В электричке

Москва вздохнула. Когда Аня вычитала, что Москва из-за земных приливов дважды в сутки поднимается и опускается где-то на сорок сантиметров, чудовищный мегаполис сразу превратился в трогательное живое существо. Его можно было даже пожалеть: ведь каждое утро – тяжелый вдох, и приходится подниматься вместе со всеми этими зданиями на поверхности, и транспортом, и копошащимися человечками, и вот так держать их на себе целый день, а вечером – долгий выдох, и живая земля со всем своим скарбом опускается, и электричка бежит веселей, как под горку. Неизвестно, как уж этот процесс происходит по-научному, но Аня представляла его именно как тяжкие вдох-выдох в начале и в конце трудового дня – Москва работает вместе со всеми.

– Куда лезете, тут уже некуда!

– Ничего, двигайтесь, там еще полвагона пустые!

Вот теперь и не вздохнешь: Аня угодила в середину вагона, и на остановках напирали и слева, и справа – два потока из двух дверей. Машинист быстро проговорил гортанным голосом радиосвязи, чтобы отпустили двери, хлопнул ими пару раз для порядка, и поезд двинулся. Бегом бежит, домой, в Кудрино!

Сесть, разумеется, до самого конца не удастся. Какое там сесть! Ради счастья успеть в последний момент на эту переполненную электричку и не ждать следующую еще сорок минут она творила чудеса: бежала в метро по эскалатору, неслась по Курскому вокзалу, лавируя в толпе, давилась со всеми на посадке, едва не свалившись в щель между вагоном и платформой. В час пик жизнь – подвиг.

Потому другие сотрудницы Кудринского музея и не любят, когда их посылают в Москву. Какой смысл кататься в столицу после победного шествия колбасы по всей земле русской? И Ане Семеновой эти поездки выпадают не по принципу «кто у нас самый молодой?», а – «ты же любишь». И действительно – любит. Москва и освежает, и встряхивает – вот как сейчас, и с особенным удовольствием потом возвращаешься – родной городок из внешнего мира видится таким домашним, уютным.

А оттоптанные ноги и помятые бока она научилась компенсировать мелкими московскими радостями: мороженым, чашкой шоколада. Коротенькая прогулка по Александровскому саду тоже очень хорошо помогает, или пять минут на лавочке у фонтана, особенно на Пушкинской. От более серьезной усталости и средства посерьезнее, если время позволяет – какая-нибудь выставка, благо музейщики посещают музеи бесплатно.

Сегодня она вообще пошла на крайнюю меру: Аня потратила! на себя!! деньги!!! В такое-то непростое для семьи время… Книжный магазин со своими заманчивыми витринами и россыпями, и с роскошными альбомами по искусству – вообще тяжелая артиллерия, безотказный способ залечивания душевных ран. А уж если не просто полистать, а купить – это событие. Правда, она тут же уравновесила перекос, выбрав сыну здоровенный том «Почемучки». Наверное, для пяти лет как раз будет.

А облюбованные для себя переводные эссе о пейзаже уже удалось начать в метро. Они изданы удобно, в компактном формате любовных романов. И ренуаровские дамы с кавалерами на обложке еще усиливают сходство. Может, и сейчас удастся извлечь? Продолжая одной рукой цепляться за железный поручень, другой Аня попыталась достать книжку. Не смять странички! Не зацепить сидящую рядом голову! И двухчасовой путь в тесноте, по стойке «смирно» перестал быть пыткой. Пару раз она очнулась, когда объявляли остановки, и снова погружалась в чтение. Опять остановка.

Взгляд подпрыгнул вместе с вагоном, и в конце его Аня увидела синюю рубашку. Темно-синюю джинсовую рубашку среди курток и плащей. Кто-то явно пренебрегал прогнозом погоды и игнорировал черемуховые холода.

И что-то нарушилось. Вмиг исчезли те долгие годы, когда она была студенткой, женой, мамой, экскурсоводом, которого слушают десятки людей. Предательски рухнул весь социально-возрастной панцирь, на выращивание которого пошло столько сил и времени, и осталась только сама Аня, как она есть, беззащитная и растерянная. Она продолжала прочитывать строчки, сразу ставшие механическим набором слов, и знала, что молодой человек смотрит на нее через головы и сквозь туловища, а если нет, то сейчас это произойдет, так же наверняка, как если бы уже случилось, и если уже случилось, то в этом ничего невероятного.

Словом, всем уже заправляла неотвратимость. Между Аней и синей рубашкой в конце вагона пронесся луч, и стал осязаемым, и Аня не разбирала, она ли его вызвала к жизни, но на каждый взмах ресниц чувствовала ответное натяжение, как при перетягивании каната.

Она не поднимала взгляда от своей книги, которая вмиг утратила самостоятельную ценность и обрела новую: уважительный предлог не поднимать взгляда – но вместе с тем продолжала видеть попутчика, который на нее смотрел. Она не могла разобрать черты лица и различала только его студенческий возраст и направленность взгляда – как в тумане – словно смотрела на дерево на горизонте или прозрачное юное облако. Это было особое надглазное зрение, которое открывалось в крайних случаях. И чем упорнее Аня смотрела в книгу, тем неудержимее стремился этот взгляд в конец вагона.

А сердце пульсировало музыкой и одновременно несло поезд по воздуху, он мчался над гаражами, трубами, ветками с желтовато-зеленым пунктиром, белыми многоэтажками-подковками – точно такими же, как ее дом.

Электричка остановилась и выпустила полвагона пассажиров, но сразу вошло еще столько же, и снова две толпы извне стали тесниться к середине. Студент в джинсовой рубашке пробирался прямо к ней. Сначала Ане казалось, что его сносит по течению, но потом она увидела самостоятельные движения, отличные от вынужденных маневров приспособиться к тесноте. Но то, что она не обманулась, вызвало уже не ликование, а панику.

Пассажиры перетасовались и уплотнились, и Аня оказалась теперь лицом к окну, а он – лицом к ее профилю (она сразу вспомнила собственный профиль в мамином трельяже, и вырезанный на Арбате из черной бумаги). И стоял так близко, что легче было увидеть пуговицы, чем глаза. Надо бы взглянуть на него, чтобы понять, чем это он так смог ее смутить. Но что-то не давало поднять голову, и Аня ругала себя за эту мелкую трусость. А когда рядом неожиданно освободилось место – царский подарок! – плюхнулась на него с большим облегчением. Как же хорошо сидеть, и никуда смотреть не надо.

Поезд чудесно укачивал, и Аня даже подремала немного, и уже запамятовала о своем «приключении», а когда вдруг объявили Кудрино, вскочила от неожиданности. И увидела прямо перед собой растрепавшуюся светлую шевелюру и внимательные глаза – один серый, другой зеленый.

Дома, в «подковке»

По пути домой Аня критически поглядывала на себя в витринах, совсем как в школьные времена. Могла ли она тогда подумать, что в такие преклонные лета, как двадцать шесть, она – все еще! – будет привлекательной, и даже, подумать только, для студентов! Совсем развеселившись, она почти без огорчения прочитала объявление, что лифт не работает, и вполне бодро протопала все восемь этажей, все под ту же музыку, возникшую в электричке.

Хлопнула входная дверь их квартиры, и музыка выключилась. Дома было тихо-тихо. И пусто. К холодильнику магнитом в виде арбуза прицеплена бумажка: «Я на дежурстве, вызвали на подмену. Егор у бабушки. В.». Понятно. Дежурство – это до утра. В магазин, полувахтером-полусторожем, Вадима совсем недавно пристроил знакомый. И хотя это первоначально называлось «сутки через двое», приходилось стараться и постоянно кого-то заменять, потому что это было лучше, чем сидеть совсем без работы и совсем без денег.

А ведь буквально вчера всё было в порядке, и казалось, что порядок этот никогда не нарушится. Вадим, инженер-электронщик, работал в Кудринском научном институте физики уже двенадцатый год. Он пришел в него сразу после окончания Бауманского университета, и хотя стремительной и блестящей карьеры не сделал, но свое место, основательное, прочное, занял. Его ценили, с его мнением считались, зарплата была неплохая, да еще удавалось находить подработку на компьютере, и два сокращения его не коснулись. Жить можно.

Сам Вадим, по характеру спокойный, уравновешенный, начальство не раздражал, на глаза ему не лез, предпочитая заниматься своими делами, а не в свои не вмешиваться. И когда начальником отдела стал вчерашний коллега, с которым всегда находился общий язык, это должно было еще больше упростить жизнь – но неожиданно осложнило. Бывший коллега, встав в позу «я – начальник», начал самоутверждаться на подчиненных, в том числе на нем. Вадим сначала протестовал, а услышав, что здесь никого не держат, хлопнул за собой дверью. Стоит тратить силы и время, чтобы сработаться с этим зазнавшимся типом, если все равно ничего не докажешь?

Его уход не был демонстративным, он был уверен, что другого выхода нет. И произошло все так стремительно, что в семье не успели ни опомниться, ни испугаться. Ну, ушел, и ушел. Найдет что-то другое, еще лучше. Так думали и сам Вадим, и Аня, и ее родители, тоже инженеры, всю жизнь проработавшие в том же институте. Институт к тому времени уже не был целостным, а состоял из множества отдельных организаций. Неужели такой специалист, как Вадим Семенов, ничего себе не найдет!

А он между тем ничего не находил. Это было какое-то хроническое невезение. Свободных мест или не оказывалось, или их уже кому-то обещали, или их вот только что заняли. Время шло, деньги, отложенные на покупку нового холодильника, проедались. Потом съели модернизацию компьютера, потом – летний отпуск. И неожиданно наступил момент, когда скромная Анина зарплата стала единственным доходом семьи. Не считая компьютерной халтуры, которая тоже как-то таяла постепенно. Короче, отворяй ворота, по пословице.

Вадим вместо «Коммерсанта» начал покупать «Работу & зарплату» и «Работу для вас», и скоро уже – в тех киосках, где они подешевле. Вакансии по его специальности были, но не в Кудрино или Серпухове, а в Москве, до которой два часа дороги. В Кудрино же по-прежнему – ничего. Настала пора принять решение – оставить надежду найти работу рядом с домом и всерьез заняться поисками в столице, обрекая себя на кочевой образ жизни и постоянный недосып.

И тут как раз предложили магазин, и Вадим сразу согласился – надо же зарабатывать хоть сколько-то, чтобы хоть себя прокормить. И потом, остаются два свободных дня на продолжение поисков.

А теперь – постоянные внеочередные дежурства и постоянные записки на холодильнике.

Аня позвонила родителям, сообщила, что вернулась и сейчас подойдет. А что, собственно, ходить туда-сюда? И на обороте Вадимовой записки написала свою: «Мы у бабушки, потом на работу. А.» – и шлёп ее «арбузом» на холодильник.

Прошла по квартире, проверила воду, газ, розетки – все ли выключено, чтобы потом ничего не мерещилось. Закрыла окна, балкон.

В зеленом вечернем небе уже вовсю носились недавно прилетевшие ласточки. Они налепили своих домиков под карнизами всех домов вокруг, а некоторые – даже на балконах. На их балконе тоже есть ласточкино гнездо, но оно сейчас почему-то пустует.

Семеновы получили квартиру в самый последний момент, когда институт еще давал жилье, на расширение – должен был родиться Егор. И ласточки в то же лето слепили себе домик. Аня сначала даже беспокоилась – вдруг это осиное гнездо, и придется как-то от него избавляться. Но потом увидела торчащие оттуда птичьи клювы и деловитых родителей, которые эти клювы наполняли – и обрадовалась. И дом – подковка, и ласточки – к счастью! К тому же птички регулярно истребляли комаров, сетки на окна вешать не надо.

Их ласточки – может быть, и не одни и те же – прилетали к ним все пять лет, и глиняный домик никогда не пустовал. А на этот раз они не прилетели. Жаль, конечно, если что-то случилось в пути. Африка не близко. Но ведь домик цел, и наверняка он еще кому-то понравится, должен его кто-нибудь занять!

В «зефире»

Родительский дом вел свою историю буквально от сотворения мира – кудринского мира – он был построен одновременно с институтом физики, для сотрудников, по старинному еще проекту: внушительный, с большими окнами, широкими коридорами и высокими потолками с лепниной, которые никто не брался белить. Ее потом все-таки сбили. Стены почтенного строения с тех же незапамятных пор принято было красить в бледно-розовый цвет, и кудринцы окрестили дом «зефиром».

Жители «зефира» были в основном такие же, как он, солидные – институтские ветераны, все друг с другом знакомые, привыкшие держаться с большим достоинством. Их сразу можно было отличить по пальто и шляпам былых времен. Они провожали внуков в музыкальную школу, ходили в библиотеку читать газеты, которые не по карману было выписывать, многие – на концерты самодеятельности в ДК и на все прочие культурные мероприятия. Их рафинированный интеллигентный облик был разновидностью местной экзотики – снимать дачу под ученым Кудрино или квартиру в «зефире» считалось престижным. Правда, сами старички не очень-то жаловали посторонних, которые покупали или снимали в их доме жилье, разбавляя «старую гвардию».

Аня привычно взлетела на свой третий этаж, толкнула дверь – беспечные родители никогда ее не запирали, хотя она не раз с просветительской целью включала им передачи с криминальными ужасами. Родители пугались и на короткое время начинали запирать дверь. Наверное, пора опять показать воспитательную передачу.

– Мамочка приехала!

Родимое теплое дитятко выскочило босое и в одних трусиках, рассказывая про автомат. Егор сам его сделал из двух палок, подобранных во дворе. Аня еще не сняла куртку, а уже надо было держать автомат, восторгаться, и ей великодушно пообещали:

– Я тебе его подарю, когда ты опять будешь маленькая!

– А когда это будет?

– Когда-то-нибудь.

– А я тебе привезла – угадай что?

После ритуала угадывания Аня достала любимый Егоров слоеный «язык». Он уточнил:

– Настоящий московский?

– Настоящий.

– А что в сумке? Дай сумку!

Но сумка была предусмотрительно убрана, с обещанием выдать еще один подарок после ужина и с тонким намеком на хорошее поведение.

Тут же выглянула мама и привычно устроила разбор полетов – оказывается, «язык» надо было отдать тоже после ужина и не портить ребенку аппетит. И поведение должно быть хорошим всегда, а не за подарки. И хотя «всегда» звучало замогильно и сразу представлялась маленькая послушная мумия, в этих словах была доля правды. Но разве педагогично делать родителям замечание при детях? Аня подумала, не пойти ли ужинать домой. Потом представила давящую тишину своей квартиры – и не пошла.

К тому же маме еще надо сделать «сердечный» укол, а теперь пора кормить Егора, а вот начались новости, а вот Егор дергает – он уже пролистал подаренную книжку, благодаря чему эти новости удалось посмотреть, и теперь хочет, чтобы ему ее почитали. Привычно рассадил слушателей – старых Аниных кукол, надувного крокодила, заводную собачку и большую игрушечную обезьяну, которую принес к бабушке еще в прошлый раз. Похоже, он старается от нее избавиться. Огромную и, кстати, дорогую обезьяну Егору подарили на позапрошлый Новый год. Аня с Вадимом предвкушали, как он обрадуется, но малыш был подавлен ее угрожающими размерами и изо всех сил старался не показать, что испугался, чтобы не обидеть папу с мамой. Скоро он перерос обезьяну, но так ее и не полюбил.

Зрительный зал был полон, и «Почемучка» началась. Да, Аня не ошиблась – Егор впитывал главу за главой и просил еще, и скоро они дошли до «Может ли зима с летом встретиться?» и «Можно ли просверлить Землю насквозь?». Бабушка уже заглядывала напомнить, что ребенок, наверное, переутомился, но ребенок согласился сделать перерыв, только услышав песенку из «Спокойной ночи, малыши».

Мама и папа, переглядываясь и прикрыв дверь в комнату с телевизором, ненатуральными голосами поинтересовались:

– Вы у нас остаетесь?

– Да, – ответила Аня, – Вадим на дежурстве.

– Что, опять?

– Опять.

– А ты ему будешь звонить?

– Зачем? Ничего же не случилось. Карточки для мобильника дорогие, а мы сейчас экономим. Звонить договорились только в крайних случаях.

Родители опять переглянулись. Аня была озадачена. Они что, считают, что ее мужа надо проверять, действительно ли он на работе? Откуда такие мысли? Да, с тех пор, как стало ясно, что найти хорошую работу – не раз плюнуть, у них дома поселилось напряжение, и это понятно. Но они вроде неплохо с ним справляются – или плохо? Если со стороны уже видно – а что видно? Разобщение? Отчужденность? Да откуда? Наоборот, без Вадима в доме пусто, когда его нет, ей там и оставаться не хочется. Или это плохо, что не хочется? Аня решительно отогнала от себя все эти мысли. Так до невесть чего додуматься можно. Лучше пойти для Егора ванну набрать.

Но родители не отступили и, набравшись духу и переглянувшись еще раз – стало быть, допрос был запланирован – выпалили:

– Вы что, собираетесь разводиться?

Аня сделала паузу, готовясь отвечать как можно терпеливее – разговор грозил затянуться – как у входа громко постучали.

– Светлана Даниловна! А у вас дверь не заперта!

Из прихожей выглядывала молодая женщина, чуть-чуть постарше Ани, с напряженной улыбкой – миловидная пепельная блондинка в коротком цветастом халатике.

– Наша новая соседка из квартиры напротив. Из Таджикистана приехала. Я обещала, что ты покажешь ей, как делать уколы, – шепнула Ане мама и громче, гостеприимным голосом проговорила: – Да-да, Карина, проходите, пожалуйста!

В «каморке»

Карина старательно тыкала пустым шприцем в подушку. Так, как показала новая знакомая Аня – строго вертикально, в верхнюю четвертинку. Теперь можно попробовать на себе. Нет, лучше еще потренироваться. Вот ведь еще – анемия какая-то привязалась, витамины колоть велят.

Впрочем, если питаться в основном хлебом, чаем и картошкой, гемоглобину будет взяться неоткуда, ясен перец. К тому же старая картошка уже плохая, а молодая – по цене апельсинов. Уж лучше тогда Иринке апельсины покупать. А принципиально обогатить меню удастся, только когда подвернется приличная работа.

Хорошо еще, что с жильем на время утряслось – тетка разрешает здесь пожить, пока сама на даче, всего лишь за квартплату. Это значит, до сентября – октября, какая погода будет. Жильцы этого дома, привыкшие к просторным апартаментам, однокомнатные квартиры называют «каморками». И пусть каморка, зато в «зефире»! Правда, квартплата эта самая – под тысячу, да еще вот на врача пришлось разориться, и на лекарства. С временной пропиской и без работы никак не получишь медицинский полис, приходится платить. Что уж там на еду останется?

Тут думают, раз приехали с юга, значит, богатые. А до того, что еле оттуда ноги унесли, потому что русские, мало кому дело есть. Народ тут гордый, Карина сначала по провинциальной привычке пыталась здороваться с соседями, но они как-то странно на нее смотрели. Вот только Светлана Даниловна из квартиры напротив сама «доброе утро» сказала, да еще спросила, как дела. И Карина, как тот зануда из анекдота, вдруг начала ей рассказывать, как дела. Самой сейчас стыдно. Видимо, совсем одичала без общения. С теткой не больно-то поговоришь, спасибо и за то, что помогла с жильем и пропиской.

Как все-таки сегодня повезло! Она уже порядком устала сражаться с жизнью в одиночку, и вдруг – нормальные люди, даже не верится. Карина так боялась, что соседская дочка обольет ее презрительным взглядом, или скривится, или окажется мрачной и злой, но приготовилась все равно все вытерпеть – еще и за уколы платить она не потянет, обязательно надо научиться самой.

А эта Аня такая славная, и объяснила понятно, и расспрашивала ее обо всем с видимым интересом, не из вежливости. Они сразу, не сговариваясь, перешли на «ты». Карина, составившая для чужих перечень стандартных ответов на стандартные вопросы, неожиданно для самой себя рассказала ей все как есть. Было уже понятно, что здесь не посмеются, не осудят, услышанное не извратят. Даже на болезненный вопрос о муже, отце Иринки, она ответила правду: «Это человек, который, когда мы сюда приехали, сказал легендарную фразу: я не хочу смотреть, как вы умираете с голоду, один я выживу как-нибудь».

– Ирин, тебе тетя Аня понравилась?

– Да, – отвечала Иринка, привязывая большой серой обезьяне пышный сиреневый бант. – И бабушка с дедушкой. И Егор понравился.

Егор дал ей поиграть свою огромную обезьяну – Иринка, когда ее увидела, прямо застыла, глазенки загорелись. Не жадный мальчишка. Забавный такой, объяснил, что называть обезьяну надо почтительно – Обезьяна Васильевна, а когда услышал, что Карине прописали железо, принялся утешать: он видел по телевизору, как один человек глотал гвозди, гайки, шестеренки – и ничего, еще и улыбался.

– Мам, ты всю подушку истыкала. Ты будешь делать настоящий укол?

– Сейчас, соберусь духом. Да ты на ухо ей этот бант привяжи, на макушке не будет держаться. Тебе когда сказали Обезьяну Васильевну возвращать?

– Когда наиграюсь.

– Ну, это они погорячились. Завтра вернешь. Я утром уйду, побудешь одна, с обезьяной? Не забоишься?

Иринка неуверенно кивнула.

– А ты куда?

– А я схожу в музей, где тетя Аня работает. Она сказала, может, меня возьмут экскурсоводом для иностранцев.

На смотровой площадке

Этот путь Аня совершает, согнувшись в поясном поклоне и иногда вставая на колени, чтобы прочистить ручкой веника водостоки, забитые опавшими прошлогодними листьями. Медленный круг обметания: вокруг колокольни Благовещенской церкви – прекрасная смотровая площадка на все четыре стороны света. Отсюда видны и всё Кудрино, и старинная усадьба, в которой располагается музей. Ради этих видов туристы и покупают сюда билеты. Правда, Аня сейчас видит только кирпичи: темно-бурые, выпуклые старинной кладки, и плоские красные – современные заплатки. Веник обходит каждый из них по периметру, выгребая из ложбинок песок, конфетные бумажки, скрученные билеты, травины, листья, окурки, скорлупки семечек.

Старушка, которая раньше здесь убиралась, решила, что ей уже в тягость лазить по крутым каменным ступеням, да на такую высоту. Так у Ани неожиданно оказался еще один вид заработка, не особо денежный, конечно, но хоть что-то. Встать пораньше – и вперед, пока нет посетителей.

Егор, услышав про смотровую площадку, так и обомлел – это было его любимое место в усадьбе – и теперь ни за что не хочет оставаться с бабушкой, а просится с мамой на работу. Его садик сейчас на каникулах… Вот он, в суконной курточке и матросской шапочке, проносится, взмахивая руками, перепрыгивает через ковыляющий веник, но перед входом на колокольню замедляет скачки.

– Мамочка, а оно сегодня ответит – э-хо? – губы округляются, чтобы образцово и отчетливо исполнить обе гласные.

Теперь надо войти внутрь, встать посередине и прокричать: эге-ге! – и эхо даст свой ритуальный ответ.

Дальнейший путь почти на четвереньках. Кирпичная дорожка переворачивается, превращаясь в стену, и Аня бесконечно долго карабкается по красным кирпичам. Егор успевает сделать несколько кругов, спуститься вниз, вернуться и сообщить, что посидел на пушках. Восторг его не гасится ни повторением каждый раз одного и того же, ни молчанием Ани.

Маленькая понижающая ступенечка опрокидывает кирпичную стену в положенную горизонталь. Остановка. Можно разогнуть спину и шею. Над ними – деревянная изнанка крыши с невидимым гнездом и невидимыми пищащими птенчиками. Метнувшийся сверху большой веер исчезает там же.

– Это их мама, да? А как они называются?

Судя по пятнам на перилах, голуби. Облюбовали колокольню – здесь тихо, она недействующая. Везде гнездится жизнь, кроме Аниного балкона – он так и остался пустым.

Аня оценивающе осмотрела наскальную флору по периметру площадки. Надо ее когда-нибудь выдрать. Когда силы будут. А то скоро одуванчики расцветут. Егор радостно теребит, показывая на горизонт:

– Видишь? Наш дом! А вон там – наша дача!

С высоты усадебные аллеи смотрятся еще величественней, а за ними – щедрый разбег лужайки со скульптурно стоящими большими деревьями: лиственница, сосна, береза, липа, дуб. Еще дальше – огороды музейщиков, и на самом краю, отмеченный кустами бузины – их клочок, без всякого юмора именуемый «дачей».

Кажется, на сегодня все, и можно спускаться.

– А как они оттуда не падают – человечки?

Уже начинается рабочий день у строителей. Благовещенскую усадьбу украшает редкая на Руси шатровая церковь, и вот шатер-то сейчас и реставрируют, прилаживая красивую серебристую облицовку. Снизу строители кажутся величиной с жучков, и стук их маленьких молоточков разносится непропорционально громко.

Теперь все это надо перевести на элементарно-образный язык и изложить медленно и внятно. Аня поймала себя на том, что по привычке постоянно подбирает точные и понятные слова для всех окружающих явлений – даже если Егора нет рядом.

А у ворот в усадьбу уже расположился Очарованный Странник с мольбертом. Ну, теперь Егора не отлепишь. Благовещенскую церковь рисуют постоянно: отовсюду приезжают и художники, и студенты целыми группами. Но этот – местный, он ходит сюда, как на работу, в любое время года. Зимой – в тулупе и валенках, как рыбак, собравшийся на подледный лов, летом – в чудной широкополой шляпе. У него и складной стульчик прихвачен, и термос – все нужные вещи всегда с собой, он собирается на пленэр всерьез и надолго. За это Аня про себя и зовет его Очарованный Странник.

Красивых видов вокруг Кудрино множество, но Странник не разменивается на них, он пишет исключительно Благовещенскую усадьбу. Аня с Егором видели у него и зимние пейзажи в хрустящих голубых и дымчатых розовых тонах, и весенние с голыми ветвями и отзвуком знаменитой картины «Грачи прилетели», и даже исторические, с барской каретой у ворот усадьбы и крестьянами в лапотках.

Сегодня на мольберте было буйство сирени, художник утопил в ней церковь снизу, а сверху – в таких же буйных, с сиреневой ноткой, облаках. А он молодец, подумала Аня, сумел – все во всем отражается.

– Привет!

Мамина соседка Карина. Как идет это имя к ее карим глазам с золотой искоркой.

– Привет. От нашего начальства? Ну как?

– Английский и немецкий одобряют. Сейчас сезон, иностранцы едут во множестве, экскурсии заказывают. Но, конечно, большой минус, что я после института нигде не работала. Я блеяла, что сидела с ребенком, и что невозможно было устроиться, что в прекрасном Таджикистане приоритет отдавался национальным кадрам. Хоть это и правда, но так беспомощно выглядит. Я ваше начальство понимаю: опыта работы нет, ребенок есть, сама неизвестно кто. Они тоже скорее местных возьмут…

– Так что, совсем не взяли? – нетерпеливо перебила Аня. – Нужен же человек! Соколова же уходит в отпуск в июне, а в июле – Андреева.

– Вот вместо них и предлагают, временно, – отозвалась Карина бодро. – Велели за неделю текст экскурсии по усадьбе подготовить, желательно на обоих языках.

– За неделю?! Ну, это сурово. Я на русском-то месяц писала, даже в Ленинку ездила, и в нашем архиве копалась…

– А я в местную библиотеку сейчас пойду. Там же бесплатно? Что-нибудь да выищу! Неделя так неделя, хозяин – барин, придется успеть.

– Знаешь что, – Аня соображала, мысленно перерывая свой письменный стол, книжный шкаф и кладовку, – зайди ко мне сегодня вечером, в «подковку». Я поищу свои старые записи. У меня хороший текст, я по нашей усадьбе диплом писала. Правда, по живописи, но там про все есть, тебе хватит. Я поищу.

– Свой текст? Ты мне его хочешь дать? – голос Карины стал серьезным, а лицо – напряженным, как тогда, при первой встрече. – Спасибо большое, для меня сейчас готовый текст – богатство неописуемое. Но чем я буду тебе обязана?

Аня только отмахнулась:

– Его пока еще найти надо. И не волнуйся, от меня не убудет. Меня от обзорных экскурсий уже тошнит за четыре года. Я вообще их собиралась свести до минимума, да деньги нужны.

В «подковке»

– Зачем ты это сделала! – Вадим встречал Аню с возмущенным видом. – К чему такие крайности!

Аня ничего не понимала. Из ее мужа обычно было слова не вытащить, а тут они лились рекой, и очень громко. Да, та тишина в доме – пожалуй, не самое худшее. Так ли уж она была убийственна?

– Что случилось?

– Наверное, самое худшее, если со мной уже и советоваться не надо! Ни по какому поводу!

Постепенно выяснилось, что Анины папа и мама, Светлана Даниловна и Андрей Иваныч, п о г о в о р и л и не только с Аней. В их планы по спасению молодой семьи входил еще и разговор с Вадимом, из которого он узнал, что его жена вынуждена заниматься грязной работой. Всего остального он или не понял, или просто не обратил внимания. Вадима уязвило до последней степени, что с ним не посоветовались насчет совка и веника.

– Да я вот как раз сейчас и собиралась тебе сказать. – Аня разувалась, мыла руки, выкладывала хлеб и молоко из пакета, а Вадим, взъерошенный, сердитый, ходил за ней следом. Егор предпочел потихоньку уйти в свою комнату. – Некогда было советоваться, другие бы заняли это место. Желающих не одна я. Какие тут разговоры! Надо было попробовать сначала.

– Не надо было пробовать! Я не хочу, чтобы ты чего-то там подметала!

– Ну да, мы ж графья, – саркастически проговорила Аня.

Вадим не слушал.

– Что, все совсем так плохо, что ты бросилась на трудовой подвиг! С университетским образованием!

– А что, все так хорошо? – Аня начала терять терпение. – За квартиру полгода не платили – ладно, но за телефон надо заплатить, а то отключат. А электричества нажгли! Лето начинается, Егору пора все покупать, он из всего вырос. О себе я уже и не говорю! А есть нам надо? А чего ты вообще кричишь?

– Я считаю, что если всякой ерунды не покупать, то денег хватит, – более тихим, но прыгающим от волнения голосом продолжал Вадим. – А если ты так уж непременно хочешь их зарабатывать, почему все-таки веник? Почему нельзя еще экскурсии взять?

– Потому что нельзя, – еще тише, чем он, заговорила Аня, и праведный гнев сразу исчез – Вадим бы предпочел не слышать этого тихого голоса, но его было уже не остановить. – Потому что столько экскурсий – уже нельзя! Потому что я к концу дня совсем теряю голос и даже не могу читать ребенку! А веником я могу работать молча! Потому что у меня давно уже нет ни суббот, ни воскресений, как у всех людей! Потому что я уже по ночам веду эти экскурсии, как испорченная пластинка!

– И во всем этом виноват я, – подытожил Вадим, круто разворачиваясь в дверях кухни. – Вы бы все хотели, чтобы я пошел назад, на поклон к Зубакову!

– Я этого не говорила.

– Я и так вижу! Пусть об меня вытирают ноги, неважно! И пусть все говорят, что моя жена пошла в уборщицы – тоже неважно!

– Ну да, караулить магазин куда престижней. И можешь не разоряться, я все поняла – надрываться на работе можно, главное только, чтобы это было в рамках приличий. Лучше бы ты ужин приготовил, что ли, если дома весь день. Хотя все равно аппетит пропал.

– А я приготовил.

Вадим уже жалел, что так раскипятился. Взять и показать свою слабость вот так по-дурацки – ведь это он не на Аню рассердился, а сам на себя, на свои бесконечные неудачи. И картошка остыла, надо подогреть… Чайник и сковородка стояли на столе – наверное, с этого и надо было начинать, а разговоры потом. Аня всегда его после работы сначала кормила. И Егора не слыхать, наверное, испугался. Вот черт!

– Идемте ужинать! – позвал он.

Но Аня стояла на пороге:

– Одну вещь не могу найти, наверное, у родителей. Мы там поужинаем, можешь не ждать. Егор со мной, он подружку себе нашел у соседей.

В усадьбе

– Лариса Ивановна здесь?

Аня заглянула в «барский дом», на экспозицию живописи 18-19 веков, которую они называли старинными залами. Само Благовещенское было гораздо древнее – оно впервые упоминалось в документах еще 14 века и принадлежало по очереди Ивану Калите, Григорию Пушке, предку поэта, и множеству других именитых русских – вояк, посланников и просто помещиков. В конце концов от целого села осталась только усадьба с церковью, зато церковь была уникальная, а дом – роскошный, почти дворец в два этажа с колоннами у парадного входа, отреставрированный самим Шехтелем. Последним его владельцем был известный московский богач-предприниматель, у которого гостили и Чайковский, и Чехов, и Серов – словом, музею есть, чем заинтересовать туристов. Где еще можно увидеть настоящее пенсне Антона Палыча и черновики «Лебединого озера»?

Ларисы Ивановны здесь не оказалось. Аня на всякий случай заглянула во все уголки, но в старинных залах было пусто, только лица благородных дам взирали с портретов на опущенные занавеси, на круглый стол из деревянной мозаики и стулья с резными птицами на спинках – и вслед своим шагам она почти слышала шелест их пышных юбок. Одна из дам, в неповторимой рокотовской дымке, всегда смотрела на нее особенно внимательно. Этот портрет был гордостью коллекции. Аня незаметно кивнула даме и поспешила назад.

– Мурашова в запасник ходила, потом побежала в дирекцию, а после на «конюшню» собиралась, – сказала ей пожилая смотрительница у входа.

И повезло же Ларисе Ивановне, когда она впервые пришла сюда после МГУ! Усадьба оживала, коллектив только набирался, начиналась специализация, и молодым поручали основные средства. Как важно попасть сразу на настоящее дело! Лариса Мурашова взяла бесхозную живопись, которая до 70-х годов вообще не выставлялась. Все, что сейчас видят посетители в старинных залах – в сердце музея – создано ею с нуля, все интерьеры с их интимностью усадебной жизни, где картины, для таких уголков и писавшиеся, не казенно «выставлены», а привычно живут в согласии с обстановкой…

Приземистое двухэтажное здание в стороне – бывшая конюшня, а сейчас – выставочный зал, где устраиваются новые выставки в отличие от постоянных в барском доме. Аня взбежала на крыльцо.

– Вы здесь! Ну что?

– Как всегда – ничего, – невозмутимо отвечала Мурашова, стремительная и не по возрасту моложавая, с резкими чертами лица и короткой стрижкой. – Как всегда, в толк не возьмут, зачем бы нам покупать полотно Рябушкина.

Самым главным своим делом сама Лариса Ивановна считала вовсе не старинные залы, а собирательство современной коллекции, которым она параллельно занималась все эти годы. Чиновники того времени, конечно, такую задачу перед ней не ставили. Мурашова сама поставила ее перед собой, и авторы, которых она тогда отыскивала – естественно, не на официозных выставках – вошли сейчас в обойму ведущих мастеров. В советские времена приходилось доказывать, что государственные деньги тратятся не зря, и что искусство не бывает местечковым и надо собирать работы не только подмосковных художников, и много чего еще приходилось объяснять и доказывать – но тогда давали деньги. А сейчас их не давали, и уже очень давно, хотя упрямая Мурашова продолжала делать заявки в комитет по культуре. И получать отказы, вот как сейчас.

– Не дали денег, – жестко повторила она. – Обидно, так много хороших вещей, и опять уйдут мимо госколлекций. Ладно, Аня, что нам горевать – нам зато Кудряшова дарят, сейчас звонили.

Рассчитывать по большому счету можно было только на дары – но дары не прекращались. Мурашова была известна, попасть в собрание ее музея считали за честь – и те, кто сотрудничал с ней уже по двадцать лет, и молодые. Только за последние три года прибавилось больше ста работ. Чтобы отблагодарить художников, Лариса Ивановна и затеяла новую выставку, которую они с Аней уже почти подготовили.

Аня четыре года назад пришла сюда на практику, потом – писать дипломную работу. Да так и осталась, прилепившись к Ларисе Ивановне и сделавшись буквально ее тенью.

– Кажется, все готово, – критично оглядев зал с работами братьев Волковых, сказала Мурашова и перешла в следующий, с Белютиным и Поманским. – Здесь тоже ничего. Освещение надо еще раз проверить… Ну вот, а говорили – айсберг, айсберг… Партийные работники мне вдалбливали в свое время, что музей – это айсберг, – пояснила она Ане, – и только вершина должна быть видна. Бог, мол, с вами, приобретайте, храните все это, но не выставляйте. А тогда зачем приобретать? Собрать и поставить в фонды – это одно. А так всегда хотелось выставить!

И хотя Кудринский музей давно не был айсбергом, каждую новую выставку Лариса Ивановна ощущала как личную победу.

– Через две недели можно открываться, – решила она, – приглашения уже подготовлены, только дату вставим. Как раз успеем закончить третий зал… А ты сегодня какая нарядная, во всем новеньком!

– Да это из сундука, – махнула рукой Аня.

Отыскав в маминой кладовке свою дипломную работу для Карины, она вдруг наткнулась на сверток с вещами десятилетней давности, которые бережливая мама, когда-то сказав, что выкинула, на самом деле припрятала. И как это оказалось кстати! Аня примерила джинсы и кофточки, считавшиеся некогда старыми, и они оказались очень даже ничего. Главное, в аккурат! И даже морально вроде бы не очень устарели… А то всю голову сломала: совсем тепло уже, что надевать? Заранее она ничего не любила запасать, и даже босоножки осенью, в еще благополучные времена, выкинула, легкомысленно решив, что потом все купит новое и модное. Кто же знал, что жизнь пойдет под лозунгом «ерунды не покупать»? Ладно, выкрутилась! Конечно, не роскошь, не дама на портрете, но…

Аня пригляделась к белютинской «Женщине с ребенком», висевшей на почетном месте.

– Лариса Ивановна, я крамолу сейчас скажу. Может, мне мерещится? Но ваша любимая «Женщина» похожа на рокотовскую даму!

Мурашова подошла, прищурилась.

– Посмотрите на лицо, она в таком же «далеке»! Правда!

– Я же говорю, освещение надо проверить. Разные эффекты могут быть… Пора по домам! Наверное, только Калинников у ворот остался, да мы.

Так по-настоящему звали Очарованного Странника.

– А что, если его когда-нибудь выставить? – тихонько предложила Аня. – Когда я вспоминаю все, что у него видела, неплохая экспозиция выстраивается. Мне кажется, многим интересно было бы…

Лариса Ивановна всегда отвечала конкретно. Она только на секунду задумалась.

– Хочешь сама сделать выставку? Созрела? Хороший музейщик обычно долго созревает… Калинников наивен, но стоит подумать. Не сейчас, конечно.

– А когда?

– Сама считай. «Современники» два месяца простоят, август – не выставочный месяц. Потом, проект директору надо достойно представить, не как детский лепет. Твоя идея – продумывай.

Странник у ворот действительно еще работал – ловил ярко-оранжевые отблески заката.

На огороде

Огороды за усадьбой разбили давно, лет пятнадцать назад, когда стало ясно, что зарплаты музейщиков не скоро перестанут быть копеечными, и что спасение голодающих – дело рук, конечно же, их самих. И даже когда большинство интеллигенции побросало лопаты, приноровившись к новым временам и пустившись на заработки, эти участочки продолжали быть обитаемыми. Кто регулярно сажал картошку, а кто наведывался только за малиной и смородиной.

– И что, как урожаи? – спрашивала Карина, вскапывая грядку на краю оврага, рядом с Аней.

– Несметные, – отвечала Аня, и Карина смотрела вопросительно, не понимая, надо ли смеяться: она действительно не знала, что может вырасти в средней полосе.

Аня делилась советами и семенами, прикидывая, что не поздно сажать в конце мая.

– Щавель пойдет, зелень, редиска, горошек. Егор его очень любит, Иринке тоже наверняка понравится… Огурцы? Попробуй. Картошку поздно, конечно. Главное, не надорвись со своей железодефицитной анемией.

Но Карина увлеченно копала, вслух высчитывая, сколько денег будет сэкономлено благодаря огороду. Конечно, тяжело без привычки, Ане-то муж давно все вскопал, и посеяла она вовремя, теперь рыхли да пропалывай, а дождик поливает. Да и участок у них заложен фундаментально, земляники-малины всякие. Ничего, редиска и горох – тоже неплохо, на рынке-то не напокупаешься.

Карина вообще была полна энтузиазма: материалы она представила в срок, и они понравились, и первые экскурсии прошли удачно. Через неделю обещали аванс, а сегодня – первый выходной! И Аня взяла выходной, чтобы на грядках поковыряться. Да, надо бы в музее закрепиться. Искать работу трудно – вон Вадим, Анин муж, сам местный, всех знает, а уже полгода ищет. Правда, зарплата здесь невелика, квартиру на нее не снимешь, но главное – работа по специальности, главное – поднатореть, главное – опыт. Тогда и в столицу можно отправляться предлагать свои рабочие руки, начать зарабатывать…

Егора и Иринку с огорода хорошо видать: она – в красном, как мак, платьице, он – в синей матросской шапочке, играют возле деревянной часовни. Егор показывает, как залезать на старый корявый дуб с толстыми низкими ветками, и девочка аккуратно залезает и бережно спускается, не помяв своего красивого платья.

Дети подружились – так же, как и Аня с Кариной. Карина сразу заметила, что атмосфера в семье Семеновых тягостная, и попыталась ее развеять. В один из вечеров, когда Вадим был на дежурстве, они пришли с Иринкой в гости и разогнали давящую тишину. Дети с порога принялись играть, а Карина, отказавшись от угощения – «Вот забогатеем, тогда и пир закатим!» – достала… шесть новых незаточенных карандашей.

– Сейчас будем гадать, – распорядилась она. – Я прочитала в журнале. В любом доме есть домовой, и ему можно задавать вопросы. Сделай свои карандаши буквой П, вот так. Я тоже. Теперь соединим их концами – и спрашивай… Да что хочешь.

К удивлению Ани, карандаши начали сгибаться то вовнутрь, то вовне – это были да и нет. «Домовой-домовой, ты добрый дух?» – на всякий случай уточнили они сначала. «Нет», – отвечал домовой. Это было похоже на правду. «Домовой-домовой, тебе нравятся те, кто здесь живет?» – «Да», – отвечал домовой, и, хоть это и была хохма, на сердце стало посвободнее.

«Аню любит муж?» – спрашивала Карина. «Да», – отвечал домовой. «А он скоро найдет хорошую работу?» – «Нет». Жаль, нельзя было спросить, почему. Наверное, его возможности, как и у людей, были ограничены. Но Ане начинал нравиться разговор с домовым, который, по его словам, прежде был мужчиной – в его ответах была посторонняя логичность, и еще он довольно уверенно говорил о будущем, утверждая, что у Ани будет трое детей. «Второй ребенок будет мальчик?» – азартно спрашивала Карина. «Да», – отвечал домовой. «А третий – девочка?» – «Да», – отвечал домовой. Они попытались построить вопросы по-другому, но результаты не изменились – домовой был тверд. Аня развеселилась: она никогда не представляла других детей, кроме Егора. Ни мальчиков, ни девочек. Трое? И все мои? Нет, это для таких больших, сильных женщин. А Аня и с Егором чуть богу душу не отдала…

Потом она вошла во вкус и сама взяла быка за рога, начав задавать вопросы о Карине: «Что это все я да я! Домовой-домовой, у Карины появится друг?» – «Да», – отвечал домовой. «Настоящий? Достойный?» – «Да», – отвечал домовой. Также дух точно знал, что это будет высокий блондин и что Карина выйдет за него замуж. И когда на следующий день Карине начал оказывать усиленное внимание темноволосый прохожий, и она отметила неточность предсказания, Аня развела руками: «Ничего не поделаешь – придется красить».

… – Ты их видишь?

Аня огляделась. Красного, как мак, платьица и синей бескозырки возле деревянной часовни не было. И на старом дубе тоже. И вообще нигде.

В усадьбе

– Вот и я не вижу. Минут, наверное, десять уже. Я сначала думала, что их из-за дуба не видать, потом – что они за часовней.

– Пойдем-ка поглядим!

Аня с Кариной побежали к часовне, но детей там не было. Они посмотрели по сторонам, попробовали покричать, поаукать – ответа не было. Мамы растерялись.

– Может, к роднику пошли, попить? – нерешительно предположила Аня. – Давай сбегаем.

Скоро они обежали уже все уголки, куда бы могли направиться дети: родник, солнечную лужайку рядом с ним, скамейку в тени под липой, мостик, аллеи. Заглянули за каждое дерево, кричали так, что всех птиц перепугали. Потом вернулись на огород – Егор с Иринкой, наигравшись, могли прибежать именно туда, где были мамы. Переглянулись. Пустота говорила о том, что положение, кажется, нешуточное. Куда же они могли деться?

А со стороны усадьбы приближалась пестрая шумная толпа туристов. День был субботний, экскурсии прибывали одна за другой, на стоянке уже выстроилось несколько автобусов и машины тех, кто приехал сам по себе. Да еще вереница свадебных автомобилей – молодожены по традиции едут сюда пофотографироваться.

– Слушай, если их понесло к усадьбе, они же сейчас в толпе затеряются!

Забыв о вещах, оставленных на огороде, Карина с Аней побежали к барскому дому. По пути спросили у сотрудницы, ведущей экскурсию, не видела ли она их детей. Та так и ахнула:

– И давно ищете? С ума, что ли, сошли? Милицию скорее вызывайте! Увезут ваших ребятишек, и не заметите – видите, какой наплыв! Ищи-свищи потом!

Они в панике побежали назад – Анин мобильник был в сумке на огороде – и скоро уже на милицейском «козлике» медленно объезжали всю немалую территорию музея. Церковь, барский дом, выставочная «конюшня», дирекция в отдельном флигельке, еще один флигель – общежитие сотрудников, реставрационные мастерские, довольно запущенные усадебные аллеи, часовня, огороды – и по кругу назад. Пожилой усатый милиционер успокаивающим голосом расспрашивал, как малыши одеты.

И вдруг указал на молодоженов и их гостей:

– Вон красное платьице – не ваша девочка?

Нарядная группа расположилась на традиционном месте, у высокого крыльца барского дома, позируя свадебному фотографу. По обе стороны от невесты, держа ее кружевной шлейф, стояли с довольными мордочками мальчик в матросской шапочке и девочка в красном платье.

Карина и Аня кинулись к ним. Фотограф, заикаясь и косясь на милиционера, объяснял, что он тут ни при чем, что дети и предыдущей свадьбе позировали, что они здесь уже давно, он думал, это услуга такая предоставляется. Молодожены вообще ничего не понимали и нервно хихикали.

– Ладно, не будем портить людям торжественный день, – сказала Аня, отводя всех в сторонку, к скамейке.

– Мы не портили! – убедительно заговорила Иринка, заглядывая ей в глаза. – Они нас сами попросили, невеста и жених, не эти, но такие же красивые.

– У невесты был такой огромный хвост! – добавил Егор.

– Фата, – поправила его Иринка.

– Ну да, она везлась по траве – белая!..

– Они нас сами попросили подержать, знаете, как в фильмах, и мы фотографировались, фотографировались! – Девочка мечтательно зажмурилась. – Потом другие тоже захотели…

– А о том, что мы чуть с ума не сошли, вы подумали? – завелась было Карина, но тут вмешался милиционер:

– Ну, раз все в порядке, я поехал.

Карина и Аня кинулись извиняться, провожая его до машины, а когда вернулись к детям, те, перешептываясь, протянули им целлофановый пакет.

– Это что? – не поняла Аня.

– Это нам свадьбы давали.

В пакете вперемешку с конфетами лежали доллары и сторублевые бумажки.

– Только этого еще не хватало! – Аня кинулась к барскому дому, но свадеб уже след простыл.

Карина, наоборот, смеялась:

– Ладно тебе, они же правда подумали, что мелюзга трудится. В зоопарке с обезьяной можно сфотографироваться, у Исторического музея стрелец с секирой стоит… А что! Нам за месяц столько не заработать.

Но Аня не успокаивалась:

– Егор, ты зачем брал деньги?

Егор неопределенно пожал плечами, а Иринка опять заговорила самым убедительным голосом добронравной девочки, которую совершенно не за что ругать:

– Я бы хотела куклу, как Барби, и ее мужа, и детей, и, если можно, кукольный домик…

– Нашлась пропажа? – к ним подошла Мурашова. – Анечка, это мой добрый знакомый Илья Плотников, приехал к нам на лето поработать. Проводи его, пожалуйста, к реставраторам, вам по пути.

Рядом с Ларисой Ивановной стоял Анин студент из электрички – все в той же синей джинсовой рубашке, один глаз серый, другой зеленый – ни с кем не спутаешь.

В «подковке»

Вадим возвращался домой радостный: сменщик опять попросил за него поработать, но в последний момент вышел сам, и ночь спасена – можно не торчать в унылом магазине. А он уже отзвонил Ане, и она сказала, что заночует с Егором у родителей. Первым движением было отправиться в «зефир» и забрать своих домой, но Вадим притормозил. Он представил, что Аня пришла усталая, забралась в ванну или села есть, а тут он явится и помешает. Лучше позвонить, чуть попозже.

Дома было тихо-тихо. Даже холодильника не слыхать, хотя он обычно ревет, как трактор. Давно пора новый покупать. Когда теперь? Лучше не думать.

Газеты с подчеркнутыми и зачеркнутыми, отработанными объявлениями валялись грудой на диване, Вадим их решительно сгреб и отправил в ведро – ничего ценного. Полосе невезения не было конца. Он уже боялся встречать на улице знакомых по институту, которые, как назло, все время попадались навстречу: «Что, ничего не нашел? До сих пор?». Это действительно казалось ненормальным. На него начинают глядеть не сочувственно, а как-то странно: может, он и раньше не представлял никакой ценности, только никто этого не замечал.

Тишина какая противная. Ни Аниной музыки, ни Егоркиного шума. Надо же, а раньше все время хотелось тишины: «Дайте же спокойно поработать (почитать, полежать и т.п.)!» Даже кран не капает, он его починил. Прямо как у Ани в музее.

Вадим никогда ей не говорил, чтобы не обидеть, что музейная тишина наводит на него ужас. Дрожь пробирает, если вспомнить этот непереносимый искусственный воздух, оцепенение картин на стенах и погребенность предметов за стеклами – всегда хочется поскорее выбраться на волю. Для него это было не-бытие, в своем предельном, повернутом вспять векам воплощении. И пусть сколько угодно считается, что это, напротив, воскрешение, ожившая память прошлого. Вадим и не сомневался, что музеи – благое дело, и с удовольствием вместе с Егором лазил на пушки или разглядывал тяжеленные мечи – но на ходу, передвигаясь из зала в зал. Только не останавливаться! Это Егорушкина свежесть взгляда и экспонаты наделяла новизной. Ребенку можно не объяснять, что мечу четыреста лет, для него это МЕЧ, как если бы только возникший, и его нисколько не давит сумеречная тяжесть законсервированного времени…

Странно, что познакомились они с Аней именно в музее – в ее музее. Вадим уже несколько лет работал в Кудрино, а все не удосужился там побывать, пока в один из выходных знакомые насильно его туда не затащили. «Стыдно! Медведь! Лежебока! В эту усадьбу из Москвы едут, и со всей России!» Пришлось терпеть и ходить вслед за ними. Это сейчас там все дома свежие, покрашенные, и церковь наконец ремонтируют, она становится веселенькая, как теремок. А тогда, в промежутке между советскими и нынешними временами, царило запустение, усадьба выглядела заброшенной и наводила тоску. И экскурсовод, девочка-практикантка, была такая хрупкая, слабенькая, прозрачная, как русалка, ее хотелось поскорее забрать оттуда, накормить, развеселить. Если бы не она, Вадим сбежал бы сразу. Но он покорно ходил, слушал и все смотрел, смотрел на прозрачные зеленые глаза, на темные волнистые волосы, сбегающие ниже плеч…

Вот так накормил! Развеселил! Загнал на две работы… И она еще пытается говорить какие-то смехотворные вещи, что вот если бы она осталась без работы, а он ее содержал, это бы считалось только естественным. Какие тут могут быть сравнения! Вадим всегда гордился своей семьей, и своей ролью ее главы, и заработанной квартирой в новом доме. Это в самом деле была его крепость, или скорее надежная раковина, куда так уютно заползти, и отдохнуть, и забыть об агрессивном внешнем мире. Это в нем были хаос, неприятности и плохая погода. А здесь – только Анина музыка, возня играющего Егорки и, в худшем случае, рев холодильника – но своего, родного холодильника, он ревел, холодя их продукты.

Пора позвонить. А надо? Вадим был в растерянности. Что он скажет? Кого-то обрадует, что ли, своим звонком? Аня подумает – он хочет, чтобы она бежала его кормить. Да он и сам бутерброд намажет, стоит ее дергать ради этого.

Чтобы заглушить безмолвие, он включил телевизор. Ведущий, захлебываясь, затараторил новости. И неожиданно для себя Вадим уснул на кухонном диване, успокоенный осмысленными звуками человеческой речи.

Когда очнулся, за окном было уже темно, светили фонари и звезды, заглядывала полная луна. Вот дурак! Он постоял у окна. Конечно, все давно спят.

В «зефире»

Аня попыталась уложить Егора пораньше. Он сегодня «ходил на работу» и днем не спал. Но, наоборот, разгулялся, и, против ожиданий, не рухнул, как подкошенный. Кроватка – белая, с мягкой металлической сеткой и подъемными боками, еще Анина, а до нее принадлежащая кому-то из двоюродных братьев-сестер – конечно, на ней надо прыгать! Ладно, пока сама не успокоишься, и ребенок не успокоится – проверено. Лучше не обращать на него внимание какое-то время.

На подоконнике – «Семья и школа» со статьей о том, что должен уметь шестилетний человек. Хотя шесть Егору исполнится только через три месяца, Аня придирчиво проверила соответствие. И там еще полезная статья, как не быть чересчур хорошей матерью. С рекомендацией находить хотя бы пятнадцать минут в день только для себя. Это вроде маминых советов: «Ты умеешь себя только нагружать! Ты совсем не умеешь расслабляться!».

Итак, пятнадцать минут. Пусть сейчас они и начнутся. Как расслабиться, она тоже читала: лечь на спину, закрыть глаза ладонями, скрестив пальцы на лбу, и увидеть полную черноту. Тьму без линий, без рисунков. Воображать черное. Идеальный отдых для глаз, мозгов и нервов.

Но чернота была населена. В ней копошились сизые колокольчики, лучи, вертушки. Пунктиры и пересечения. Очертания плывущих букв.

Они когда-то с Вадимом купили пластинку-индикатор, наверняка шарлатанский. Зажатый между пальцами черный квадратик показывал цветным расплывающимся отпечатком эмоциональное состояние. У Ани он был изредка красным, что означало «напряженное», но почти всегда оставался черным – «стресс». Зато у Вадима квадратик неизменно был голубым, что означало «расслабленное».

Действительно, Вадим всегда был спокойным, как танк, никогда не выходил из себя. И только в последнее время появились невиданные раздраженность и вспыльчивость, все из-за этой работы… Аня всегда воспринимала Вадима якорем, крепко и надежно притягивающим ее к земле, а себя – с самых ранних лет – воздушным шариком, облачком, тополиным пухом – чем-то невесомым, летучим, и знала, что в этом есть опасность для нее самой, и неосознанно искала именно такой вот якорь, который сможет ее удержать от совсем уж головокружительных полетов. Почти семь лет надежности и безопасности – и вот опять ощущение, что ее здесь, на земле, ничего не удерживает: то ли она не нужна, то ли ей здесь ничего не нужно…

Боже мой! Сама уже почти заснула, а этот ребенок все не спит! Машет до потолка, постель в кучу. Снова перестилать! Ты почему не спишь? Ты что, не устал за день?

Итак, расслабиться, пятнадцать минут для себя, спокойствие, представим черное… Черное было коричневым, и в нем под углом реяли потусторонние образы окна и шкафа. Темнее, темнее, силуэты сгущаются в красноватые пятна и заступаются тьмой. Надо добиться абсолютно черного цвета, но фиолетовое поле сплошь засыпано светящейся пылью, и чем темнее небо, тем ярче звезды. Небо со звездами. Вообразила, называется. Вон оно – и без упражнений, за шторами.

Не сдаваться! Расслабиться во что бы то ни стало! Вообразить какую-нибудь черную-черную вещь! Черную шаль, черную юбку. Черную складку на черном платье. Черный занавес, черный ботинок, у которого черный квадратный каблук, черный квадрат – на индикаторе – он обрастает фоном и рамой, страницей журнала, статьей о Малевиче…

Кажется, хватит расслабляться. На сегодня достаточно. Сказано же – пятнадцать минут.

Под одеяло с писком перекатился теплый детеныш с холодными ножками: песенку! И послушно заладилась песенка домашнего употребления:

У собачки глазки спят, У собачки носик спит, У собачки ушки спят, У собачки хвостик спит –

и далее, с перечислением лапок, спинки и животика. Когда собачка устаревала, универсальная песня меняла зачин: а у кошки глазки спят. Могло быть: а у мышки глазки спят, а у мишки глазки спят, а у зайки… у Егора… Вадим обычно комментировал: «Качал Гаврила колыбели», и на предложение «хорошо бы у нас покачал», запевал: у Гаврилы глазки спят…

Мальчик больше не копошился и не переворачивался. Аня сама попробовала пошевелиться – нет, ничего, не встрепенулся.

И тут снизошло спокойствие, которого так не хватало при затянувшемся укачивании. Теперь было так умиротворенно лежать рядышком, и наслаждение видом спящего дитя длилось свободно и невесомо, как сон. Вставать заниматься своими делами теперь совсем не хотелось.

А на подоконнике, кроме «Семьи и школы», лежал еще один журнал, непрочитанный, который дал новый знакомый Илья и который пора бы уже возвращать, и заброшенная та еще книжка, и фильм был отмечен в программе, и Вадиму она собиралась позвонить на работу, просто так, без повода, в рамках траты денег на ерунду…

В один из ускользающих мигов сообразив, что может исчезнуть до завтра, Аня ощутила в полуспящей голове физически неприятный тормоз: если она сейчас уснет, то опять не доберет чего-то у жизни. Если не соскрести себя с кровати, с утра затянет рутина, и невыполненные планы обернутся кухонным раздражением и ежедневной глухой тоской.

Туловище поднялось, ноги спустились на пол. Аня раздвинула шторы. Фонарь не светил. Двор был пуст и темен, «зефир» образовывал букву П, и от одной ее ножки к другой двигалась полная, просвечивающая луна. Может, все-таки спать? Завтра опять рано подниматься…

Аня представила плоскость розовой стены и свое окно на ней, и свой взгляд из него, и множество других окон-фасеток со своими картинками ночного двора и луны.

Тут же взгляд мысленно передвинулся к «подковке», обращенной в ту же сторону, и Аня смотрела уже из того окна на ту же самую луну и то же самое небо, и сбоку загибалась девятиэтажная стена-глаз со множеством окошек-взглядов.

Там пусто, в «подковке». Там всегда теперь пусто, как в музейном запаснике, куда заглядывают только время от времени, строго по делу.

И что звонить Вадиму? Он тоже наверняка прикорнул, в своем магазине…

В пути

– О, кто это шагает с мамочкой? На работу, наверное? Ну, здравствуй! Ты почему молчишь? Надо поздороваться. Ты не хочешь со мной поздороваться? Ты же меня знаешь. Нет, ты поздоровайся. Ты же такой большой мальчик. А? Будешь здороваться? Ты почему отвернулся? Ну-ка, вылезай из-за мамы и поздоровайся!

Но Егор молча страдал, уткнувшись в мамин рукав.

Страдала и Аня. Ее Егорушка, который с полутора лет говорил все слова, а с двух читал буквы, и по вечерам рассказывал длиннейшие сказки собственного сочинения, теперь не желал выговорить приветствие бабушкиной соседке, повстречавшейся им на пути. Той самой Карининой тетке. Он отчаянно молчал, претерпевая пытку. Тетка продолжала приставать.

Аня не знала, как положить этому конец. В «Семье и школе» на этот счет указаний не было. С вежливой улыбкой она сердилась на соседку, одновременно переживая, что ее ребенка могут принять за тупицу, просто за дурака – и начинала злиться уже на него.

– Тебе что, трудно сказать «здрасте»? – приставала она к безответному мальчику, когда они шли дальше.

Она видела, как сама становится чудовищем, и сердилась еще больше – ее превратить в злюку противную!

– Все люди здороваются! Так принято! Ты меня понимаешь?

Но дети – ангелы в своем терпении, и злюка-змеюка не была мамой, и Егор ее просто не замечал.

Чтобы срезать угол, они пошли через старый городской парк с большими деревьями. Неба здесь не видать, оно слилось в необъятную зелень. От сплошной тени заметно прохладней, и лучше надеть суконную курточку и неизменную бескозырку.

– Пойдем! – торопила Аня.

Надо двигаться в рабочем темпе, и отказываться приходилось от многого: от аппетитного вяза из пяти перевитых, а затем растопыренных стволов – ладонь-сиденье, вот бы залезть; и от заброшенного водопроводного люка с худой канистрой на дне. Ее непременно надо бы выудить длинной загнутой проволокой. Но мама как всегда служила отрывателем и подгонятелем.

Парк граничил с игровыми площадками детского сада. Егор опасливо туда поглядывал и на всякий случай говорил:

– Я в детский сад больше никогда не пойду.

– А посмотри, какие там горки и домики. Какой жираф – ему можно забраться на шею, – на всякий случай пропагандировала Аня, сама удивляясь, до какой дешевки она опускается.

Разумеется, благородный ребенок не покупался на жирафа, он предпочитал идти вместе с мамой куда угодно – в этом виделись единство мира и счастье, ничем не омраченное.

А на красивое здание музыкальной школы реакция другая:

– Я в музыкальную школу пойду.

Теперь можно снять теплую курточку. Дорога к усадьбе широкая и солнечная.

На смену сирени зацвел розовый шиповник, и у душистой живой изгороди, как всегда спозаранку, обосновался Очарованный Странник. Работает он быстро – Аня и Егор остановились посмотреть на новую картину. На ней снова появилось существовавшее когда-то село, и нарядный шатер церкви с золотым куполом словно вырастал из скромных сереньких крыш, похожих на сложенные крылья ночных бабочек.

И крыши виделись такими же убогонькими, как в семнадцатом веке, когда храм действительно вырос из них, из крестьянских податей, из труда мастеров, выпекавших по отдельности каждый кирпичик. Эти бедные селенья…

А она нужна – красота за счет бедности? А может, лучше было бы – крепкие дома и все сыты и обуты?

То есть, всё проели – и нет красоты? И как без нее?

Двойственное ощущение оседало в душе, ни одна правда не побеждала. А сверху доносится звон молотков, словно звон несуществующих колоколов с колокольни. Музей реставрирует храм, несмотря на безденежье.

– Привет, Арсений Филиппыч! – помахал рукой, подходя, Илья Плотников, и более церемонно – Ане: – Здравствуйте, Анна Андревна!

Аня кивнула. Добрый знакомый Ларисы Ивановны уже со всеми здесь успел подружиться и практически со всеми молодыми был на «ты» – кроме нее. Она тоже ничего не имела против, но Илья продолжал церемонничать и, мало того, обращался к ней по имени-отчеству – его восхищало, что оно такое ахматовское. Впрочем, его, как и многих москвичей, в Кудрино восхищало практически все.

– Здравствуй, Илья – веселый человек, – с достоинством отвечал Странник, не глядя на него и продолжая сосредоточенно работать.

– Вот всегда меня удивляло – зачем богу крыша над головой? – сказал Илья, взглянув на картину.

Странник, опять не глядя, показал ему кулак – не богохульствуй, а потом указал кистью на церковь, внушительно и кратко пояснив:

– Красота!

– Ну, это не в тему, – возразил Илья. – Хотя и до вас эти понятия смешивали, и вы их смешиваете. Выходит, нужен красивый повод, чтобы стоить красивые здания? А для себя абы как, сараи сойдут? – Он ткнул пальцем в убогонькие крыши. И тут же примирительно: – Ладно, не сердитесь. Не слушайте, работайте себе, а то ходят всякие, настрой сбивают… А все-таки, хотите или нет, картина ваша будит еретические мысли! И сиростью-убогостью вы никогда меня не умилите! Я, когда на это золото смотрю, всегда невольно пояса представляю – которыми голодные животы потуже затягивали, и себе, и детям вот таким же. – Он кивнул на Аниного сына, потом подмигнул: – Эй, Егор, бежим наперегонки до ворот!

– Мальчишка! – так же внушительно заключил Арсений Филиппыч, глядя им вслед. – Не берите в голову, Анечка, это он перед вами шута разыгрывал. А ведь дельный парень, сам Тишин хвалит его.

Илья Плотников не был студентом. Хотя в свои двадцать шесть выглядел действительно по-мальчишески – улыбчивый, общительный, подвижный. Аня удивилась, узнав, что они ровесники, а значит, часть жизни прошли параллельно: переходили в школе из класса в класс, потом, все еще не зная друг друга, с курса на курс, она – на истории искусств, он – у себя в Строгановском. Какие-то америки могли открывать одновременно, какие-то велосипеды изобретать, ходить по одним и тем же выставкам, смотреть те же фильмы. Не случайно же сейчас, при виде картины Калинникова, их мысли почти совпали.

А дальше сравнения были уже невозможны: Аня казалась сама себе значительно старше, на целую человеческую жизнь – на жизнь Егора. И была она всего-навсего Мурашовской тенью, в то время как Плотников уже состоялся в профессии, и о нем с уважением отзывались все, начиная с Ларисы Ивановны. Сам Тишин, признанный реставратор по станковой живописи, глава их музейной мастерской и редкий молчун, сказал о нем: «любит работать» – что было высшей похвалой.

Илья и Егор добежали до ворот и ждали Аню, сидя на пушках. Кстати, с Ильей сын здоровался с удовольствием, не то что с каргой-соседкой. Каждое утро. Потому что последнее время каждое утро Илья попадался навстречу тут, у ворот.

Молотки на шатре Благовещенской церкви продолжали дружно звенеть. И Очарованный Странник, удовлетворившись тем, как солнце весело пляшет в нарисованном куполе, смело прибавил колокол в свою композицию.

А Аня, почему-то сдвинув брови, поспешила к усадьбе.

В усадьбе

Илья постоянно попадался на глаза. То у входа в барский дом – он что-то делал с перекосившейся дверью, на которую уже давно жаловалась старушка-смотрительница, и, заметив Аню, пояснил:

– Я же все-таки Плотников! Сейчас попробую извлечь генетически заложенные умения предков.

То в выставочном корпусе, когда она сдавала свою группу Мурашовой – по любимым «Современникам» та водила публику сама. Аня застала Ларису Ивановну взбудораженной – очевидно, Илья «прошелся» по авангардистской «Женщине с ребенком», разноцветной и полосатой, и Мурашова ему выговаривала:

– …она такая, какой он ее увидел в двадцатом веке, нравится нам это или не нравится. Может, мы и сами себе в наше время не нравимся, может, нам приятнее было бы быть такими, как эти дамы в старинном зале, и жить их более гармоничной жизнью. Кино и сериалы, например, просто ушли в старину с кружевами и кринолинами, в тоске по гармонии. Но сегодняшняя жизнь абсолютно негармонична! И когда ее такой и изображают, это не оригинальничание, а честность!

И, оставив за собой последнее слово, ушла с группой.

– Всё дразните всех? – поинтересовалась освободившаяся Аня.

– Ну да, – серьезно ответил Илья, выходя на крылечко. – Наговорила бы Лариса Ивановна всех этих изумительных вещей, если ее не расшевелить немного? А так мы узнали, что прекрасные дамы ей все-таки нравятся, – улыбнулся он.

– Святое лучше не задевать, – посоветовала Аня. – А прекрасные дамы вам самому должны нравиться, иначе как их реставрировать?

– Мурашова – великий человек, – легко согласился Илья. – Задевать нельзя, только молиться. Кроме шуток – выставку она сумела сделать. Когда на открытие приезжают министры культуры, бывшие и нынешние, и чины из администрации президента, начинаешь лучше понимать роль ее личности в истории. Конюшня эта чего стоит! Не оборудуй она ее под залы, валялось бы все в кладовках с пауками. Не в барском же доме «Современников» выставлять. А что касается дам – ими занимается исключительно Тишин. Мне достался дядька 18-го века, закопченный и неизвестный.

Они дошли до барского дома, где уже топталась, ожидая экскурсовода, новая группа.

– А к дамам в кружевах я стал относиться гораздо теплее, – поведал Илья на прощание, – хотя мне ближе мурашовская «конюшня» – сейчас я это так, дурака валял… Так вот, я почти полюбил старинные залы, потому что вы в них работаете!

Специального обеденного перерыва у музейщиков не было, был закуток со всегда горячим чайником, и когда Аня забежала перекусить, Илья уже стоял там с кружкой и приветствовал:

– Вовремя, Анна Андревна, чайник как раз вскипел! – И невинно осведомился: – Не создается впечатления, что я перед вами все время маячу?

– Хватит выделываться! Прекрати называть ее Анной Андревной! – приказала Карина, которая тут же доставала из сумки свой сухой паек. – Это уже просто все границы переходит! Аня – деликатный человек, и ты этим бессовестно пользуешься!

– А вы не маячите, – одновременно проговорила Аня. – Вы помогаете старушкам, ведете ученые диспуты и законно пьете обеденный чай.

– Двое на одного! – обиделся Илья.

– Сейчас уйдет и унесет свои конфеты, – прокомментировала Карина. – Ань, он нам тут дедморозовский мешок принес. Ладно бы рядовые батончики к чаю – нет, всякие шикарные коркуновы и прочие мишки-белочки.

– Ты это к тому, чтобы я мешок оставил, а сам ушел? – прищурил Илья свой серый глаз. – Не бывать этому! Угощайтесь, Анечка, а то она все съест, и оглянуться не успеете.

– Спасибо, – отозвалась Аня, разворачивая «Мишку косолапого». – Конфеты – здорово. У вас день рождения?

И тут Илья действительно смутился.

– Убили наповал, – признался он, не найдя, что ответить. – Нет дня рождения. Просто так. На радостях, что вы все-таки не исчезли навсегда. Я же знаю, что знакомиться в транспорте – пошло, а уже был готов, хотя и безо всяких шансов.

– Чего? Он это что – заговаривается? – вытаращила глаза Карина, но Илье постучали в окошко, и его уже след простыл. – Ань, ты его определенно замораживаешь, он даже на «ты» не решается перейти.

– Я – нет, – кратко ответила Аня. – Может, это твоя пикантная юбочка действует?

– Ладно, хоть «Анну Андревну» прекратил, – продолжала размышлять Карина. И завершила: – А юбка моя ни при чем – хоть я ее сними. Он на тебя смотреть ходит.

На красной площади

В тот день Илья возник еще раз. Аня отпросилась домой пораньше и, чтобы выиграть полчаса, решилась просадить десятку на автобус. И вдруг видит в нем – опять Плотникова! Это уже чересчур. Комплименты и знаки внимания – мило, всегда так приятно почувствовать себя привлекательной, но назойливость – уже раздражает. Тем более что и рабочий день не окончен, и ехать ему вроде как некуда – Аня знала, что Илья прижился в музейском общежитии, со строителями и другими реставраторами, приехавшими на лето.

Впрочем, он ее как будто бы не замечал и, картинно стоя возле задней двери, что-то чертил на карманном компьютере. Позирует? Выделывается опять? Уж так углубился… Но время шло, автобус подъезжал к центру, а Илья все не отрывался от своего КПК – и, похоже, не притворялся. Ане стало неловко: кто тут о ком, собственно, больше думает?

Она сошла на центральной площади, которую называли «красной» из-за новых кирпичных магазинов, выстроившихся стеной, и направилась в «Формозу» и в «Мир игрушки». А потом, на ходу укладывая в сумку сверток так, чтоб он не торчал, зашагала по красной площади – и снова натолкнулась на своего поклонника. Илья стоял на тротуаре, задрав голову и тоже не глядя по сторонам – он наблюдал, как крепят наверху рекламный щит, и что-то кричал людям на подъемнике. Заметив Аню, разумеется, разулыбался и жизнерадостно заявил:

– Мы снова встретились! А может, нам не расставаться?

Сверху его о чем-то спросили, Илья ответил, потом указал Ане на щит:

– Вот смотрите – моя работа!

– Халтурите? – отозвалась она, не заметив гордости в его словах.

Зато трудно было не заметить долгой паузы, после которой он наконец выговорил:

– Это не халтура. Я сюда для этого и приехал, Селиванов пригласил. – Так звали владельца городской рекламной фирмы.

– Еще один добрый знакомый? – уточнила Аня с оттенком иронии.

– Ну да, – ответил Илья, не услышав оттенка. – У него тут совсем глухо, профессиональных дизайнеров нет вообще. Ляпают как попало – и всё тут. Давайте я вас провожу немного.

– Значит, Селиванов – это серьезно. А как же мы? Лариса Ивановна? Тишин? – продолжала не понимать Аня.

– А это для души, – просто ответил Илья. – Лариса Ивановна затащила, я и остался. Почему нет? Реклама же не все время забирает. Потом, интересно, и, говорят, получается. И еще – люди у вас хорошие. Это ценно. Я отвык. Когда с деловым народом общаешься – они, знаете, тоже ничего, нормальные, вроде как мы с вами. Объясняешь – понимают, многие вопросы даже проще решать – логика помогает. Но вот пришел к Тишину – батюшки, люди! Такие, как я! Ничего объяснять не надо – той же породы, понимают всё сами, без логики. Поначалу просто блаженствовал.

Аня незаметно улыбнулась – ей знакомо было это ощущение, она тоже испытала его, придя к Мурашовой. Тем более что всегда жила в окружении технарей – и родители, и муж были милыми, родными, но все же калькуляторами, бесконечно далекими от того, что ей дорого и интересно. Она привычно с этим мирилась, считая, что все такие, как надо, только она не такая, пока не оказалась в мурашовском окружении – если не в настоящей семье, то уж точно среди людей своей породы, которым ничего не надо объяснять…

– Вижу, я вас разочаровал, – зорко глядя на Аню, заметил Илья, – своим низменным занятием.

– Что вы торопитесь за меня говорить, – пожала она плечами. – Я еще сама не поняла, разочаровали или нет.

– Да что там, сразу видно! Вы же на мой щит и смотреть не стали! – Аня непроизвольно оглянулась. – Ладно, далеко уже. Потом посмотрите, если захотите. А помните, что раньше на этом месте висело? Ну что? Напрягите зрительную память!

Аня напрягла.

– Что-то с трудом… Ерунда какая-то. Лицо молодого дебила, утопические города из букваря прошлого века…

– …и легендарные строки: «Ты нужен России!». Анечка, это же умирающий Базаров говорит: «Я нужен России! Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен?». Трагичнейшая сцена, большей безысходности представить невозможно! «Отцов и детей» в школе проходят, если я вспомнил – и другие могут. А это, типа, социальная реклама. Я когда увидел – чуть не сел. Кому взбрело? А ведь взбрело! Раскрасили веселенькими красочками! И такой идиотизм – сплошь и рядом. Вы поглядите на свой город! За что его так? Вон вывеска дикая, с розовыми зубчиками и голубыми колокольчиками. Ваши дети каждый день мимо ходят и привыкают, думают, что так и надо. Воспитываются на киче и безвкусице. А вы говорите: «Селиванов – разве серьезно?». Еще как серьезно, любое дело должен делать профессионал. У девяноста процентов людей нет вкуса, так был бы хоть у тех, кто оформляет эти улицы!

– Ну, Кудрино спасено – вы приехали, – без малейшей насмешки сказала Аня, которой вдохновенная речь показалась убедительной – но хотелось все же посопротивляться. – Я поняла, что для вас это не халтура, что вы в ударе, и все у вас получится. А как же дядька, закопченный и неизвестный? Останется в чулане с пауками? Откуда для него профессионал возьмется? Ведь у нас реставрация не заглохла только из-за Тишина с его энтузиазмом.

– Дядьку сделаю, – весело пообещал Илья. – Говорю же, могу параллелить. А вот здесь помните, что висело? Вчера убрали.

Аня не помнила.

– «Край родной НА ВЕК любимый»!!! Чуть ли не месяц – бредятина с орфографической ошибкой! Пособие по правописанию наречий! И никто не замечал! Никто никуда не позвонил, не возмутился, и это в наукограде!

– Да хватит вам оправдываться и защищать свою рекламу, – отмахнулась Аня, – убедили уже, что это Дело с Большой Буквы.

Но и Илья махнул рукой:

– Ничего не убедил. Продолжаете считать, что я размениваюсь.

– А вот это вы сами сказали. Какая разница, что я считаю. Наружная реклама – дело перспективное, деньги из воздуха. Зарабатывайте на здоровье. Надеюсь, Селиванов вас оценит по достоинству.

– И буду. – Плотников смотрел упрямо и почти сердито. – Знаете, что я подумал, когда нас тогда давили в электричке? Что если мне так повезет, что у меня будет такая, как вы, женщина – она никогда не будет ездить в электричке! И сам я не буду! Я на машине домой вернусь! И заработаю на нее не клепанием сладеньких видов для продажи на Арбате!

Аня не нашла, что ответить, язык не поворачивался на подначки или шуточки – слишком было видно, что Илья говорит те слова, которыми не бросаются. Но он тут же утих, расправил брови и прищурил на этот раз зеленый глаз:

– Не заметили, как я вам глазки строил в электричке? Вообще-то, скромно говоря, меня трудно не заметить… А мне в вас сразу все понравилось! Вы вот мою «наружку» отвергли, а я вам даже любовный роман сразу простил! Сразу начал в душе защищать: ну и правильно делает, что читает любовный роман, а не ученый трактат какой-нибудь, так это трогательно, так по-женски! И Ренуар на обложке. Сейчас так оформляют, я видел – то Магритта на обложку шлепнут, то Энгра, то Дега с балеринами…

Глаза у Ани расширились, но она не стала его разочаровывать. Она поняла, что Илье и впрямь показалось бы трогательным все, что бы она ни держала в руках – «Метрополитен-экспресс», Фандорина, лекции по высшей математике, сборник анекдотов – и на миг ощутила ту же панику, что и в электричке. Во всем этом уже не было приятной легкости безобидных комплиментов, а была грозная неотвратимость, когда земля уходит из-под ног и становишься сам себе не хозяин.

А Илья продолжал:

– Ну и что, что я один тут разговариваю. Как говорится, меня не любят – это минус, но и не гонят – это плюс… Вы взглядом предметы не двигаете? Хорошо получается, на меня только посмотрите – и задвинете сразу. – И резко поменял тему: – Чья это голова у вас из сумки торчит?

Сверток все-таки не помещался и вылезал. Аня, довольная тем, что опасный разговор прекратился, достала куклу – бравого барбиобразного моряка в белом кителе, с кобурой на боку.

Егор еще больше сдружился с Иринкой, а та не расставалась со своей новой кукольной семьей – на памятные «свадебные» доходы был куплен, как она и мечтала, полный комплект: Барби, ее муж и пара ребятишек. Дети сразу придумали для новеньких потрясающее путешествие на корабле из стульев, затянувшееся на несколько дней. И Аня долго не могла понять, что Егору для игры тоже нужны действующие лица – он использовал вместо них мишек и зайцев, но это было явно не то. Старые Анины куклы, большие, громоздкие, тоже не подходили. Егор ничего не просил, но стало понятно, что надо купить ему… куклу. Кукла для мальчика? Вадим и бабушка с дедушкой отнеслись к идее с сомнением, слишком сильны были стереотипы, связывавшие мальчиков исключительно с машинками и пистолетиками. Но Аня все же решилась.

– Он вполне мужественный, правда? – спросила она Илью.

– Да, вполне, – согласился он, вертя моряка в руках. – Вот только это явный американец китайского происхождения. Можно было русских кукол поискать, я когда-то видел очень неплохих, и с симпатичными лицами, не стандартными…

Они уже подходили к «подковке», а с другой стороны, от станции, к дому приближался Вадим, уставший и понурый.

– Это мой коллега, Илья Плотников, – сказала ему Аня, здороваясь. – Корит меня за китайский товар, говорит, надо было искать русского парня.

Но Вадим механически ответил, что ему очень приятно, совершенно не глядя на Илью, на мужественного парня тоже не взглянул, бросил Ане:

– Подожди секунду, я газету куплю, – и отошел к киоску.

Илья мог принять эту угрюмость на свой счет, но не объяснять же ему, что муж полгода был без работы, а теперь ездит в Москву – два с половиной часа в один конец. И Аня, внимательно взглянув на своего провожатого, попыталась рассеять Вадимову невежливость:

– Что сразу заскучали? Может, я вас представила несолидно? Как вас по отчеству – Илья Кирибеевич?

– Кириллович, – машинально поправил Илья, потом сообразил: – Ах, вон вы как. Ну что ж, можете и так представить! Герой достойный, он всегда мне больше купца Калашникова нравился. Я от своих слов не отказываюсь. И не шучу, когда говорю – давайте не расставаться!

– Да это я, я пошутила! – испугалась Аня. – Что это вы разошлись? Сами со всеми всегда бодаетесь, я и попробовала с вами разговаривать на вашем языке.

– А, бумеранг, значит, – задумчиво проговорил Илья. – Над кем смеются? – надо мной смеются. Ну, так мне и надо. Только с вами-то я всегда серьезно… Пойду, мои орлы, наверное, там уже закончили.

Подошедший Вадим свернул «Работу для вас» в трубочку, потом засунул в карман, потом вытащил.

– Я от них ушел, – наконец сообщил он, не глядя на Аню.

Лифт опять стоял, и пока они поднимались до своего восьмого этажа, Вадим рассказал, что в московской фирме, где он уже две недели отработал, обещанных денег выдали вполовину меньше, а обязанностей постепенно прибавляли, и их стало вдвое больше.

– Смысла не было оставаться, – закончил он, так и не поднимая головы, – так даже дорога не оправдается.

Аня молча переваривала услышанное, не сразу поняв, что Вадим опять без работы. Слишком велик был контраст с лучезарным и напористым Ильей, у которого все получалось, готовым оседлать эту жизнь, взвиться и рассыпаться фейерверком. В голове до этого вертелась мысль о запасном аэродроме для Вадима – слишком уж выматывающими были эти его заработки в столице, но все деловые мысли мигом выветрились, и кроме острой жалости к нему она ничего не ощущала. Разве что привычную глухую тоску – никак не выкарабкаться, ничего не выходит. Вот тебе и якорь. Да ведь жалеть его – это одновременно в него не верить!

– Ну и правильно ушел, – решительно сказала Аня, заглушая в себе все эти мысли. –Они наверняка всех новичков так используют, даром заставляют работать. Сначала человек на них пашет, а потом его ставят перед фактом – или в рабы на их условиях, или проваливай. Ты просто вляпался. Плюнь и забудь. Тут не угадаешь, ты не виноват. Карина вон для одной фирмы перевод здоровенный даром сделала, под видом теста.

– То есть ты хочешь сказать, дураков ищут – и находят, – с самоиронией подытожил Вадим.

Дома, в «подковке»

Сон опять приснился. Не страшный, а тот самый. Он повторялся с самой зимы, и Аня его узнавала.

Она спускается в метро. Вокруг обычные турникеты и обычные толпы народа, но это какое-то странное метро. Какое-то другое. Дальше начинались полупустые, ярко освещенные круглые залы, где в разных местах беззвучно скользили эскалаторы. Они поднимались и опускались и приводили в другие такие же залы. Раз за разом Аня убеждалась, что путешествовать по этим залам можно бесконечно. Но надо же куда-то ехать! Где-то должны быть рельсы, вагоны, осмысленное движение.

Она начинала искать привычные ориентиры: таблички, указатели. Но вокруг не было знакомых названий. Аня вспоминала, что надо взглянуть на схему, чтобы понять, где она и куда едет – и схема тут же возникала, огромная, в полстены, каждый раз другая. То одноцветная из длинных ломаных линий, то растянутая и витиеватая, со множеством надписей. Она изо всех сил вглядывалась в них, но это не помогало – буквы складывались в незнакомые слова.

Как же я доеду, думала Аня, порой ощущая в одной руке руку Егора, а в другой – неповоротливую тяжелую сумку. Иногда бесшумно появлялся поезд, где, плавно покачиваясь, в полусне ехали люди, и ей удавалось попасть туда, к ним. Но вот двери вагона распахивались, предлагая выйти, и снова шла череда пустынных светлых залов. Метро ее не выпускало. Только один раз она вдруг снова оказалась возле турникетов и дверных сквозняков, но оттуда резко хлынула густая черная толпа, дробя на ходу пространство, и вернула ее в лабиринт.

Иногда Аня различала одежду на себе и людях, это были то пальто, то платья – значит, догадывалась она, в блуждании могло пройти очень много времени, целые месяцы!

Тем не менее в Метро не было ничего кошмарного, ничего пугающего. Напротив, все происходило, словно так и должно быть, словно эти залы и есть метро, словно эти люди и есть люди, а в бесконечных переходах и заключается смысл.

Сон не мог быть изнанкой реальности. Аню никогда не пугало настоящее метро, она всегда его любила за ощущение свободы и стремительности. Но он и не был ничем, как целые куски бодрствования вроде времени, убитого в очередях. Это было что-то настоящее, равноправное жизни, со своим если не умыслом, то развитием. Ане казалось, что этот сон продолжается и после пробуждения, и ночью она видит только фрагменты, в то время как действие, включающее ее образ, протекает где-то без нее, за экраном – и больше всего хотела никогда не видеть это Метро. Как если бы, исчезнув из ее жизни, оно выпустило ее из своей.

Но Метро возвращалось, и после ночи блужданий по нему пробуждение было ужасным – осколки жизни, прежде чем, перевернувшись, собраться в привычную мозаику, врезались со всех сторон.

Аня виновато схватила часы: ах да, сегодня понедельник, выходной. Можно не дергаться. Ее выходные всегда были какими-то неполноценными – вокруг текла привычная будничная жизнь, и все интересные передачи и фильмы уже показали вчера. И Вадим уходил на работу. Когда-то уходил… Смешно вспомнить – она всегда хотела, чтобы он остался дома. Но сегодня ему надо куда-то ехать, на очередное собеседование.

Вадим действительно уже был одет и пил свой крепчайший черный кофе. Анин кофе, с сахаром и молоком, снисходительно назывался «какао».

– Пей свое какао, – сказал он, глядя, как Аня медленно бредет по кухне, как выходит на балкон и привычно поднимает глаза к пустому ласточкиному гнезду. – Да что ты все смотришь, они уже не прилетят.

– Как не прилетят?!

– Начало июля, они все уже птенцов вывели, – пояснил Вадим, удивленный ужасом, звучащим в ее голосе. – Может, в следующем году. Я поехал, постараюсь пораньше вернуться, часам где-нибудь к четырем.

– Слушай, я тут подумала, а не провести ли нам интернет. – Аня вышла в прихожую с кружкой в руках. Какао действовало благотворно, жизнь налаживалась. – Ты пока ничего не говори, ты подумай в дороге. Ты бы и поиск работы мог расширить, и халтуру легче находить, и, может, часть работы делать дома – не каждый день в Москву мотаться, если все-таки Москва.

– Все это хорошо, конечно, – проговорил растерявшийся Вадим, – а деньги откуда?

– Я узнала цену вопроса, и в компьютерный салон заходила – потянем. Как раз те деньги на черный день, их хватит.

– Те деньги? С ума сошла? Это же последние деньги! Тогда вообще ничего не останется, не дай бог кто-нибудь заболеет…

– А я считаю, черный день уже настал, – нетерпеливо сказала Аня. – Дальше тянуть нечего. Это же на дело, не по развлекательным сайтам лазить. Потом обсудим, на электричку опоздаешь, подумай сначала как следует.

Вадим открыл дверь, а на пороге – Илья и Карина – нарядная, праздничная:

– Вадим, привет! Да ты уже на выходе! Едем с нами в Серпуховской музей, там выставка обалденная открылась!

– Какая выставка, не надоели они вам? Я на электричку опаздываю!

В жару такую куда-то ехать! ЧуднЫе эти Анины друзья. Вадим попытался вызвать лифт. Он, если бы не собеседование, ни за что бы никуда не пошел – дома так хорошо, так прохладно. Ну, на озеро можно выбраться в крайнем случае, на пляж, под соснами поваляться… Опять не работает!

– Тогда мы Аню заберем.

– А Егор? – крикнул Вадим уже с лестницы.

– К бабушке заброшу, – ответила ему Аня и недоверчиво посмотрела на гостей: – А там разве не выходной в понедельник?

– Выходной, конечно, но нас ждут. Илюшку какой-то знакомый пригласил, а он – нас. Как раз хорошо, все свои будут, без лишней публики.

– Еще один добрый знакомый! – не удержалась Аня.

Ее лицо в предвкушении поездки было таким оживленным, какого новые друзья и не видели, и Илья ответил широкой улыбкой:

– Знакомиться надо! – довольный, что культпоход состоится.

– Бегом, бегом, одевайся! – подгоняла Карина. – Ты позавтракала? Ну и я тоже нет. Главное, накраситься успела! А ничего, что у меня платье короткое? Там все-таки монастырь. Ну, я зато платок прихватила.

Егор, конечно, захотел поехать с мамочкой, но, услышав, что весь день можно будет играть с Иринкой, успокоился и побежал за своим крутым парнем по имени Фред. К тому же Аня пообещала поискать для Фреда в Серпухове достойную жену. А дети у него уже были – два Аниных хорошо сохранившихся пупсика.

У подъезда стояла серебристая «ауди». Аня изумилась, глядя на Илью:

– Уже?!

– Нет, эту дали покататься, – засмеялся он. – Моя будет круче!

– Маленький мальчик хочет машинку, – сообщила Карина Ане. – Тема дня. Представляешь, въехал в город налегке, в одной рубашке, зато с карманным компьютером. Как Остап Бендер, без носков и с астролябией. А выехать собрался на шикарном мерседесе…

– Могла бы и не озвучивать интимные подробности, – посетовал Илья.

Аня же на секунду задумалась: а почему они известны Карине, а не только ей? Ба, это что – ревность?

И как всегда поторопилась переключиться с ненужных мыслей – поскорей оттащила Егора от машины, опасаясь за сохранность резинового мишки, насаженного сзади. И кто это придумал – обдавать дорожной грязью и выхлопными газами бедных зверюшек! Как будто на зеркале мало добра болтается…

Любознательная Карина после выставки захотела посмотреть монастырь. Они с Аней пошли прогуляться, а Илья остался поговорить со своим знакомым.

– Экспромт удался! – удовлетворенно сказала Карина. – А то поехали без звонка, как снег на голову, я боялась, что вдруг ты занята или ушла куда-нибудь. Или что твой грозный муж тебя не пустит.

– Почему? – искренне удивилась Аня. Потом сообразила, что Вадим смеющийся, или Вадим, играющий с Егором, или Вадим, рассказывающий анекдот – зрелище исключительно домашнее, ее друзьям недоступное. Они обычно видят непроницаемое или хмурое лицо и, конечно, считают, что он совсем нелюдимый, сам дома сидит и жену не пускает. Но у Карины был свой вариант.

– А он у тебя совсем не ревнивый!– фыркнула она. – Подумал, наверное, что Илья со мной!

Да ему просто до нее дела нет, пришло в голову Ане. Свет клином сошелся на работе, все остальное неважно. К тому же Вадим может попросту не видеть здесь сигнала тревоги. С его точки зрения какой-то там коллега-молокосос – не соперник. А ревность в нем может бушевать, и будь здоров как – взять хотя бы тот смехотворный случай с гвоздикой.

В студенческие еще годы Ане часто приходилось возвращаться из Москвы на поздней электричке. И вот один раз подсаживается пожилая женщина и спрашивает: «Можно вам подарить гвоздику?». И объясняет, что у нее в Москве живет совсем древняя тетя, за девяносто, все родственники привыкли к мысли, что дни ее сочтены. А сегодня утром женщине звонят и что-то пытаются сообщить, но очень плохо слышно, и она подумала, что тетя умерла. Ну что ж, всплакнула, собралась, купила два цветочка и поехала. А дверь ей открывает тетя, живехонька-здоровехонька! Путаница вышла. «Уж я еле успела этот букет в пакет затолкать, чтобы она не заметила. Везу теперь назад, куда его денешь? И выкинуть жалко, и в вазу не поставишь. Возьмите себе один цветок, а я –второй!»

Когда Аня появилась дома с гвоздикой, разразился глупейший скандал – Вадим отказывался верить в пожилую женщину. Аня никак не ожидала, что он упорно, с первобытным гневом будет твердить, что это все неправда, потому что такой женщины не может быть. В его систему координат это просто не укладывалось. А вот Илью он и не замечает.

А Илья – может быть? Опять опасные вопросы! И в то же время, если есть вопросы, значит, ничего серьезного и ничего опасного, поспешно успокоила себя Аня. Ведь когда совсем теряешь голову, какие там вопросы. И все же уточнила:

– А Илья что, не с тобой?

– Сама же знаешь, что я – попутная песня. А жаль, – призналась Карина.

Аня возвращалась домой, еще не веря, что сумела выпрыгнуть, что этот день не прибавился к череде унылых и никчемных. Блеклый и безрадостный понедельничный выходной расцветился, превратившись в настоящий подарок. Но благодаря кому – это лучше было оставить за скобками.

Она собиралась приготовить ужин, а потом идти за Егором, но дома неожиданно увидела Вадима, приехавшего пораньше, и Егора, которого он уже привел. И услышала странные звуки – скрежет какой-то, потом: чи-чи-чи-чи-чи.

– Мы сходили на рынок! – захлебываясь, рассказывал Егор. – Мы там его выбирали! Его зовут Джонни!

В просторной клетке с жердочками на разных уровнях, с качелью и зеркальцем, замер маленький желтый попугайчик. При виде Ани он разразился длинной непонятной речью, а потом умолк, нахохлился и сидел так весь остаток дня – привыкал к новой обстановке.

Аня была по-настоящему потрясена: такое приобретение – и просто так, без серьезного повода, вроде дня рождения Егора, который будет только через месяц с небольшим. Представить невозможно, что ее муж на такое способен!

– Никуда не улетит! – гордо сказал Вадим – видно было, что он сам придумал загнать в дом птицу счастья. – Всегда наш будет!

На огороде

Особенно роскошным нынешний июль был в Благовещенской усадьбе с ее цветущими старыми липами. Очарованный Странник, и тот перебрался в душистые аллеи – жарко, и лениво, и хочется в тенек.

Но скоро город совсем засох. На небо начинали поглядывать с надеждой уже не на погожий день, а на дождливый. Ане приходилось затаскивать на смотровую площадку ведра с водой, чтобы смачивать веник и не глотать пыль. Туристы и из автобусов вываливались полуживые и ползали потом, как мухи, почти ничего не слушая. А урожай на огороде уже просто поджаривался. Аня с Кариной вытащили всю весеннюю воду из овражка и переключились на довольно далекий пруд. Вадим в выходной потаскал оттуда воду и потом посоветовал Ане бросить огород: такая поливка – пустое занятие, а прогноз опять на жару. Но ей, конечно, было жалко уже вложенного труда.

– Мамочка, давай здесь останемся! Здесь хорошо!

Источник неподалеку от деревянной часовни считается святым. Вода в нем вкусная и хранится по нескольку дней. Ручеек бежит неторопливо, в сумрачной тени необхватных вязов со срезанными верхушками. Отсюда правда не хочется уходить. Тут даже комары уцелели.

Зато через несколько шагов, на выходе из-под сырых деревьев – золотое звенящее лето, и желтые заросли зверобоя по обе стороны от белых камешков дорожки. Звенят пчелы над разноцветными ульями и внутри желтых цветов, и длинные тонкие осы, и сами золотые лучи, заливающие лужайку и зримые в воздухе. Здесь всегда хочется задержаться, ощущая себя не на обочине жизни, а в центре ее, и ощущая саму жизнь, струящуюся зноем и золотом, и побыть в редкостном равновесии. И можно снять с Егора курточку.

– Потом еще посидим на бревнышке. Надо твой горошек полить, пока утро и не так жарко, он ведь живой, тоже пить хочет. Смотри, Иринка уже здесь!

А навстречу несется улыбка и любящий взгляд Иринки, и сама Иринка в красном платье, раскинув руки в полете. Они с Кариной пришли на «дачу» пораньше. Карина и на огороде – такая же эффектная, в неизменной коротенькой юбочке, светлые пепельные локоны выгодно оттеняют южный еще загар.

Их изобретение уже на ходу. Если снять с прогулочной коляски кожаную оболочку, посередине укрепить доску, а потом установить на нее бочку, то получится спасительное устройство. Это куда легче, чем таскать воду ведрами.

– Мамочка, а мы когда-нибудь пойдем в наш музей, как туристы?

Разноцветная толпа туристов потянулась сверху, от барского дома. Гомон постепенно приближается, любознательные взгляды обозревают древнюю архитектуру, огороды и работающих женщин, потом экскурсовод указывает на святой источник, и все радостно кидаются на водопой.

К пруду ведет пыльная земляная дорога. Железная бочка весело погромыхивает: она едет, остальные бегут за ней. За прудом – заросли, говорят – дикая малина. Когда-нибудь можно проверить. Сейчас некогда. Одно за другим в бочку ухают десять ведер, коляска проседает, а бочка обретает мутную, зеленоватую, таинственную глубину, ребристые бока уходят в нее, как ребра песчаного дна.

– Не раскачивайте бочку! Идите сюда. Готовьтесь! Раз, два, три!

Одиннадцатое ведро выплескивается на голые спинки под восторженный визг. Это называется купание. Ножки сразу облепляются теплой пылью, и обуваться уже нет смысла. Сандалии пристегивают друг к другу ремешками и перебрасывают через раму коляски.

Бочка движется в обратный путь – понемножку, медленно, обходя ямки и неровности. Суставы коляски сдержанно постанывают. Несмотря на плавность движения, вода раскачивается и переплескивается туда-сюда, туда-сюда. Но если остановиться, а потом тронуться, выплеснется еще больше – это проверено, и лучше уж ехать, почти не дыша, на цыпочках. По пути обсуждается идея надевать на бочку целлофан, может быть, даже обшитый резинкой, наподобие купальной шапочки.

Дети весело бегут впереди, Аня с Кариной толкают коляску. Пестрая толпа туристов по ошибке направляется им навстречу, по дороге, ведущей к пруду, полагая, что там что-то есть для осмотра. Громкие голоса приближаются – американцы, судя по выговору. И Ане хотелось бы оказаться где угодно, только не здесь и сейчас, в дачных джинсах, с бочкой.

– О, мой контингент! – замечает и Карина. – Кто это их сюда отпустил? Наверное, на родник вели.

Но в отличие от Ани она и не думает тушеваться.

– Погоди, сейчас я их отловлю! А то уйдут туда, не знаю куда. Надо же, в выходной работать приходится!

И, побежав к отбившейся группе, начала что-то говорить на своем хорошем английском..

Аня ее ждала, все больше падая духом, и одновременно сердясь на себя за это. Чего тут, собственно, стыдиться – того, что работаешь? Низменности этого занятия? Технического несовершенства бочки?

А дети всё так же непосредственно щебечут, не замечая толпы и вдохновенно обсуждая свои дела. Они собираются пойти на то место, где селятся плоские красные жучки, пожарники. Они не будут их мучить, только подрессируют немножко. Интересно, найдут те дорогу домой, если унести их подальше?

Вдруг Ане пришло в голову: а детям, наверное, кажется, что так и должно быть, что она и должна везти по жаре найденную на свалке бочку, и таскать тяжелые ведра, и копошиться в земле, добывая травинки на пропитание. И только ей самой это еще кажется странным – словно это и не она. А дети и не думают ее стыдиться. И всем прочим это видится естественным: вот русские церкви, вот русская усадьба, а вот женщины с бочкой и босыми детьми.

А Карина как ни в чем не бывало объясняет туристам, что надо возвращаться, что дальше только лес и пруд. Wood and pound.

Те наконец находят нужное направление и исчезают так же быстро, как появились, бочка продолжает мерное движение и – заваливается на повороте. Веревки крепко притягивают ее к коляске, и бочка валится вместе с коляской. Вокруг мгновенной лужищи разбегаются десятки ручейков, пыль под ними не успевает промокнуть, и всё это играет на солнце, и само похоже на детское рисованное солнышко с кривыми лучами. А малыши, забыв про пожарников, полунапуганно-полувосторженно скачут рядом с этим рисунком.

– Почти довезли! – всплескивает руками Карина.

Она начинает поднимать громоздкое сооружение и не сразу видит, что Аня не спешит ей на помощь. Аня сидит на траве, уронив лицо в ладони.

– Да ладно тебе! – кидается к ней Карина. – Еще привезем.

Аня медленно качает головой.

– Ноги моей больше здесь не будет. Осточертело все. Хватит с меня.

Карина, вздохнув, садится рядом и начинает говорить тихонько и рассудительно, прямо как Иринка.

– Ну, о ноге – это сильно сказано. Вот поливать больше не будем, даже если дожди не пойдут. Надо остановиться. Растения жалко, конечно, но мы тоже живые. Надрываться ни к чему. Вырастет – хорошо, не вырастет – ладно. Не убивайся так! Ты молодец, что до последнего пытаешься спасти то, что гибнет, но нельзя брать на себя больше, чем можешь вывезти.

Она остановилась, сообразив, что Аня может отнести сказанное не только к огороду, но и к своей семье. А там вроде бы не так уж безнадежно. Иначе не ходил бы Плотников такой притихший, видимо, поняв, что его мелькания ни к чему не ведут.

Но Аня, казалось, ничего не заметила. Она уже справилась с собой. Боже мой, как стыдно! Кто ее утешает? Карина, не имеющая в этой жизни ничего, даже собственного угла, «лишняя русская» без гражданства, одинокая женщина без опоры. Кто кому должен помогать? Кто кому подавать пример жизнестойкости?

– Давайте мы сегодня сами будем туристами! – предложила Аня притихшим малышам. – И устроим завтрак на траве. Пойдемте к роднику на бревнышки!

В «подковке»

– Да пусть полетает, а то разучится, – заступился Вадим за выпущенного из клетки попугая. – А это нам кубики сделали. Тут и Карине хватит.

Он высыпал на стол целую гору деревянных кубиков, которые сделал на заказ его школьный товарищ, работающий на мебельной фабрике.

– То что надо! – оценила Аня. – А форточки закрыл? Джонни не вылетит?

Джонни сразу стал общим любимцем. Он будил всех по утрам бодрым чириканьем, потешал, выделывая всякие штуки – кувыркался на жердочке, бегал по клетке вверх-вниз, нежно целовал свое отражение в зеркальце. С людьми попугай особо не церемонился: хочет разъезжать на чьем-нибудь плече – и будет разъезжать, фамильярно поклевывая за ухо. Но все его обществу радовались, и совсем не сердились на перья и шелуху от проса, которые то и дело веером разлетались от клетки. А вот купаться Джонни не любил, несмотря на жару, зато любил свободу – летать по комнатам, и возмущенно горланил, когда его насильно возвращали в клетку. Только сейчас его что-то нигде не видно.

– Джонни у вас? – крикнула Аня в детскую комнату.

Но Егор и Иринка, пришедшая к нему в гости, не услышали – играли взахлеб, даже завидно становилось. У кукольных семей – у Фреда прибавилась жена, русская барби Лена – продолжалось Большое Путешествие в Африку. Корабль из перевернутых стульев плыл туда день за днем, и на борту было множество зверей – сразу вспоминался зачитанный до дыр «Айболит». Даже Обезьяна Васильевна сидела на корме, свесив голову с сиреневым бантом. Дальше по сценарию шли буря, кораблекрушение, все друг друга спасали, добирались до острова, начинали на нем обустраиваться… «И она упала без чувств!» – слышала Аня Иринкин голосок и прикидывала, что это уже не «Айболит», а какой-то телесериал.

А она расстелила на столе старые газеты и приготовила гуашь, кисточки, банки с водой. Сейчас кубики превратятся в развивающую игру «Собери узор», как в книжке Никитиных, они с Кариной читали ее по очереди. И, вдохновившись, решили сделать сами. Это легко. Четыре грани каждого из шестнадцати кубиков надо покрасить в синий, желтый, красный и белый цвета, а еще две грани будут желто-синими и бело-красными. Прочертить диагонали карандашиком. И еще образцы узоров придется перерисовать из книжки, а их так много, и для самых маленьких, и сложные, для старших. Надо выбрать самые интересные. Аня не занималась раскрашиванием, наверное, с самого детства. Надо же, как приятно!

– Не лучше было бы масляной краской? – спросил Вадим.

– Откуда ее взять? – пожала плечами Аня. – Не покупать же. А гуаши у нас полно. Потом покроем паркетным лаком, тем, что от ремонта остался – и готово.

Вадим возился с компьютером. Аня включила новую кассету, где музыки почти не было, только плеск волн, шелест листьев, чуточку птичьих голосов и другие звуки природы. Так уютно было сидеть, занимаясь каждый своим делом, но Вадим нарушил молчание, спросив, как дела на работе. Вообще у них было заведено дома о работе не говорить. Но оно давно не действовало, и поскольку постоянно говорили только о Вадимовой работе – как ее лучше искать, и где, и какую, то, видимо, он подумал, что следует отдать дань вежливости.

Аня на формальный вопрос ответила было вялой отговоркой, но потом неожиданно для себя увлеклась. Вадим слушал ее, подняв брови. Боже мой, что человек может держать в голове! Какую ерунду принимать за важные вещи! Рутины девяносто процентов – так это нормально, работа из нее, как правило, и состоит, это же работа, а не клуб по интересам. Хорошо, что она вообще есть, как можно этого не понимать и не ценить. Выставку не дают самой сделать – вот уж, в самом деле, если не из-за чего переживать, так сами придумаем! Найдем повод быть недовольными жизнью. И чем? Тем, что лишней работы не навалили, за три копейки-то! А если отнестись к себе построже и спросить, нужна ли эта выставка еще кому-нибудь, кроме ее воображаемого организатора, да еще художника, пожалуй? Может, никто и не заметит, если она откроется попозже или вообще не откроется?

Вадим так всё, как думал, и сказал – чтобы Аня ясно увидела, что у нее нет причины переживать – и не переживала бы. Ведь чаще всего не можешь правильно оценить ситуацию, потому что не в состоянии взглянуть на нее со стороны – но вместо благодарности, кажется, сейчас опять начнутся обиды. Молча, что ли, лучше было сидеть? Но он и так молчит целыми сутками, потому что никуда не ходит и ни с кем не разговаривает. Даже на собеседования не ездит последнее время – не зовут. Хорошо еще, что подработка нашлась. Уж лучше нырнуть в компьютер – и всё, так спокойнее.

Аня раскрашивала кубики, стараясь сохранить хладнокровие. Это в подростковом возрасте можно беситься: «Меня не понимают! А счастье – это когда тебя понимают!». Уж она-то давно осознала, что никто никого не обязан понимать. Еще в родительской семье, в русле ровной, рациональной, правильной жизни, где есть начало и конец, причина и следствие, черное и белое, труд и хлеб, работа и результат, и где нет места всему, что выходит за эти рамки. Аню с ее метаниями и исканиями постоянно и терпеливо направляли в это русло, и она с какой-то виноватостью и тайным облегчением соглашалась, говоря себе, что как же иначе, родители и муж всегда оказываются правы. Непонятно было только облегчение – словно она пристойным образом уходит от чего-то неподъемного, что ей было назначено и так хотелось исполнить.

А потом, в рамках все той же железной логики, жизнь поделилась на дом и работу, и родился компромисс. Главное было только не смешивать половинки, а то получалась такая ерунда, как сейчас. Помочь и поддержать они не могут, раз для них это все несерьезно, так что лучше помалкивать. Вернуться к неписаному правилу «о работе – ни слова».

Семья не затем, чтобы нас понимали. Она для того, чтобы нас любили. И это очень много на самом деле. Зачем же требовать большего?

Но Карина, забежав за Иринкой, заметила тяжелое молчание, которое опять повисло в семье Семеновых, и решила отвлечь их внимание.

– А где ваш попка? – спросила она, указывая на пустую клетку.

– Летает, – ответила Аня и осеклась, заметив на кухне открытую форточку. – Вадим! Ты же говорил, что все закрыл!

– А я все время слышал щебет, думал, это Джонни где-то рядом. А это твоя музыка, наверное, была…

Поднялась суета с поисками попугая. Дети с азартом бегали из комнаты в комнату, еще не понимая, что Джонни и впрямь мог давно уже оказаться на улице.

– Воспитательница в садике рассказывала, – поведал Егор, – как к ней с улицы один раз прилетел попугайчик! А перед этим у нее как раз рыбки сдохли, и был пустой аквариум, и попугая посадили в аквариум! И он там потом жил!

– Если Джонни сейчас не найдем, – пообещала Аня, – папа пойдет к воспитательнице, аквариум проверять.

Но Джонни не находился, тучи сгущались, и Карина ретировалась, пообещав потом позвонить, узнать о птичьей судьбе. Отвлекла, называется!

– А ты же хотела в интернете посидеть, потренироваться, – вспомнила Аня. – Может быть…

– Нет-нет, не сейчас! В следующий раз. Ань, пока! Спасибо за кубики. Вадим, удачи! Всё получится. Работу искать – это целая работа, уж я-то знаю.

– Вот посмотри на женщину, – не удержался потом Вадим. – Уж кому тяжелее всех, как не ей, а всегда в духе, и доброе слово найдет, и никогда не ноет!

– А кто ноет? – изумилась Аня. – Я ною? Упустил попугая и ищешь виноватых?

И только поздно вечером, давно потеряв надежду, Джонни обнаружили в спальне, в дальнем углу под потолком. Маленький жалкий комок застыл на краешке карниза, совершенно слившись с занавесками и обоями – свободолюбивый попугай налетался и крепко спал, не обращая внимания на суматоху.

В часовне

– Как по заказу! Для нашего огорода!

Изнуряющий зной сменился тропическим ливнем, и хотя синоптики об этом предупреждали, никто не взял зонта – до того уже привыкли считать этот предмет никчемным. Аня и Карина направлялись из барского дома на конюшню – пообедать, но ливень их накрыл, и пришлось спасаться в деревянной часовне.

– Ничего, он сильный, значит, скоро пройдет. И мы тогда короткими перебежками…

– Как же, короткими! Вот и я так думал. А он хлещет и хлещет!

На крыльце стоял мокрый Илья, засовывая в карман свой карманный компьютер.

– Илья! – радостно воскликнула Аня. – И вы здесь!

И тут же заметила, что обрадовалась ему не меньше, чем он ей. И привычно сменила тему:

– Говорят, вы чудеса какие-то сделали с тем портретом, с запущенным дядькой-то.

– Ерунда, – отозвался Илья, – никаких чудес, только грязь убрал.

– А Лариса Ивановна сказала, что сенсация, и что он теперь не неизвестный, его будто бы уже атрибутируют как портрет герцога какого-то.

– Ну да, у вас еще один такой же герцог есть в кладовке, и тоже 18-й век, и тоже неизвестного автора. Я смотрел – и правда, похожи физиономии. Тут теперь широкий простор фантазии, и про герцога можно разузнать, и художника попробовать вычислить. На ученый труд кому-нибудь хватит.

– Сами не хотите покопаться?

– В 18-м веке? Я? Нет. Не мое. И я не теоретик. Я вот Селиванову идейку одну подкинул… – Он аппетитно потер ладони, но Аня перебила скептически:

– А, все Селиванов. А если бы здесь вам платили столько же, сколько он – остались бы на реставрации? Только честно!

– Честно? А я всегда с вами честно, – оскорбился Плотников. – Думаете, душа моя на самом деле здесь, только я туда ее продал? Да нет же! Я и здесь хочу попробовать, и там, и еще много где. Я ж излагал уже эту тему пафосно. Нельзя застревать, должно быть интересно. Разве нет? Разве вы сами не по этому принципу живете? Хотите, чтобы я сидел на одном месте, как пень, и ни к чему не стремился, а сами Калинникову выставку готовите! Хотя могли бы не напрягаться и еще сто лет твердить про усадьбу!

– Он проговорился? – опечалилась Аня. – Это же был наш с ним секрет.

– Ну мне-то можно, – искренне возразил Илья. – Я так обрадовался. Я уж думал, вы совсем примерзли в антикварных залах, потом только сообразил, что вам просто ничего другого не остается – современные-то под Мурашовой. А она пусть гений, но монополия – нехорошо, я считаю, без свежего воздуха нельзя. Так что вы на правильном пути! Старинное искусство почти все уже осело в коллекциях, а в собирательстве современного есть перспектива. У вас получится, главное, сами не отступайтесь.

– Вот и тем более не следует говорить гоп, – живо откликнулась довольная Аня. – А то все разговорами и кончится. То залы заняты, то невыставочный месяц, то надо ждать хорошего настроения у директора, чтобы грамотно идею подать. Лето скоро пройдет! А за вас душа болит – заиграетесь с поисками себя и забудете определиться.

– Обо мне? Душа? Вот спасибо, – серьезно ответил Илья. – Я это запомню.

– Илюшка не заиграется, – раздался уверенный голос Карины, и Аня даже вздрогнула – оказывается, она о ней и забыла, а та, не мешая их разговору, внимательно его слушала. – Ты посмотри, он ведь даже пока дождик пережидал, на своем «карманнике» что-то чирикал. И без конца в него идеи скидывает, значит, голова работает без перерывов. Ведь только прикидывается шалопаем! А разбрасывается потому, что много дано.

– Батюшки, защита! Низкий поклон! – И Илья, ухмыляясь, отвесил низкий поклон.

– Не стоит, – великодушно ответила Карина. – Я в тебя верю. Вот только и мне иногда, как Ане, кажется… Я тут книжки по ночам читаю, не чтобы до вас дорасти – тут ясно, что не угнаться, а хотя бы ваш иностранный язык немного выучить. А то слушаю иногда и ничего не понимаю… Ну так вот, там то Леонардо на службе у князька эскизы мебели ему рисует, или одежды, пряжки какие-то, декорации к карнавалу, прочую чушь. Картинка рядом с текстом – и правда, пряжка. Леонардовой рукой! То еще какой-нибудь гений такой же ерундой занимается за кусок хлеба. Так сердце щемит сразу, просто бросаю читать! Ведь еще какую-нибудь мадонну могли бы за это время нарисовать! И вот тут я тебя, Илюшка, сразу вспоминаю…

– Понял, – остановил ее Илья, – и премного благодарен, что причислен к лику святых. А что, хорошая пряжка?

– Да ничего, – пробормотала сбитая с толку Карина.

– И мебель? – требовательно продолжал Плотников. – И костюмы хороши, так ведь? И люди потом на эти вещи смотрят – и понимают, что такое хорошо и что такое красиво. И те, кто после них на этом стуле сидят, тоже проникаются, хотя об этом и не думают. Недаром он пряжку-то рисовал! Хороший вкус через нее в целых поколениях воспитывался! А что с нами было бы, если бы все это нарисовал бездарь? А мадонн и так хватает! – с жаром закончил он.

– Ну конечно, – обескураженно проговорила Карина, – мне очень просто рот закрыть, я профан, и книжку-то не дочитала.

– Я не закрываю, – объяснил Илья, – я и Ане говорил, что в любом деле нужен профессионал. И тут нельзя распределять, что если талант большой – пусть он расходуется на искусство для небожителей, а в массовое искусство для простого люда – давайте талантишко поплоше пустим, чтоб не жалко. Вы меня цените – меня это греет, но я не буду блаженно жмуриться, лезть повыше на какой-нибудь Олимп и мурлыкать: мы рождены для вдохновенья… Чтобы потом грехи не отрабатывать, как Калинников, – неожиданно закончил он.

– Чего-чего? – Дождь стихал, и Аня, высунувшись на крылечко, протягивала руку определить, моросит или нет – но тут повернулась, забыв о дожде. – Что Калинников отрабатывает?

Из часовни было видно, как вдалеке Арсений Филиппыч, скрывавшийся от непогоды в барском доме, выходит наружу – в прозрачном пластиковом плаще до пят, с капюшоном, почти в скафандре – и степенно готовится к работе.

– Грехи, – спокойно ответил Илья. – Вы не обижайтесь, Анечка, что я о нем побольше вашего могу знать, хоть вы с ним и общаетесь давно и душевно. Просто перед красивой молодой женщиной любому хочется выглядеть орлом, это ясно. Да я не о тайнах каких-то, ни боже мой. Знаете же сами, что он не любитель с кисточкой, что век свой отпахал на Химкинском художественном комбинате.

Аня кивнула.

– А что там штамповали? Портреты трех главных бородачей и всех вождей вплоть до Горбачева. Ну, писателей им иногда заказывали – Пушкина там, Данте. Платили копейки. Но художники работали, чтобы совсем не нищенствовать. Как же человек – нормальный, совестливый, должен был себя гнуть! Вот он губил талант, и сам это знает, и грех свой теперь замаливает – зимой и летом. Служит красоте.

– А может, просто наверстывает упущенное? – не согласилась Аня. – Ну, не было у него возможности в то время самовыражаться. Это мы сейчас можем выбирать, и нам легко говорить. Семью кормил – и это грех? Уж больно вы строги!

– Нет, – с сомнением покачал головой Илья, глядя на маленькую фигурку Странника в дождевом плаще, – не наверстывает. Это служение. Задолжал красоте. Наверстать бы – давно наверстал, отработал – и вперед, и дальше. А он этим живет. У каждого своя ведь движущая сила: у кого амбиции, у кого жадность, у кого выживание, – он кивнул на Карину. – А у него – замаливание великого Греха.

– А может, у него движущая сила – талант? – тихонько предположила Аня.

Илья удивленно взглянул на нее, засмеялся, взъерошил волосы.

– Об этом я и не подумал, – признался он так радостно, что теперь уже засмеялись все трое.

– А сам небось у Тишина тоже свои коммерческие грешки отрабатываешь! – съехидничала Карина.

– Лыко-мочало! Я – уравновешиваю. Как раз чтобы песне на горло не наступать и всю жизнь потом не раскаиваться. Аня сама сказала – мы-то можем выбирать… Выбор – дело ответственное! Вот я бы на месте Арсения Филиппыча, – он заговорщически понизил голос, – завязал с церквями и взял бы вот такой сюжет. Две барышни. Красавицы. Блондинка и шатенка. Одна – конфетка, глаза карие, смуглый румянец, ножки. Вторая – вся прозрачная, несмотря на солнце, а волосы в мелких завитушках от дождя, такая кружевная дама в джинсах… Вот это – красота!

Карина с Аней приготовились услышать откровения, а поняв, что попались, завозмущались весело:

– Приколист нашелся! А амурчик там летает? Один глаз серый, другой зеленый?

– Летает! – подтвердил Илья, сбегая с крыльца часовни. – Но дама в другую сторону смотрит. А дождь-то кончился! К вам на чай можно набиться? Тогда я за пряниками!

И убежал. Крупные капли звонко спрыгивали с деревянных зубчиков крыши на широкие перила. Аня, улыбаясь, ловила их в ладонь и совсем не торопилась на обед.

– Ты Илюшку убеждаешь остаться на реставрации, чтобы он не уезжал и был рядом, – раздался голос Карины – опять неожиданно. И совсем негромко, но Аня опять вздрогнула. И еще – Карина не спрашивала, она утверждала. Но Аня не удивилась – потому что та была, в общем-то, права. Подруга сказала вслух то, чего даже ее внутренний голос не решался произнести.

– Он все равно отсюда уедет, – ответила она устало. – Ты же слышала – еще не все испробовано. А тут он был бы пень.

Дружные капли уже не прыгали, они затихли, превратившись в унылую лужу.

– Значит, для тебя это неперспективный вариант? – заглядывая ей в глаза, допытывалась Карина. – Я это, может, не так сказала, не теми словами, ты только не обижайся. И ты не подумай, что я неблагодарная выскочка! Я бы меньше всего хотела ей казаться… Но мне очень важно знать – Илья тебе нужен? Если да, я никогда…

– Нет, – сказала Аня – и раскололись на тысячи осколков летающая электричка, и улыбающееся лицо Ильи рядом с Ларисой Ивановной в «свадебный» день, и долгая дорога от красной площади до «подковки», и праздничный культпоход в Серпухов, и даже эта часовня, на крыльце которой они все еще стояли. Вдребезги! Она даже слышала звон.

Аня испугалась: это «нет» было таким же предательством, каким было бы «да» по отношению к Вадиму и Егору. Она беспомощно посмотрела на Карину и добавила чужим голосом:

– Я не могу ответить. Я не готова.

И тут же с отвращением представила страуса с головой в песке. Опять спряталась!

– А я готова! – торжествующе подытожила Карина. – Удивительно так получается, что ты все время делаешь для меня невозможное. Вроде бы больше и некуда. Разве что смотровую площадку брось – не могу тебя видеть с этим веником.

– Я на эти деньги Егору подарки купила на день рождения, – объяснила Аня. – На дороге же их не найдешь. Приходите с Иринкой в субботу. Шесть исполняется! Мы его обычно в этот день на каруселях катаем.

В «Трех пескарях»

День рождения Егора Аня любила гораздо больше, чем свой. Все-таки с возрастом этот праздник превращается в условность, и в сплошные хлопоты и обязанности для виновника торжества. А детский день рождения каждый раз был по-настоящему праздничным и волшебным. Именинник его трогательно ждал, предвкушая подарки, готовить которые было отдельным удовольствием для взрослых. И такой пристойный повод самим побыть детьми, надувая воздушные шары, украшая торт свечками, припрятывая подарки в укромных местах и развешивая на стенах разноцветные путеводные стрелки!

Вадим после неудачного вояжа в Москву вернулся караулить тот же магазин, и с деньгами было не просто плохо – их просто не было. Зарплату пока не давали, последнюю заначку поглотил интернет. Правда, Аня на эту тему ничего не говорила и как ни в чем не бывало делала сама покупки к празднику.

Накануне, перед торжественной субботой, Вадим решительно занял денег у Мишки, хорошего знакомого из института. День рождения сына – дело серьезное. И на подарок нужно, и пленку для фотоаппарата купить, и на традиционные карусели отложить обязательно – а в парке еще всегда бывают коварные лотки с сахарной ватой и попкорном, и какая-нибудь злодейская детская лотерея. Где кучу денег вывалишь, и тебе наконец торжественно дадут конфетку на палочке, а соблазнительная мягкая игрушка так и останется висеть. Но не пускаться же, глядя в умоляющие глаза именинника, в нудные объяснения, что надувательство все эти лотереи! Настоящие папы просто не должны приходить в парк с пустыми карманами.

И еще – или даже прежде всего – он хотел сделать подарок Ане. Во-первых, праздник, если рассудить, не только у ребенка – без мамы никакое рождение бы не состоялось, и она имеет равные права на поздравления и подарки. Во-вторых, собственный Анин день рождения смялся из-за Вадимовых проблем, его, кажется, и не отмечали. И наконец, ему просто хотелось привлечь ее внимание – она была где-то далеко последнее время, он же не слепой, чтобы не видеть.

И, если честно, именно это и было главным, два первых повода служили только ширмой. Так хотелось ее просто порадовать, показать, что он ценит ее умение переносить трудности без истерик и попреков. А может, лучше бы попрекала и скандалила, вдруг подумал он, чем вот так сохранять спокойствие и отдаляться, отдаляться… А на любые вопросы – удивленный ответ, что все хорошо. Выставка эта, что ли, ее гнетет, которую не дают сделать? Или все дело в его неудачах? В любом случае, надо ее доставать из этого прекрасного или ужасного далека, пока совсем не растворилась.

Вадим отважно отправился по магазинам. Но пестрые прилавки и витрины неожиданно привели в тупик: он не знал, что купить. Не мог сообразить, что ей понравится. До сих пор, особенно в беспечную пору их знакомства, все это решалось на ходу – хватались букеты, шоколадки, мелочи для дома. Что-нибудь особенное ходили выбирать вместе. А теперь задача неожиданно усложнилась: промахнуться было никак нельзя. Подарок обязан был понравиться! Иначе не стоило и заморачиваться.

Вадим тосковал, разрываясь между роскошной корзинкой со всякими гелями для душа и пенами для ванны и не менее роскошным альбомом каких-то художеств. Но вдруг у нее подобный уже есть? Их же так легко спутать, их дома целая гора… А вот еще «оригинальный» отдел со всякими аромалампами, подсвечниками и подвесными звенящими дождиками. Возможно, Ане понравится, однако если этого точно не знаешь, лучше не рисковать. Вадим заинтересовался было причудливым «вечным двигателем», но вовремя себя одернул: кому подарок-то?

В общем, он так ничего и не купил. Все казалось, что время еще есть, что надо обдумать более тщательно. И вот – день рождения идет полным ходом. Подарки с восторгом отысканы, свечки задуты, торт съеден, и они уже в парке вместе с гостями – Аниными родителями, Кариной и Иринкой. Только успевай покупать билеты в пряничном домике кассы, у вечного старичка в белой фуражке, и щелкать фотоаппаратом: дети на карусели с оленями, на маленьком колесе обозрения, в расписных огромных чашках, в вагончиках железной дороги.

Появился клоун с мегафоном – ходит по дорожкам и приглашает на какие-то игры. Егор с Иринкой тут же припустили туда.

– Давайте, мы за ними, а вы отдохните немного, – пожалели Вадима с Аней бабушка и дедушка, и Карина подхватила:

– Да, погуляйте немного, а потом нас здесь найдете!

Вроде ни к чему гулять, но если отпускают… Прежде всего они сбежали от грохочущей музыки в боковые аллеи. В мощной зелени нескончаемого парка уже мелькают желтые прядки, и первые сухие листики шуршат на дорожках. Аня растерянно подняла голову:

– Это что же, осень?

Казалось бы, совсем недавно они с Егором лепили здесь снежного зайца. Потом смотрели, задрав головы, как грачи прилетают на старые гнезда. Потом незримые объемы вокруг ветвей, сначала заполненные лишь прозрачной свободой, превратились в прозрачнейшую, нежнейшую майскую ауру, а вслед за тем сгустились полновесной июньской листвой. Каждое дерево обрело постоянные контуры, воплотившись в образ Настоящего Дерева с Листьями. Егор пытался мелом на асфальте изобразить летнее дерево, но ничего не выходило. То ли дело весеннее: несколько палочек, и готово.

Значит, лето прошло. Говорила мама, что с определенного момента время побежит так, что будешь только удивляться, и уже никогда оно не станет так тянуться, как в детстве. Действительно, в школе время было неподъемной неповоротливой глыбой с перешагиванием из класса в класс, и когда в институт поступала. А потом понеслось: Вадим, новоселье, Егор в коляске, диплом, усадьба, Егор в садике…

У него уже два передних зуба сменились на постоянные. И надо начинать готовиться к школе. И осень на носу. Да, день рождения Егора – всегда рубеж, последнее августовское тепло. Вот и ласточки кружат, тренируют детей, готовят к отлету. И снова опустеет город без их криков, без листьев на деревьях, без солнышка, без… А когда они вернутся – ласточки – пройдет уже столько времени, что, может, и жизнь изменится, и люди станут другими.

Они дошли до конца парка. Уже видна была шумная улица. Аня повернула, чтобы возвращаться, как вдруг Вадим затормозил:

– Смотри, «Пескари»! А давай зайдем?

Кафе «Три пескаря» было их любимым местом в дождливые дни – когда они только познакомились, а это кафе из обычной столовки превращалось в стильное и самое популярное на тот момент место в городе.

– А что там сейчас?

– Не знаю, мы сколько уже не были…

Прикинув по часам, что малыши, наверное, еще играют и немного времени есть, они открыли дверь и заглянули с некоторой опаской – а вдруг все давно уже не так, и тогда сразу рухнут уютные воспоминания. Но аквариумы с таинственной подсветкой, и приглушенная музыка, и лампы мягкого света на круглых столах – все было таким же, что и восемь лет назад. И их любимый столик в углу у окна свободен! Обрадованные Вадим и Аня, не сговариваясь, кинулись к нему.

– Тебе что заказать? Как всегда? – шепотом спросил Вадим, как будто боясь спугнуть – то самое, кажется, что он так хотел подарить, и чего не было в магазинах.

И когда принесли такой же дымящийся горячий шоколад в таких же больших белых чашках, как тогда, в их беспечные золотые времена, в которых не было ни давящих проблем, ни гнетущей тишины, ни тяжелого молчания – Вадим окончательно поверил, что все получилось. Потому что Аня смотрела на него такими же глазами, как много лет назад, только с ноткой изумления – как он это всё устроил? А Вадим подумал: мистика – без привычного пренебрежения к этому слову, он был согласен на мистику, и даже вспомнил «что Бог сочетал – человек да не разлучает» – тоже без всякого скептицизма, а с каким-то новым пониманием. Разумеется, ничто не разлучает – ни человек, ни обстоятельства, ни испытания, ни собственные глупости – ничего!

Это смог сделать прозаичный телефонный звонок. «Забыл отключить», – автоматически подумал Вадим, слушая по мобильнику голос хозяина магазина и не сразу понимая: тот сообщал, что у его сменщика опять что-то стряслось, и ему придется заступать на дежурство в ночь, прямо сейчас, скоренько, ноги в руки. Отказаться было нельзя. Только что ушел оттуда, потом назад просился, и взяли – отказаться было нельзя. Вадим не сразу поднял глаза на Аню – таким виноватым он себя никогда еще не чувствовал.

Но она уже своим обычным голосом отозвалась спокойно:

– На работу, что ли? Конечно, беги.

По всему городу

Вернулись из отпусков музейшики, и Карина вновь осталась без работы. Теперь ее только иногда просили кого-нибудь заменить или помочь в выходные, когда наезжало много туристов. Конечно, было жаль оставлять насиженное место: и материала сколько подготовлено, и к коллегам привыкла – но что поделать? Значит, опять в путь, на поиски новой работы. Она обошла и объездила близлежащие школы, но зарплаты не вдохновляли, да и требовались там только совместители. Карина устроилась пока в садике, куда она отправила Иринку – там согласились организовать платные группы английского. Ничего, не унывала она, зато теперь больше времени на дочку остается.

И с Аней они продолжали видеться. Каждый день пересекались в садике – дети ходили в одну группу, и в музыкальной и художественной школах. Записать туда малышей в подготовительные классы придумала тоже Карина. Аня колебалась – может, рано, может, лучше через год. Но Карина решительно возразила, что первый класс – и без того большая нагрузка, а вот походить сейчас туда-сюда – в самый раз. К тому же детям полезно бывать в разных коллективах, видеть разных педагогов и ребятишек. Скорее к школе потом привыкнут. И к будущему году уже смогут определиться, куда их больше тянет, к музыке или рисованию. Звучало все это убедительно.

Так что после садика Аня, Егор, Карина и Иринка бежали или в классическое, с колоннами здание музыкалки радом с парком, или в противоположную сторону, к красной площади, в бывший Дом пионеров, а теперь – детского творчества. Ничего, прогуляться полезно! Жизнь пошла в небывало жестком ритме: главное, успеть – не опоздать – справиться. Бегом-бегом! Когда сдавалась Аня, ее подменяли в роли разводящего Вадим или родители, а Карина неизменно сама была на посту – всегда свежая и окрыленная очередной идеей.

Так, она скоро обратила Анино внимание на то, что в их садике слабовато идет подготовка к школе, и раздобыла информацию о платных курсах. Там обучение грамоте, чтению и математике вели опытные педагоги. Аня пыталась возражать, что Егор уже умеет и читать, и писать печатными буквами, но Карина припугнула какой-то особой программой – и скоро они уже бегали и по третьему направлению.

– Мало ли чему вы там дома научились! А мальчишка придет потом в первый класс, и все это знают, а он – нет! Какая-нибудь задачка подлая: на березе росло четыре яблока, два упали… Подумаешь – денег мало, их никогда не будет много. А дать ребенку образование – это главное!

Аня ломала голову, советовалась с Вадимом, с родителями – и опять выходило, что Карина права.

А Карина часто заскакивала к ним полазить в интернете: поняв, что в Кудрино все места заняты и неизвестно когда освободятся, она решительно взяла курс на столицу, и время от времени ездила на собеседования или за разовыми работами, переводами в основном. Вадим тоже постоянно находил подработку через интернет. И платили им неплохо, но обоим хотелось, конечно, стабильности, постоянного места.

Карина и Вадим, как товарищи по несчастью, были в курсе дел друг друга, и однажды Карина даже поделилась с Аней информацией:

– Ему обещали что-то хорошее, как я поняла – то, что он и хотел бы. И главное, здесь, в его же институте, только у другого начальника. Вернется – и тому нос утрет!

– А мне не сказал, – огорчилась Аня.

– Да не о чем пока, там ждать надо, он не хочет напрасно обнадеживать… Михаил, что ли, какой-то должен перезвонить.

И тут же выплеснула еще одну новость: в ДК продолжается запись в хореографическую школу! Правильная осанка – очень важно, детям десять лет предстоит гнуть спины за партами, и умение красиво танцевать в жизни пригодится, не будут стенку подпирать на вечеринках и праздниках. И еще – там бесплатно. Ну, копейки какие-то.

Но Аня сразу отказалась, представив четвертое направление. Она даже не уточнила, где именно пляшут – в массивном Дворце культуры, построенном в 70-х годах из стекла и бетона, или в стареньком, в стиле «ложный ампир», Доме культуры в Родниках, «деревенской» части города. И туда, и туда пришлось бы ехать несколько остановок. Можно еще топать полчаса, а впереди – осенняя слякоть и зимняя стужа.

– Ладно, – сдалась Карина, – конечно, это Иринке важнее, она девочка.

И продолжила с энтузиазмом: а сама она не станет терять время, пока Иринка учится танцевать – она тоже будет ходить на репетиции! В ДК есть, оказывается, молодежный хор. В нем занимаются девчонки, уже окончившие школу, или институт, и такие же, как они с Аней, молодые мамы – недаром же учились в музыкальной школе, надо куда-то способности девать. И в свет выходят, подтягиваются немного, и по вечерам есть, чем заняться.

– Не хочешь? Ну, ты устаешь, конечно. А я буду петь! Вечерами, знаешь, иногда хочется выть. Уж лучше тогда петь! Я так мечтала когда-то… Мы в Душанбе со знакомыми девчонками просто собирались у кого-нибудь дома и пели русские песни. Всем назло!

Аня не переставала удивляться азарту, с которым подруга лепила свою жизнь, и невольно вспоминала, какой увидела ее первый раз – молоденькую мамину соседку с тревожным и немного испуганным взглядом, которой так не хватало гемоглобина и простого человеческого тепла.

В усадьбе

Они чуть не столкнулись на лестничной площадке.

Аня выходила от мамы – забегала до работы сделать ей укол, а Илья уже хлопнул дверью Карининой квартиры и, как всегда стремительно, сбегал вниз по ступенькам.

И хорошо, что не столкнулись. Аня подумала, что окажись вдруг сейчас перед ней зеркало – кто знает, какое бы она там увидела лицо. Наверное, такое, что лучше никому не показывать – и пошла вниз медленно-медленно, собирая мысли в кучу и даже не пытаясь куда-то с них переключиться.

Конечно, она уже была подготовлена: мама недавно таинственным голосом сообщила, что «у Кариночки появился молодой человек. Правда, совсем молодой… Ты, наверное, знаешь, ваш коллега. Я порадовалась – вас теперь целая команда в музее, среди старичков-то, с ровесниками работать всегда интересней. А еще говорят, что молодежь не идет в бюджетники! Он к ней, похоже, переехал…».

Но увидеть своими глазами…

Обидно? Собака на сене? А чего хотела? Нельзя же, в самом деле, остановить мгновенье, законсервировать время и вечно держать Илью при себе – просто «чтоб был рядом», по словам Карины. Жизнь идет – и если от и мимо нее, значит, надо это принять. Сама же это выбрала. Выбор – дело ответственное. И разве возможен был другой?

Но общие вопросы отступали перед конкретными: как теперь получится разговаривать с ним и с ней? Аня страшилась вымученных слов и опущенных глаз, но, к облегчению и радости, никакая вымученность не вылезла. Они общались с Кариной совершенно как раньше, так же бегали по школам, так же обсуждали детские проблемы, московские вакансии и выставку Странника, на которую директор уже дал добро. А по поводу Ильи все, в общем-то, было сказано в часовне.

С самим Ильей они в тот день все-таки столкнулись – он, куда-то мимо нее мчавшийся, выдохнул:

– Тишин умер!

Это сообщение было из тех, в которые не сразу веришь. Потому Илья и проговорил его шепотом – нельзя же вслух такую нелепость.

Тишин в Благовещенской усадьбе был вечен. Он всегда сидел в своей мастерской, где всегда теплилась его невидимая публике работа. Коллеги звали его за глаза Тишайшим – от него редко можно было услышать хоть слово. Это он дал вторую жизнь всем картинам из старинных залов, и еще многим из других подмосковных музеев.

– Напрасно не ставят имя реставратора рядом с именем художника, – сказала, вытирая глаза, Лариса Ивановна. – Мы всё это видим только благодаря ему. Аня, сразу начинаем готовить выставку его памяти. Ты займешься – Калинникова пока отложи. И ты, Илья. Ты, я знаю, собирался уезжать – если можешь, останься. Кому, как не тебе…

Илья кивнул безропотно. Аня так и не узнала, какие планы ему пришлось отодвинуть, но за работу они принялись сразу и слаженно, и «Вторая жизнь» была готова очень быстро. И без Ильи она лишилась бы самых лучших и интересных деталей.

Он принес свои фотографии, сделанные этим летом в мастерской. Тишин на них был именно таким, каким его привыкли видеть – полностью сосредоточенным и погруженным в работу.

– Замечательные портреты! – одобрила Аня. – Вот этот можно увеличить для стенда. Главное, тут он не в массовке, и крупно, и своим делом занят. А то фотографируемся обычно в праздники, и все альбомы – череда дней рождений, Новых годов, застолий или в лучшем случае поездок. Археологи если когда-то найдут – ни за что не поверят, что у нас полжизни на работе проходило. – Она продолжала перебирать снимки, остро ощущая, что этот свеженький, только что отпечатанный глянец – уже история. – А это что? Вот это да! Вот это – обязательно в зал!

На нескольких снимках был виден процесс восстановления картины, последней, над которой работал мастер. Илья успел щелкнуть холст до реставрации – тяжело больной, растрескавшийся, и следующие этапы: укреплен красочный слой, заделаны прорывы, дублирована основа, подведен реставрационный грунт. Если бы не эти фотографии, то картины, отреставрированные Тишиным и просто собранные в зале, ничего не сказали бы неискушенному зрителю. Многолетний труд опять остался бы за скобками.

А теперь с цепочки снимков, показывающих стадии возрождения, можно было перевести взгляд на стену, на сам обновленный портрет молодой дамы. Красавица из 18-го века с плавными и нежными чертами спокойно смотрит мимо зрителя – она не помнит о тяжелых временах, но их следы не исчезли полностью, работа осталась незавершенной, и портрет словно ждет своего мастера. Эта композиция была центральной в зале и сразу к себе притягивала, и Аня не переставала ею любоваться.

А Илья опять вбегал с новым открытием. Они и представить не могли, что второй, скромный зальчик с документами и личными вещами окажется вдруг самым интересным – по крайней мере, для них.

– Мы и не знали, что у него есть авторские работы! – возбужденно размахивал руками Илья. – Он никому не показывал! Они у него в комнатушке хранились, в общежитии, а он один жил, никто и не видел! Нет, ради такого стоило остаться!

Аня спешила за ним и не верила: Тишин всегда казался образцом реставратора – подвижника, умеющего отрешиться от своего, личного, чтобы сохранить нетронутым замысел художника. Но у него действительно была вторая жизнь, они не ошиблись с названием выставки! Аня рассматривала рисунки и акварели: дома, переплетенные ветви деревьев – обыденность, переходящая в вечность – и неожиданно видела отголоски собственных мыслей и ощущений. Дом, дерево, дорога – то, что окружает нашу жизнь, где бы мы ни оказались – постоянный мотив, переходящий из одной работы в другую. И какие мудрые и человечные эти городские пейзажи без единого лица.

– Он как будто сознательно избегает человеческих лиц, – предположила Аня. – Может, потому что реставрировал в основном портреты, чтобы одно с другим не смешивать… А молодая дама осталась теперь ничья. Некому ее доделывать. Мастерская опустеет – все разъезжаются, один Тишин ведь был постоянный.

– Вот и я разъезжаюсь. Хотя сейчас так естественно было бы остаться, – задумчиво произнес Илья. – Так велико искушение. Я ведь от него фактически эстафетную палочку получил. Или скипетр. Как хотите, назовите. Коллеги смотрят, как на преемника. И вы всегда считали, что это – моё. Нет, правда, кому не охота побыть первым парнем на деревне! Меня все эти дни просто на куски раздирало…

Аня слушала с надеждой. Жизнь оказалась куда богаче наших о ней представлений и первым делом показала, что остановить мгновенье – возможно, и возможно просто держать Илью при себе – если им обоим это нравится. Потому что его перемещение из общежития в «зефир» ровно ничего не изменило. Они оба остались теми же самыми, только общаться стало, как ни странно, легче – Илья бросил «выделываться», а общая работа их окончательно сблизила. Лариса Ивановна только удивлялась, что они всё «не по-товарищески выкают» и шутливо предлагала выпить на брудершафт, за успех «Второй жизни», но потом отвязалась: «Вот чудаки, ну, раз вам так проще…». А всё действительно стало и проще, и теплее, и еще больше было жаль отпускать Илью – усадьба без него совсем увянет.

Аня осознала, как же она привыкла радостно спешить на работу, где ее так же радостно ждали, и всегда – с искренним интересом и восхищением, которых ей так не хватало. Илья стал источником, из которого она, незаметно для себя, постоянно пополняла уверенность и в своей привлекательности, и в профессионализме, и просто в том, что жизнь хороша и стоит всех усилий. Правда, эгоистично было только черпать, но и сам Илья казался довольным этой необычной идиллией, как последним солнышком перед долгой зимой – и Аня позволила себе быть эгоисткой, оправдываясь, что скоро ведь все закончится.

И вот все закончилось.

– …Так трудно было отключиться от эмоций, от чувства виноватости дурацкого, и принять правильное решение, – продолжал признаваться Илья. – А ведь его и принимать-то на самом деле не надо – правильное решение всегда есть, и оно всегда на поверхности. В общем, в Москву через недельку-другую. В одном проекте пригласили поучаствовать – безумно интересно, потом отдельно расскажу… Но я вернусь! Тишинскую даму доделаю. Я и с Мурашовой договорился, чтобы ее за мной оставили. Вот увидите! С дядькой я ж не обманул. Может, следующим летом. Еще волонтеров насобираю, знакомых – куча, и мастерская не развалится, пусть даже не круглый год будет работать.

…Как хорошо, что она не выбросила старые виниловые пластинки! Дома, вечером, Аня рылась среди них – искала Пугачеву. Есть там «Мне нравится, что вы больны не мной»? Есть. Эта песня никогда не была в числе любимых, но захотелось переслушать. Вадим на день рождения Егора сделал ей по-настоящему роскошный подарок – проигрыватель где-то откопал, каких уже не выпускают. Правда, вручил его почему-то не в тот день, а на следующий – наверное, собирался вечером и не успел, на работу выдернули.

Пластинки занимали в шкафу целую полку, и время от времени так хотелось ее освободить – тем более что и надежды не было когда-нибудь еще их послушать, ее старый проигрыватель давно и безнадежно сломался. Слава богу, рука не поднялась. Зато новый-старый теперь работает почти беспрерывно. Сказок много осталось еще с ее детских времен – «Рики-Тики», «Маугли», «Кошкин дом». И Егор их без конца слушает и одновременно или конструктор собирает, или узоры из тех самых кубиков – просто спасение, все дела успеваешь переделать. И до нее доходит очередь послушать.

Голос Аллы звучал приглушенно и проникновенно, и Аня удивлялась: как раньше эти же слова могли казаться надуманными и лицемерными.

И точно ли в подкупающей искренности есть нотка горечи?

В «подковке»

– Собирайся, сынок, музыкальную школу жалко пропускать. Поскорей, а то бежать придется. И Малыша не успеешь погладить.

Но Егор продолжал копаться. И нотная тетрадка куда-то делась, пришлось искать. Конечно, неохота выходить: на улице холодно, и в квартире тоже – топить, как всегда, не начнут, пока все не заболеют. Обогреватель не спасает, хоть и горит весь день то в одной, то в другой комнате, и так завидно глядеть на аппетитные дымки над крышами частных домов в Родниках – эти от центрального отопления не зависят и никогда не мерзнут.

Аня прикидывала, как бы еще выманить Егора. Показала на Джонни – попугай сидел на подоконнике и наблюдал, как за окном летят желтые листочки, очень похожие на него, как кружатся птичьи стаи, и, подпрыгивая, хлопал крылышками – словно хотел улететь вместе со всеми.

– Вот кто бы с удовольствием на улицу, только выпусти!

Но Егор и на Джонни отреагировал вяло. Он вообще эти дни хандрил, может, из-за холода, и Аня даже не повела его сегодня в сад – решили сделать перерыв, посидеть дома с папой. Причем Вадим был бодр и прошедшим днем доволен – он показывал Егору новую компьютерную игру:

– У него реакция потрясающая, представляешь! Как у космонавта. Жалко, перед экраном долго сидеть нельзя, а то бы…

– А Лену искали?

Кукла Лена, жена бравого Фреда, пропала еще на прошлой неделе. Аня подозревала, что в этом и кроется причина хандры. Иринка все так же приходила в гости, и одинокий Фред с осиротевшими детьми продолжал отправляться в путешествие, но игра без Лены не клеилась. Перед сном они прикидывали, где бы можно еще ее поискать – все уголки в доме уже были обшарены, и у бабушки тоже, и у Карины.

– Искали, не нашли, да он о ней забыл давно, – скороговоркой ответил Вадим – он не считал смехотворную пропажу куклы трагедией. Все-таки ни к чему мальчику девчоночьи игрушки. – Да все нормально, Ань! Он не скучал совсем. Я ему читал, и пластинки он слушал, и мультики смотрел, да еще с кубиками этими возился.

О кубиках, с такой любовью раскрашенных, было сказано настолько свысока, как о занятии никчемном, что Аня обиделась и сначала решила промолчать, потом – разразиться объяснительной речью, а потом шагнула в комнату, достала листочки с самыми сложными образцами узоров и развернула веером:

– Выбирай.

– Я?! – поразился Вадим.

– Слаб?, – безразлично прокомментировала Аня, тут же убирая листки, но Вадим уцепился:

– Погоди!

Порассматривал, выбрал, склонился над кубиками. Пока Аня помогала Егору одеваться, Вадим сосредоточенно занимался примитивной игрой. Наконец поднял голову:

– Это нельзя собрать из шестнадцати кубиков, только из девяти.

Аня, оглядываясь, прошептала:

– Можно. У Егора получалось.

И они с сыном побежали.

В парке их встречала старая черно-белая собака, караулящая детские аттракционы – неподвижные, безмолвные, уснувшие до будущего лета. Собака останавливалась и медленно виляла хвостом – ей всегда обещали косточку, и всегда забывали, но она все равно подходила.

– Ма-лыш! Ма-лыш, – говорил ей Егор – и Аня никогда не слышала такого проникновенного голоса и такого нежного «л».

Мальчик осторожно, едва прикасаясь, гладил собаку по спине – подальше от хвоста и подальше от головы, где-то посередине. Малыш какое-то время бежал за ними трусцой, потом отставал – отправлялся на дозор, на свою территорию. Встреча с ним по пути в музыкальную школу уже стала ритуалом. А вдруг зимой он не будет выбегать, забьется в конуру?

В конце урока, пока дети собирали тетрадки и карандаши, учительница выходила к мамам. Ане она сообщила, что ее сын опять сидит под столом. Егор сидел там с самого первого занятия – слушал внимательно, все выполнял, и его оттуда не извлекали.

– Главное – слушает, – говорила мудрая, опытная учительница. – А сегодня даже пел! Ничего, у меня был раньше такой ученик, тоже под столом сидел поначалу, а потом прекрасно окончил школу по классу баяна.

А в группе подготовки к школе сегодня было собрание. И там с Аней разговаривали очень строго, прямо обескуражили: ее ребенок ведет себя демонстративно, не смотрит на учителя, смотрит в окно, задания не выполнял: «Не умею – и не буду». А это вредоносное упрямство, потому что раньше за одно занятие делал столько, сколько остальные за два. «В школе у вас будут проблемы!» – стращали ее. Аня расстроилась, и даже Каринино сообщение, что они на днях уезжают, выслушала вскользь. Она изо всех сил пыталась крепиться, но по дороге домой не выдержала:

– Егор, на уроке надо смотреть на учителя! Придешь домой – и смотри в окно сколько угодно. И под столом сидеть нельзя! Никто не сидит, кроме тебя!

Егор поднял на нее прозрачный взгляд:

– Мамочка. Когда на меня кричат, мне кажется, что на меня орут.

Аня как будто упала с размаху. Дальше шли молча, потом она вдруг сказала:

– А давай купим другую куклу. Что это Фред все один да один.

Протеста такой силы она никак не ожидала.

– Фреду не нужна другая жена! Он любит Лену! Она найдется!

И в голосе Егора было столько горя и слез, что Аня и устыдилась – как она могла так цинично попрать любовь! – и еще больше испугалась: ведь Лена может и не найтись, уже везде искали. Если он посеял ее на улице, поиски бесполезны. А такому горю невозможно помочь. Даже и не разберешь, что лучше – продолжать укреплять надежду или уж оставить все как есть. И, поколебавшись, подтвердила:

– Конечно, найдется. Мы будем дальше искать.

Дома Вадим небрежно бросил:

– Да, а картинку-то я собрал. – И тут же гордо: – И еще несколько! – И заключил: – Крутая головоломка, полезно для мозгов.

В «каморке»

– Точно уезжаете? Ты твердо решила? – переспрашивала Аня, потерянно глядя на пару дорожных сумок в прихожей Карининой «каморки». Отъезд подруги застал ее врасплох.

– Точнее некуда, – энергично тряхнула головой Карина. – Собеседование я прошла, зарплата приличная. Такими местами не бросаются. Иринку в хороший сад смогу отправить, где все эти пляски-краски – в одном флаконе. Поживу пока у Илюшки, а там, может, буду что-то снимать. Конечно, Ань, мне самой не верится, что через два дня – на новом месте. Но с понедельника уже выходить, меня ждут.

– А испытательный срок? – Аня из-за Вадимовых мытарств стала человеком искушенным. – Это же три месяца как на иголках.

– А где его нет, этого срока? Ну, самое плохое – я его не пройду. Все равно хуже не будет – еще три месяца работы по специальности наберутся, украсят резюме!

– Может, лучше было бы остаться здесь, пока Иринка маленькая? – нерешительно спросила Аня. – Тут все-таки и тетка, и за жилье не платить…

Карина пожала плечами:

– Что толку здесь застревать, если настоящей работы нет! А кой-какая мне не нужна. – И продолжила горячо: – Извини, Ань, но я на ведро с веником не согласна. Я буду работать только по специальности, иначе так и останусь никем. Ань, я же старше тебя! Я и так по жизни в отстающих – все время ощущение, что догоняю и не могу догнать. На родину приехала – как будто с ветки слезла: у всех давным-давно видео, мобильники, а я и обращаться-то с ними не умею. Для всех интернет в порядке вещей, а я компьютер первый раз у вас с Вадимом увидела! Это со стороны смотреть потешно, как в фильме о машине времени, где чучело из средневековья вдруг попадает в современный мир, а каково чучелу – это только я знаю!

Аня попыталась возразить, что никто никогда и не думал над ней потешаться, но Карина ничего не давала сказать:

– Я вам, наверное, дебилом каким-то казалась – все разговаривают, а я молчу, потому что или вообще не врубаюсь, о чем речь, или сказать нечего: все этот фильм смотрели – а я нет, все это читали – а я нет, все где-то были – а я опять нет! Ты никогда не смеялась и не осуждала, я знаю. Ты мне больше всех помогла человеком здесь себя почувствовать!

– Не за что меня благодарить – я и не видела, что тебе так было трудно, – перебила Аня обескураженно, – пока ты сама не сказала.

– Да я держалась, как могла. Самое последнее – выглядеть слабым и жалким, которого хочется только пнуть… – И опять не обратила внимание на Анин протестующий жест: – Но мне тем более никак нельзя сейчас затормозить! Все, что у меня есть – горстка институтских знаний и капля музейского опыта, и они ни за что не должны пропасть! А тетка – что тетка? – уже успокаиваясь, скривилась она. – Тетка с дачи возвращается, пора квартиру освобождать. И то спасибо, что на лето пустила. А на зиму мы не договаривались.

– Ладно, езжай, все правильно, – разрешила Аня. – Все получится, не пропадешь. Это мне просто жалко тебя отпускать. Мы с Егором к тебе и к Иринке привыкли очень.

– А мне-то! – воскликнула Карина. – Прямо как в романе «Прерванная дружба» – читала? Ничего, у Войнич большинство только пафосного «Овода» читали. А что с ним было в Южной Америке и кто ему помог в нормальную жизнь вернуться – как правило, опущенные звенья… Но мы-то не потеряемся! Я буду часто приезжать – продлять регистрацию, и на праздники, и на все твои выставки! А ты давай в Москву почаще выбирайся!

– Мы, что ли, уже прощаемся? – все еще не верилось Ане.

– Да лучше уж сейчас, чем потом наспех, – деловито отозвалась Карина. – Манатки, видишь, почти все собраны – багаж у нас невелик. Погрузимся за пару минут в Илюшкину «девятку» – и вперед! До мерседеса он, увы, не дотянул, но страшную клятву выполнил. Покатит домой хоть и в той же рубашечке, но – гордым автовладельцем… А вот же хохма какая – я не показала еще? Гляди, специально не упаковала!

И протянула листок – большая, хорошая репродукция Тициана, «Любовь земная и любовь небесная». На фоне идеального пейзажа, по краям резного каменного фонтана сидят две девы. Аня протерла глаза: у небесной – ее черты, ее вьющиеся по плечам волосы и даже – батюшки! – джинсы, а земной искусно пририсованы улыбающееся Каринино лицо и неизменная мини-юбочка.

– Коллеги постарались! – довольная произведенным впечатлением, пояснила Карина. – Илюшке подарили на прощанье, чтобы Благовещенское не забывал. Любят его, шельму – все, даже мы. Классная картинка!

Аня смотрела на произведение искусства без всякой улыбки. Оказывается, то, что она считала сокровенным, принадлежащим только ей, было всеобщим достоянием. И трактовалось именно так. А у Карины и вовсе вызывало смех.

– Мне правда нравится! – подтвердила Карина, по-своему расценив молчание подруги. – Я себе ликбез устроила по этой картине, порылась в книжках, все поняла. Не думай, меня ревность не распирает, оттого что я всего только земная. Ну и пусть, какая есть. Я же понимаю, что ты для него – прекрасная дама, которая не захотела выйти из картины. А я туда и не лезу, пусть вдохновляется, – великодушно закончила она. – Ань, а ты на концерт завтра придешь? Это в ДК, который всегда второго октября бывает, в честь Дня музыки. И наш хор выступает. Я все-таки спою, а уж потом уеду. Недаром же репетировали. Приходи!

В «подковке»

При известии о концерте Вадим сразу скис.

– Ань, а можно не ходить? – честно спросил он с болезненной гримасой. – Ну что мы в выходной потащимся куда-то? Дома так хорошо, тепло, как раз затопили. А там, может, холодно в зале, будем зубами стучать. Я понимаю, Карину надо поддержать, а одной тебе скучно будет. Ну, этот же ее мальчишка тоже пойдет – может, и ты с ним?

Если бы не последняя фраза, Аня пошла бы одна, и всё – первый раз, что ли. Когда это Вадим давал себя куда-нибудь вытащить?

Но тут она просто рассвирепела. Все как будто сговорились!

Меньше всего хотелось, чтобы Карина видела в ней соперницу – но в ее снисходительном утверждении, что Аня ей нисколько не мешает, ни на картинке, ни в жизни, было что-то обидное. Как будто она и впрямь нечто неживое, неспособное выскочить из рамы и потому безвредное, не в счет. Ну, Карине, возможно, и нужен сеанс самовнушения, чтобы ощущать себя в безопасности. Каждый ведь подгоняет реальность под удобную для себя теорию.

А Вадим хорош! Отмочил! Это уже просто анекдот какой-то. Вот на кого карикатуры рисовать. Она изо всех сил старалась, чтобы он не замечал ее смятения, чтобы тяжелые времена не стали для него еще тяжелее. И именно это было непосильной тяжестью, которую она пыталась вывезти, а вовсе не безденежье, не бочка, и не легендарные веник и ведро. И он ничего не заметил! И это почему-то оказалось обиднее всего – просто блаженный какой-то.

Или он тоже считает, что она раз навсегда вписана в картину, которая никогда не изменится? И можно спокойненько посиживать, болтая ногами, на законном пьедестале, не напрягаясь, не беря ничего в голову, вообще не глядя по сторонам? Откуда такая самоуверенность?!

Или она для него вообще – пустое место? Это что же – пусть идет куда угодно и с кем угодно, наплевать, лишь бы он оставался в тепле и покое?

Аня была в состоянии понимать, что ее захлестывают эмоции, и что сейчас лучше не принимать никаких решений и надежнее ничего не говорить – но контролировать себя была уже не в состоянии. Все пошло насмарку, вся ее борьба с собой была никому не нужна.

– Полгода дома сидишь, и все не насиделся! – буквально прошипела она. – Сколько тебе не мало? Еще столько же?

Хлопнула дверь, опешивший Вадим стоял в прихожей. Это и не раздражение даже, а прямо злоба какая-то. За что? Из-за паршивого концерта? Но она прекрасно знает, что он терпеть не может на них ходить, и всегда терпеть не мог. Особенно самодеятельность всегда тоску нагоняет. Ради ее подруги, что ли, надо было себя переламывать? А не глупо – мучиться из вежливости?

Разумеется, он был целиком и полностью прав, но почти физически ощущал, что происходит что-то нехорошее. Даже работать дальше не мог, хотя по плану надо было и программку для заказчика добить, и Мишке позвонить насчет обещанного места в институте – срок подходил, да и Егора пора бы покормить, и самому поужинать. Но все смялось и разладилось, Егор не подавал голоса из детской, а напряжение буквально звенело в воздухе, чуть ли не синие искры мелькали. Что-то скверное продолжало происходить.

Конечно, самое лучшее было бы вернуться на полчаса назад, быстренько собраться и пойти с Аней на этот ее концерт, закинув Егора к бабушке или взяв с собой. Но это уже невозможно, а все исправить надо, и поскорей. Какая разница, что он ни в чем не виноват, если по нему уже так шарахнуло. Вот еще полчаса прошло, и еще, а он все мается, и ничем заняться не может.

И Вадим придумал: когда Аня его куда-нибудь в следующий раз позовет, он ни слова поперек, сразу же согласится! Так это здорово оказалось – сам обрадовался. Картина будущего героизма словно пролила покой на испорченный вечер.

Во Дворце культуры

Аня чуть не опоздала – зал уже был полон и почти все места заняты. С трудом удалось отыскать одно свободное, в углу, в последних рядах.

Оживленная публика шуршала букетами. Как всегда, похлопать своим артистам пришли друзья и знакомые, мамы и папы, бабушки и дедушки, мужья, жены, дети – целые семьи, даже младенцев кое-где держали на руках. И, конечно, в первых рядах восседала группа пенсионеров из «зефира» – завсегдатаи культурных событий, особенно тех, где вход свободный, как сейчас. Сидят в своих исторических шляпах – в зале действительно холодно, он огромный и еще не прогрелся, хоть и затопили.

На первом ряду, у самой сцены, Аня увидела Илью и Иринку – они озирались и явно высматривали ее, должно быть, место заняли. Но перебежать к ним уже не получилось: погас свет, и занавес раздвинулся.

Сердце все еще прыгало – полгорода пришлось пробежать за пятнадцать минут – и вдобавок ныло. Один за другим звучали прекрасные голоса – выпускники Кудринской музыкалки, теперь студенты консерватории, Гнесинки, академии Шнитке, не забывают свой город, приехали поучаствовать в концерте – а она все не могла переключиться. Конечно, пусть Вадиму никогда не узнать, какую глупость он сморозил, все равно он виноват – мог бы хоть раз в жизни составить ей компанию. А лучше всего, конечно, было никуда его не звать – и обошлось бы без вспышки, и концерт бы слушала сейчас спокойно. И Аня дала себе слово: впредь никаких приглашений, не надо провоцировать, мир и покой того стоят.

Но что же все равно так плохо-то! Какая романтичная гитара даром пропадает – это учитель играет из их музыкальной школы. Может, Егора на гитару отдать? Душой компании всегда будет… Егор! Даже в груди кольнуло. Ну, нервы уже совсем никудышные. Егор дома, в тепле. А здесь еще замерз бы. Конечно, ему хотелось на концерт, и он просился, но потом послушно остался дома. Пожалуй, уж слишком послушно…

Молодой пианист с импровизацией на тему русских песен сумел-таки вытащить Аню из трясины. С роялем творились чудеса: он звучал то как балалайка, то как колокольчики, то как орган. Публика долго не отпускала виртуоза, но когда на сцену вышел Каринин хор, захлопала еще громче. Кто-то из зала даже крикнул: «Мама!» – конечно, не Иринка, она большая, малыш какой-нибудь. Аня не сразу нашла Карину среди девушек в классических строгих концертных костюмах. Репертуар у них был таким же классически безукоризненным: Чайковский, Григ, Глинка.

А потом зазвучала песня о ласточке, потерявшей своих птенцов, такая щемящая, что у Ани снова сжалось сердце. Ласточка, что ж ты, родная, плохо его берегла?

И она поняла, что не досидит до конца.

В «подковке»

– Да он и не выходил, играет. Я как раз собирался ужинать звать. – Вадим заглянул в детскую и пропустил туда тревожную Аню, подумав про себя: кажется, еще не успокоилась. И пришла слишком рано. А он-то надеялся, что она вернется довольная, что музыка, как обычно, все исправит.

Егор сидел с конструктором, и когда позвали есть, тут же согласился. И когда напомнили вымыть руки, покорно побрел в ванную.

Ребенок, сразу бросающий игру и не пытающийся спорить о том, что руки у него чистые, ребенок ну очень послушный – это знак беды. Аня потрогала ему лоб и кинулась за градусником.

На градуснике оказалось тридцать восемь.

– А он и не жаловался совсем… – бормотал перепугавшийся Вадим, доставая коробку с лекарствами. – Есть, и аспирин, и анальгин, и панадол какой-то есть.

Какая уж там еда. Аня с опаской предложила Егору лечь – мероприятие всегда непростое, тем более, сейчас и девяти не было. Но он тут же согласился. И лежал в кроватке, безразличный, беспомощный, тихий, только просил еще укрыть – значит, знобит.

Господи! Лучше бы прыгал до потолка, играл до самой ночи, спасал свой кукольный народ от кораблекрушения. Что угодно! Пускай и под столом сидит, и смотрит в окошко, и никого не слушает – только бы здоровый. Только бы не лежал вот так!

Домашние средства не помогали. Скромный стеклянный термометр оказался в центре внимания. А температура росла, и через час было уже тридцать девять.

– Звони в «скорую», – дрогнувшим голосом сказал Вадим.

Приехавший врач деловито спросил, что еще у больного, кроме температуры – кашель, насморк, расстройство желудка – и, узнав, что ничего, пообещал, что потом обязательно что-нибудь вылезет. Грипп уже пошел по городу. Если температура не упадет, придется везти мальчика в больницу. А температуру сбивать – ну, известно, как сбивать, как всегда: парацетамол, обтирание уксусом.

– В садик ходит? Ну, что же вы хотите? Понятное дело, инфекцию притащил.

Егор вяло отбрыкивался от обтирания, его все равно обтирали, уговаривали, напрасно пытаясь чем-то развлечь. Теперь таблетка. И ведь почти не пьет! А надо бы пить побольше…

Теперь через три часа – еще раз померить температуру. Неужели она не снизится?!

– Заснул, – прошептала Аня. Сразу стало слышно, как скрипят и полы, и стулья.– Пойдем, как бы не разбудить.

Они посидели на кухне, но никто не хотел ни есть, ни даже чаю глотнуть. Время превратилось в тягостное ожидание. Теплилась слабенькая надежда, что вот сейчас все обойдется, температура понизится – и напряжение сразу спадет, и все уснут, и сон унесет у малыша половину болезни, а уж с тем, что «потом вылезет», они справятся как-нибудь.

Но было по-прежнему тридцать девять. А ведь градусник как следует трясли! И снова таблетка, снова уксус. Врач сказал, что эту процедуру можно повторять до трех раз. Как жалко было тормошить бедного Егора! Он тихонечко скулил и просил, чтобы его не трогали.

Но когда лечебные манипуляции окончились и поползли еще три часа томительного бездействия, Ане стало по-настоящему страшно. Она сидела у постели ребенка, которому ничем не могла помочь, только мысленно передавать собственные силы. Но силы предательски иссякали, а в голову против воли пробирались жуткие картины: она осталась одна, Егора нет, его не смогли вылечить. Как дальше жить? Зачем?

– Ты приляг немного, а я посижу. Я тебя позову сразу, если проснется, – шепотом предложил Вадим, тревожно глядя в ее совершенно безумные глаза

Аня поднялась и машинально пошла из комнаты. Ужас ее задавил. Она даже не пыталась сказать себе, что это обычная болезнь, что Егор болел и раньше, и температура у него была, и тоже высокая, и он выздоравливал, и что эта болезнь, скорее всего, не последняя, куда же денешься от всяких гриппов – он ведь будет и в школу ходить, и на работу, когда вырастет…

Говорить, что это рядовая болезнь, можно, когда она уже позади. А когда бесформенный ужас, который еще неизвестно, чем кончится, навис над тобой, надо что-то делать. Молиться? Аня, спотыкаясь, проговорила «Отче наш» – единственное, что знала. Потом попросила помощи своими словами. Что еще?

Если это наказание для нее, чтобы ее вразумить, она готова пожертвовать чем угодно! Мысленно отказалась от всех концертов на свете, от честолюбивых планов и выставок, от общения с друзьями. Она вообще больше ничего не будет хотеть для себя! Что еще?

Стойкое ощущение, что в их жизни отчего-то нарушилось равновесие, и тогда все пошло не так, не проходило. Никакие самоотречения не помогали. Что же еще?

Она обвела глазами комнату – все на своих местах, все как всегда, и вещи вместе с ней застыли, оцепенели. Значит, надо нарушить это оцепенение! Всегда ведь, когда хочешь обновить жизнь, переставляешь мебель. Тогда старое время и вместе с ним все плохое задвигается в прошлое. Надо физически подтолкнуть новое время и заставить его наступить! И Аня начала ходить из угла в угол, как можно тише, прикидывая, что можно бесшумно поменять местами. Убрала фотографию в рамке, переставила стул, вынесла цветочный горшок.

Вадим смотрел сквозь щелку двери и не понимал, что она делает. В его голове тоже копошились совершенно дикие мысли. Он думал, как неожиданно беззащитен оказался современный человек от ничтожных вирусов, а они так гаденько где-то все плодятся и плодятся, и еще зачем-то цифры вспоминал – сколько жертв унесли птичий грипп и атипичная пневмония. И тут же старался взять себя в руки – к черту эти цифры. Ни к чему совершенно их вспоминать! А Аня все бродит по комнате и без всякой необходимости что-то переставляет. Не порядок же она наводит в три часа ночи! И вдруг ему стало понятно. Все просто. Она сошла с ума. Тихое помешательство.

А Аня случайно сдвинула с места альбом и чуть не вскрикнула – он полетел вниз, но шлепнулся на мягкое кресло почти без шума. Из него выпали какие-то бумажки. Она нагнулась за ними… Маленькая ручка и крошечная ножка! Она обвела их, когда Егор только родился, когда и фотографировать-то было почти нечего.

И, глядя на трогательные листочки, вдруг ясно поняла, почему нарушилось равновесие: она перетянула одеяло на себя. Понятней некуда. И дело не в том, что нельзя безнаказанно хотеть от жизни все больше и больше. Этого не избежать, жизнь сама постоянно меняется, и новые желания и цели – не крамола. Нельзя только все время быть недовольным и забывать, что уже много дано. А ребенок – это много, это полная мера. Для нее это так. Ведь каждый сам определяет, что для него главное. И совершенно ни к чему впадать в истерику и начинать жертвовать второстепенным. Достаточно просто не путать их местами. Это и будет равновесие.

Длинная осенняя ночь перемешалась с ненастным утром. Из их окна было видно, как на другом конце «подковки» уже зажглось несколько окон. Встают, кому рано на работу. А если тоже болеют, пусть выздоравливают, как Егор – в чем Аня почти не сомневалась. Посмотрела на часы и пошла в детскую.

– Пора? – спросил Вадим, протягивая градусник. – Как бы померять, чтобы не разбудить… – И через пять минут: – Ну что? Упала?! Сколько? Тридцать семь и пять? Ну, слава богу!

Егорушка спал спокойным, ровным сном, разбросав ручки и ножки.

– Это мы, дураки, виноваты, – сообщил Вадим, уже выйдя из детской, но все еще шепотом, – всё что-то ссорились последнее время, всё недовольны чем-то были.

Опять в «подковке»

Весь вечер на забытом компьютере, в уголке экрана мигал конвертик.

«У тебя телефон не отвечает, – писал Михаил, знакомый Вадима по институту физики. – Работа есть, о которой мы говорили, позвони мне завтра утром».

В кладовке

Аня, стоя на табуретке, вытащила пакет: точно, здесь и шарфы, и варежки. Пора доставать. Уже и первый снег прошел, и второй, и морозец по утрам настоящий. Завтра вести Егора в поликлинику, выписываться в садик. Теперь не страшно, он даже контрольную неделю отсидел дома с бабушкой.

– Егор, иди сюда, я нашла твой красный шарф! Ты его прошлой зимой носил. И красные варежки. Помнишь, зайца лепили!

Егор приблизился к кладовке неохотно и остановился на порожке, не заходя внутрь. Раньше он вообще ее боялся – Страшную Кладовку. Чтобы этот страх побороть, даже пели специальную песенку на мотив «Баю баюшки-баю»:

А в кладовке включим свет, А в кладовке волка нет!

Вроде побороли. А внутрь не заходит… А это что? Пластмассовое корыто для катания с горы. Может, и его доставать уже, чтобы потом еще раз не лазить?

– Смотри-ка, сынок, твой снегокат!

Аня потянула снегокат – и почти Егору на голову полетела… кукла.

– Лена! – еще не веря, проговорил он и кинулся в кладовку. – Мамочка, Лена нашлась!

– Да как же она там оказалась? – поразилась Аня. – Я ведь и в кладовке тогда искала, на всех полках рылась! Только на самый верх, конечно, не лазила. Кто же знал, что вы под потолок заберетесь.

– Это Лену взяли в плен, – вспомнил Егор, – но мы ее не успели выручить, мы потом хотели доиграть. Это Иринка лазила, она не боится кладовку. Мам, я побегу ей позвоню! Скажу про Лену!

В усадьбе

На открытии новой выставки было по-праздничному многолюдно и в то же время уютно, и Окуджава потихоньку напевал: Живописцы, окуните ваши кисти… Приглашенные не торопились расходиться после торжественной части, а обычные посетители то и дело заглядывали в зал. Заметив на картинах только что виденные усадьбу и церковь, они подходили поближе, потом двигались дальше от пейзажа к пейзажу и махали рукой своим:

– Эй, идите сюда!

А кудринцы делились друг с другом радостью узнавания:

– Точь-в-точь, как у меня с балкона!

Илья Плотников привез с собой целую толпу добрых знакомых. Они окружили Арсения Филиппыча и забрасывали его вопросами, Илья острил насчет того, что природа по-прежнему бесконечно терпелива и всегда готова позировать, а Странник охотно отвечал сразу всем:

– Вот я вышел сегодня – такой день замечательный, такие тени красивые, синие – обязательно надо работать!

А Благовещенская усадьба проживала на полотнах ту же жизнь, что и люди, и менялась вместе с природой. Там был их май с сиренью и сиреневыми облаками, их июнь с дорогой к барскому дому, утонувшей в розовом шиповнике, и звенящий от солнца июль, и даже капли дождя, дружно прыгающие с зубчатой крыши часовни. Вы, как судьи, нарисуйте наши судьбы – нашу зиму, наше лето и весну…

И даже церковка цвета талого снега вырастает из сугробов – та же самая, что виднеется сейчас за окном.