», здесь не в счет: являются они не объективной критикой его сочинений, а принципиальным его отторжением как классика; но неприложима к Толстому даже тень скандалезности.) Волошину мечталось о читателях, что Пушкина начисто забудут; и после, открыв его тома, прочтут их свежими глазами, в первозданном виде узрев. Учитывая размах работы и изощренность приемов по обожествлению Пушкина, мечта коктебельского остроумца представляется несбыточной. Но что не в силе человеческой, то по силам медведю.
Столь же беспримерно – но по другой причине – отношение Толстого к Иисусу. Он не оспаривает галилеянина, не оскорбляет, не сомневается в его существовании – тем не менее сказанного им оказалось достаточно для отлучения от церкви. Нагорная проповедь Христа, его заповеди – пишет он с медвежьим простодушием – ведь они элементарны: не будь Христа, я сам бы написал за него все то же самое. И ведь что интересно: охай всю Библию Толстой поносными словами, изобличай яростно принципы христианства – и тогда бы не нанес он церкви удара более болезненного…
Знаменитая «переоценка всех ценностей», провозглашенная Ницше – эта формула в равной мере приложима и к Толстому (хотя переоценка эта проводится ими с совершенно разных позиций), этих абсолютно разных людей роднит одно: провели они два величайших «крестовых похода» на святыни прошлого, только вот толстовский поход пострашнее: он спокоен, порой добродушен, слишком силен, чтобы злиться – и тем разительней эта сила, тем неотразимей неуклюже-медвежий удар (взять хотя бы Иисуса: ведь ничего в нем не отрицается Толстым, все принимается, только замечается невинно, что он и сам все это знал и мог бы написать. Нет удара добродушней. Нет удара мощней.). Отдельные похвалы в адрес собратьев по перу не меняют ситуацию: маститый старец добродушно или снисходительно улыбается (вспомним хотя бы замечание о Леониде Андрееве: «Он пугает, а мне не страшно».), или пальцем грозит, или с кряхтеньем заламывает братьев меньших. Дед Мазай и зайцы.
А дальше происходит непонятное.
2
«Что бы сделать он мог! Он начал сразу как власть имеющий». «Каждое слово его было словом человека, имеющего власть над людьми». Голос ошеломленный, почтительный – не правда ли, он малоприложим к Толстому. И ведь так каждый раз, как зайдет речь о некоем юноше – волнуется дуб-патриарх, и приходит смятение, силясь слова подыскать для нахлынувших чувств. Полно, Толстой ли так себя ведет и говорит? И кто причина столь удивительной метаморфозы?
Лермонтов. Самый несолидный из русских классиков, казалось бы самая хрупкая мишень для всесокрушающего тарана. Между тем это единственный человек – не в литературе, а в искусстве вообще, и не в русском, а в мировом – чье творчество принимается Толстым полностью и безоговорочно («он начал сразу как власть имеющий»). И что более поразительно: Толстой говорит о нем не как о равном (ровней он считает Иисуса и Пушкина), а снизу вверх. При этом такое отношение к Лермонтову прорывается в самые разные периоды жизни, а ведь Толстой относится к мыслителям, чьи взгляды особо резко изменялись в ходе времени, при том большей частью не в лучшую сторону для объекта внимания (как, скажем, «Сикстинской мадонной»). Будто в Лермонтове он понял, уловил нечто такое, что его придавило – раз и навсегда. Победоносное шествие прервано: проломив и прервав все заслоны и стены, медведь останавливается вкопанным при виде хрупкого юноши, не в силах – и не желая – чары согнать и двинуться далее.
В первый и единственный раз в жизни Лев Толстой – испугался. Самый юный, мало успевший – подмял тяжелейшего.
Парадоксальность этой ситуации усугубляется следующим – лермонтовское наследие большей частью стихотворное, между тем по манере письма и складу ума Толстой самый «прозаичный» из русских прозаиков, подобно Прусту и Золя в словесности французской. Не случайно он раз обронил, что стихи писать как-то «стыдно» – по толстовской логике такой ход мыслей неизбежен. Толстой рифмующий – сцена нелепая, подобно вальсирующему медведю. Впрочем, не стоит искать сравнения – сам Толстой уподоблял сочинение стихов хождению за плугом вприсядку. Сравнение специфически толстовское, пахать дело мужицкое, и отмечалось мной выше, что Толстой мужиковат, а вальсировать, на взгляд мужика, действительно нелепо и стыдно. И не столь уж удивительно, что «Полтава» и «Медный всадник» показались ему «ужасной дрянью» – в русской литературе он едва ли не самый неподдающийся очарованию поэзии.
Но парадоксальность данной ситуации только кажущаяся. В ней присутствует железная логика.
Муравьи не страшатся слона – они его не видят. Но устрашит он человека, поскольку тот гораздо выше и сильнее муравья, и по достоинству противника оценит.
Вернемся к словесности. Есть расхожая мысль: в начале очарованы Лермонтовым, с годами приходим мы к Пушкину. Мысль верная отчасти и совершенно неверная в целом: подразумевает она Пушкина конечным этапом пути. Наблюдение это относится к обывателям, в Лермонтове примечающим (и порой любящим) то красиво-романтичное, что составляет, так сказать, первичный слой его достоинств, видный и не опытному глазу, являясь излюбленной пищей сентиментальных юношеских (девичьих) сердец (впрочем, в постсоветское время таковые повывелись). На этом уровне понимания большая часть почитателей и остается. Это напоминает высказывание одной моей знакомой о Бетховене: не люблю я его, он шумный и грубый. Она тоже смогла приметить только «первичный слой»; тонкость чувств его, нежность и философичность прошли мимо нее. Они доступны немногим. Бетховен в ее восприятии – начальный этап. Муравей не приметил слона.
Точно также в поисках большей «взрослости», зрелости читатель приходит к Пушкину. Они, эти черты, более бросаются в глаза при знакомстве с Пушкиным, нежели с Лермонтовым. Пушкинская глубина более лежит на поверхности (прошу простить за странность выражения, но иначе не скажешь). Юноше – легче влюбиться в Лермонтова, в зрелости – труднее придти к пониманию его. Он начинает восприниматься как первичный, пройденный этап, порой вызывает благодушно-снисходительное к себе отношение, порой высокомерие. Муравьи не боятся слона.
Возвращаясь к Толстому. Кажущаяся парадоксальность заключалась в том, что не поддавшийся никому покорен был юношей, не сумевшим покорить многих и помельче Толстого. Но все просто – перерастя окружающих, освободясь от канонического восприятия трех «китов» русско-европейской культуры: Иисуса, Шекспира и Пушкина, Толстой дорос до страха перед Лермонтовым. В этом не слабость, а сила Толстого.
Здесь нужно вспомнить Бунина, а именно один крайне редко упоминаемый фрагмент его жизни. Человек, благоговевший перед Пушкиным, при вспоминании его строк чувствовавший себя «каким-то дураком, идиотом», и даже «Сказку о царе Салтане» называвший «божьим творением», восклицает на пороге смерти, в восемьдесят с лишним лет: «Я всегда думал, что наш величайший поэт был Пушкин. Нет, это Лермонтов!» (в разговоре с М. Алдановым). Здесь тот же случай. Человек неординарный идет не всегда от Лермонтова к Пушкину, зачастую – наоборот. Таких побед у Лермонтова немного. Многого он требует от поклонников своих – неординарности требует, нет поэта, более взыскательного к своим адептам – и немного побед. Слона почти никто не замечает. Но каждая из этих побед ценнее тысячи мелких успехов.
К чести Толстого до испуга перед Лермонтовым он дорос раньше Бунина. А теперь главное – о медведе и юноше. В своем крестовом походе, идеологическом и творческом, сокрушил Толстой крепостей – множество, но главная победа его не в ней, и не в «Войне и мире» или «Анне Каренине», победа главная в том, что триумфальное шествие свое перед юношей – он прерывает, и не может он мимо пройти. И главное достижение Лермонтова – в покорении не сотен тысяч подростковых сердец, а сего кряжистого тяжеловеса, неудержимого никем. В этой вневременной, надвременной встрече медведя и юноши – их звездный час. В момент этой встречи – нет никого с ними вровень. Выше – нет никого.