Новости Авторы Проза Статьи Форум Карта
О проекте Цитаты Поэзия Интервью Галерея Разное
Rambler's Top100


    Андрей Кайгородов


Осенний апокалипсис


сборник рассказов


Содержание:



  1.      Мальчик
  2.      Юноша
  3.      Старик
  4.      Девочка и буйвол
  5.      Три монаха
  6.      Великая жрица Ольга Сергеевна и тайна ее жезла
  7.      Дворник пределов внутренних пустошей литер N и M
  8.      Еще одна
  9.      Заполярный Дед Мороз
10.      Капля, в которой отражался мир
11.      Коньки
12.      Лев"ый" ГлАЗ
13.      Ледяное небо
14.      Любовь
15.      Люди, которые когда-то умели летать
16.      Последняя весна И.Т.
17.      Пуля
18.      Пустяк
19.      Стеариновая свечка
20.      "Я помню чудное мгновенье..."
21.      Экспо"на"т
22.      Тромбукса
23.      Распиздяи
24.      Оправдание Сократа, Платона и Плотина
25.      Осенний апокалипсис
26.      Циклопик и Клопик
27.      Семья Пузиковых


 

 
 
 
 

Мальчик






      Жил был мальчик. Зимний день его не заставил себя долго ждать и пришел незамедлительно, как непрошеный ветерок, брошенный в исхудалое личико прохожего. У мальчика было два уха, он был горд этим. Зачем тебе все это пела луна, отгадывая его полночные шорохи, шелест. Мозги его шелестели как листочки засушенных мумий. "Мне ласково с ушами", - повторял мальчик своим маленьким жестким ротиком до кровяных мозолей и засыпал, приняв неслыханную позу. И во сне он пел. В том, что случилось, не был виноват кто-то неизвестно огромный. Лишь усы, постоянно вибрирующие под звуки дисгармонии мира, вплетались в общую картину окружающей действительности. А что, если у мальчика было ушей намного больше, стремящихся к бесконечности. Они были конечны, как ни что на свете, как световой поток положительных эмоций. И с этим он просыпался, разбитый и голодный. Ему хотелось любви или просто умереть, стать крысой и обгрызть себе сизый хвост. Но на каждой остановке у него отрастали крылья и в них заводились блохи. Страшный зуд покрывал его тело. Тогда он сжигал себя, и его пластмассовая клетка чернела и плавилась, наполняя пространство едким невыносимым ароматом паленых кишок. И это не радовало мальчика. Потому что не знал он, как вести себя в подобных ситуациях. Хихикали нежные девушки, и от этого волосы на их ногах росли втрое быстрее. Мальчику делалось дурно, и он закрывался конечным числом ушей и прятался в их лабиринте. И там он распадался до бесконечно малой величины и становился пустотой, тишиной. И когда зимний день застал его в таком состоянии, мальчику ничего не оставалось, как убить его. Он впрыснул ему под кожу 2 куба своего неуязвимого пространства. И зимний день вытек кроваво плазматической жидкостью из всех ушных раковин лучезарным потоком.
      "Мальчик. Мальчик", - плакала бабушка, превращенная кем-то в сиамскую кошечку. Он помнил, как когда-то давно она напевала ему на ухо: "Скрипы, скрипы, липова нога. По селам спят, по деревням спят, один мальчик не спит, мою ногу варит". Ее голос звучал в его ушах, плавно переливаясь из одного в другое. Он был маленький, ему было страшно. Волосы его редели, седой цвет делал их печальней и строже.
      Когда же будет утро. Ее большие глаза, которым суждено было встретить мальчика, имели форму дна.
      - Зачем тебе это? - приглушенным шорохом ресниц спросила она его, взволновав мирно находящуюся пустоту.
      - Чтобы ждать, - ответил он ей всплеском волн, безудержно пустившимся в пляс.
      - Но тебе уже не нужно ждать. Больше ничего нет.
      - Я знаю, - ответил ей мальчик мягким хихиканьем. Скрип открывающейся двери не смог докричаться до каменеющего сердца.
      Наступила ночь.
      А пауков уже было вдвое больше шести. Но человек не знал этого, утопая в клубах ароматного дыма.


 
 
 
 

Юноша






      Сколько было этому юному отроку, когда первые всполохи предрассветного безумия коснулись его горячей плоти, когда черные, шершавые щупальца принялись щекотать его податливый мозг. Это время было безликим странником, вплетающим в свои косы ветер, несущий сны, реальней которых только смерть. Вряд ли юноша мог управлять своими желаниями, то и дело плача или слоняясь без дела в тени можжевеловых кустов. Ему был скучен и не интересен этот проголодавшийся мир. Мир, который не может обойтись без мук на завтрак, без желчи и ненависти на обед, без куска свежего страха на ужин, без липкой и вязкой похоти перед сном. Мир, который через эти отвратительные щупальца общественной морали высасывал из юноши скудные запасы энергии, необходимой ему для радости, для восприятия небесных передвижений. Вскоре юноша забыл о существовании безликого пожирателя внутренних процессов головного мозга, и безумном зуде души и стал сгустком. Он даже не открывал рот для того, что бы произнести слово. Он вырос и возмужал, на его счету уже было две раздавленные поганки и сотни безжалостно замученных мух. Мир всякий раз приветствовал его своей тонкой ироничной улыбкой, он сосал мальчика, как сосет свое чадо корова, не знающая жалости и не способная отличить вымя от отрубленной детской головки, молока из этого вымени от теплой телячьей крови. И когда юноша на конец встретил ту, о которой мечтает каждый, а, встретив, остается с ней навсегда, надругавшись, он принес ее в жертву миру.
      Оскопив себя, юноша расплел тонкие косы страданий и водрузил их в варево искупительного огня. Всюду, куда зола, превращенная ветром в воду, опускалась каплей чудотворной росы на голую плоть земляных пустот, прорастал овес. И только когда бездушные свинопасы уничтожили последнее соцветие злака, лишь тогда юноша пришел в себя, и ему захотелось пить, и полными иголок ладонями он зачерпнул затхлой водицы из подавившейся собственными экскрементами лужицы-пигалицы и ощутил во рту приятный вкус девичьего поцелуя и странную тяжесть в желудке. Жар стремительно и молниеносно по его исхудавшему, изможденному телу. И у него больше не было имени, основы, на которую он мог бы опереться, и это было странно, и не объяснимо. "Насколько я знаю, в тягостном, томившем его душу молчании", - произнес он. И эта фраза была последней из улетающих птиц, уже хлебнувших свежего запаха родного очага, вкуса жирных дождевых червей и нежной прелести солнца. Это была его последняя песня, похожая на вой и писк комара. Он стал палой листвой в глиняной луже уходящего дня. А иные, другие особи самоотверженно предавались разврату, не помышляя о приходе холодов в их каменные изваяния. Приближалось время вселенской скорби.
 
г. Москва
2000 г.


 



 
 
 
 

Старик






      Бездонные пустоши малиновым перезвоном нашептывали ему о чем-то необъяснимо зеленом. Знал ли он о причалах, помышлял ли о долгих колючках, пушистых и влажных хлопьях. Зима. Он улыбался этому чуду сквозь пелену своих белесых морщин. А трещины с каждым часом увеличивались сквозь его проломы, и ему было неведомо, что это и для чего у его рук есть полосы, ведущие в смерть, к болезни, сквозь любовь, на обладание вечной печали. Никто не обязывал его искать глаза радуги, поскольку никто не верил в ее существование, и лишь пульсирующие стены и отвесный каучуковый потолок заставляли его прятаться по обе стороны нереальности. Ему не приходилось выплескивать свое никогда всюду, где бы его ни встречали заботливые руки, увенчанные длиннозубыми, когтистыми пальчиками, отдаленно напоминающими ничего. Стоило ли печалиться при виде лестниц, ввинчивающихся шурупами в невинное тело, пережившей бесконечность вечности. Парой безрассудных волн он плескался в кружке, дарующем затхлому пространству свою теплоту, чая. Отхлебывая себя, он проникал в самую суть своего желудка и распространялся по всему организму заботливым грудным материнским теплом. Он был дорог самому себе и при всем этом юн. За окном белесыми пушинками падали чьи-то жизни и таяли как леденцы в жестком детском ротике, воздействуя на молочные зубки уже познавшего боль организма. С каждым глотком он отхлебывал от своей юности седину морщин и печальную мудрость сужающихся до состояния млечного пути зрачков. Гулким стоном чаек ему хотелось оттопырить себе грудь и возвестить безудержному пространству широт о своем безличии. Все это не сулило ему выгод, он вряд ли задумывался, безумно радуясь своему пессимизму. Шары наслаждения венами сладострастия набухали на горле. Ему не было страшно, он вбивал в стену гвозди, методично и целенаправленно. Ему не хотелось любить, так как любовью для него была лужа, в которой отражалось лишь его обезображенное лицо.
      - Ну, я не знаю, - ответил он кому-то, не владеющему дождевой россыпью лоскутов.
      Обе стороны нереальности вдыхали в его уныние промозглую слякоть дробящегося настроения, одиночные выстрелы в левую височную область разума. Все было похоже на полотна Матиса. Золотая пыль звезд куталась в его прядях, находя себе приют в тиши его локонов. Колесница медленно набирала обороты. “К солнцу, к солнцу”, - пели его ноздри брызгами матовых устриц.
      - Поедая себя, ты будешь знать чуточку больше о пространственных координатах пустоты, - нашептывала ему точка пересечения.
      - Зачем мне что-то знать о тебе, - сопротивляясь натиску, возражали его губы.
      - Обязанность быть прозрачным не обязывает к чему-то долгому, на призрачных путях к великолепию, именуемому в простонародье точкой начала отсчета, фигурой замкнутого круга, над которой не властны окаменелые статуи и магические заклинания полых особей.
      - Я не силюсь понять четверть, отвар лебеды сделал ноги вялыми, а голос податливым. Откровения кислот заставили меня внимать запахам и шелесту атмосферных слоев, защитным панцирем покрывающих эндоплазму моей клетки. Я пытаюсь проникнуть, на сколько это безболезненно моим венам, растянутым канатами над пропастью, разделяющей две параллельные прямые замкнутого пространства. И все же я превращаюсь в чревоугодника, подвергая себя анафеме.
      - Неслыханно плодятся жуки, доставляя удовольствие гигантским питонам и сизокрылым ящеркам, радующимся многому отсутствующему. Приходит время пройти сквозь песок и появиться на другой стороне тыквы с теми же отсутствующими чертами лица.
      Его лодка плыла вдаль по бурным волнам спертого воздуха сладострастно щекочущей душу меланхолии. Ему оставалось ждать, так как сумерки вновь растворили его портрет в скрипящей мглистой материи. Он был трехстворчатым окном, каждое стекло которого пропускало сквозь себя какой-то отдельный спектр синтетического света, выведенного им в лаборатории своего мозга, и наполняло его призрачное тело лучистой энергией жизненного начала.
 
г. Москва.
Зима, 2000 г.


 



 
 
 
 

Девочка и буйвол






      Он читал и ни как не мог понять, где же та связующая нить, что соединяет два далеких друг от друга по образу своему и подобию существа. В чем здесь кроется загадка, в чем секрет - читая слова, которые автор выстроил в тонкие и длинные линии предложении, выделяя запятыми и ограничивая точками - размышлял он. Я не совсем улавливаю суть произведения, цель, которую данной вещью, по-видимому, пытался достичь написавший сее. Это не кажется мне бредом, хотя надо признаться, что на бред очень походит - выступая в роли обвинителя данного произведения, нашептывал на ушко разум, мешая ему, сосредоточится на тексте. Вникая в слова и понимая их смысл, он как не старался все же не мог ту пресловутую внутренность рассказа, она словно рыба выскальзывала из рук, как только он, казалось бы, прикасался к ней. И тут его пытливая мысль на секунду замирала перед развилкой, не зная, куда тронуться далее. Одна дорожка была вымощена камнем и представляла собой теорию, из которой вытекало, то, что человек, написавший данный текст либо сумасшедший, что вполне может оказаться правдой, либо этот рассказ смастерил в виде обычной мерзко пахнущей кучки, пыхтя и тужась, а затем подтер зад бумажкой и все это дело предал воде, которая и понесла данное произведение по свету белому. В таком случае не стоит ломать голову и напрягать зрение. А вторая тропинка была асфальтовая и не уходила в глубь, а лежала на поверхности и по ней как по линиям на ладони можно было прочесть о том, что читателю непонятен авторский замысел лишь по причине своей интеллектуальной ограниченности, по тому что его метрическая система измерения жизни не совпадает с системой некоего писателя, и из всего этого можно сделать вывод не самый лицеприятный, подобный колеще - режещему предмету, проникающий во внутренние органы и приносящий ощущение подавленности. Были только две дорожки и третьей не было дано. Не дочитав рассказ до конца оставляя впереди лишь два слова, глаза его закрылись, сердце ударило в иссохшие прутья грудной клетки и замерло уже навсегда, остановив кровеносную реку жизни в организме человека.

      Весной, мая пятнадцатого ему так и не удалось разгадать, того тайного замысла автора рассказа, о чем было это произведение и почему называлось “ДевоЧка и буЙВол, если речь в нем шла о некоем странном господине, читающем некий непонятный рассказ.
 
г. Москва
2000 г.


 



 
 
 
 

Три монаха






      Меня зовут Степан. Ничего странного в своем имени я не нахожу. Обычное имя. Я ни какой-нибудь знаменитый художник, писатель, артист. Я не разбойник Степан и фамилия моя не Разин. Вообще, если задуматься Разин - странная фамилия. Моя фамилия Неразин. Ничего не попишешь, такая фамилия, Неразин, и все тут. Так вот, я Неразин Степан, ни на кого не похож и опять же похож на всех сразу. Странно, но факт. Порой я бываю так непохож, что мне вдруг кажется, что я совсем не Неразин Степан, а скажем Триразин, и не Степан, а предположим Петр. Петр звучит грубо, ухо режет. Петя - мягко, хорошо, немножко помпезно, но ничего. Так вот. Порой мне кажется совсем другое. Я иду и вижу трех монахов, негров. Ничего странного, в общем, нет, негры как негры, и монахи как монахи, и я как я, и все вроде нормально, но тут один из них улыбается и говорит другому негру-монаху:
      - Ни Разин ли это Степан, ни тот ли самый? - а потом взгляд переводит на меня, скалясь своей идиотской ухмылкой. И второй ему отвечает:
      - Плох ты, Митрич, аль голова дырява, аль опять по девкам бегал?
      А что дальше и представить трудно, негр-монах Митрич краснеет и окаянная улыбка сходит с его лица. А третий то ли нем, то ли глух, толи слеп. Пойди их негров разбери. Ну, я сразу прикидываю, что к чему. Уж будьте покойны, я сразу смекнул, эти двое - совершенные психи, а вот третий для меня, как говорится, темная лошадка. Ну, думаю, пощупаю-ка я тебя. Подхожу к нему и прямо без подготовки, в лоб:
      - Погода вон разыгралась.
      А он смотрит на тех двух идиотов и молчит. Ладно, думаю, молчи. Я, думаю, и без тебя знаю, что разыгралась, и тоже молчу. Смотрю, он чего-то в рот себе лезет. Вдруг достает оттуда мясистое, красное.
      - Чего, - говорю - прикусил?
      Молчит и дальше вытаскивает. А негр-то сумасшедший Митричу шепчет:
      - Подавится, чай.
      А Митричу хоть бы хны, у него мысли другим заняты. Митрич взял лошадь мою темную за то самое, красное, типа языка, но уж больно толстое и длиннющее, и говорит:
      - Пошли, сведу тебя к реке, там концы и стравим. - И ушли себе тихо, даже не попрощались.
      Ну и ладно, думаю, солнце высоко, делать нечего, напишу чего-нибудь на заборе, а забор закопаю. Вот так если представить. Ну, вот кто вспомнит обо мне через пятьдесят лет, а через сто, а через четыреста. Ну, никто. А я вот на заборе напишу: “Вспомни обо мне друг любого пола”, и ведь сразу на душе легко, петь хочется, танцевать. Я люблю танцевать Камаринского на современный лад, особенно если пьян не по годам, хорошо выходит. Когда я бываю пьян и танцую Камаринского, мне кажется, что я не Неразин, а нечто загадочное, таинственное и магическое. Вообще, конечно, надо признаться, я человек не магического склада ума, так серозеленость, однообразно сухость. Прямо посмотришь на себя - тошно, да и не только прямо, как угодно. Тупенький, плюгавенький, одно слово - урод. Самокритика, самоконтроль, самосад. Загадочно. Мне кажется, что везде должна быть загадка. Но все наоборот, везде ничего нет, ни тебе загадки, ни тебе разгадки, одни заборы с надписями. Нет, пожалуй, не буду писать. Да и к чему через сто лет вспоминать такого ублюдка. Вот и я говорю, не к чему, да и ни к чему. Будущему не нужны такие люди. Или для таких людей нет будущего. Это я по простоте душевной вознес себя до динозавра. Как раз для таких людей и есть будущее, сплошь утыканное заборами и надписями на них (заборах). Хоть я и сказал, что я не писатель, и не художник, и не артист, а просто Степан, однако же, я пишу иногда, когда совсем грустно. А такое, признаться, бывает часто, даже очень. Нет, не то, что пишу, а то, что грустно бывает часто. Надо бы влюбиться в кого-нибудь, все веселей. Да вот только в кого, кругом цинизм, разврат - разве ж это любовь. Ну, одни инстинкты. Вот завести хомячка и научить его улыбаться. Я знаю одну девушку, она своего песика научила. Он когда какает, улыбается. Да пусть хоть так, все-таки улыбается. Я где-то читал, что животные напрочь не могут улыбаться, тем более смеяться. Они грустные, печальные. А где печаль, там мудрость. Они мудрые, они не станут писать на заборе. Они пометят его мочой, и этого им достаточно. Я тоже буду мудр, помечу-ка я этот заборчик, да пойду посмотрю, какие там концы травят эти три черных монаха - мудака. Прихожу к реке, они все трое улыбаются, как та собачка. Только они не какают, а писают. Да, думаю, загадочная травля. Дай-ка и я затравлю. Принялся травить. Травил, травил, глянул, монахов и след простыл, а на их месте три голые девки с белыми волосами. Во, думаю, чудеса.
      Русалки. Кричу: “Русалки, русалки”. А потом вспомнил, у Пушкина стишок про старика и русалку, и у Лермонтова про утопленницу, да и Шекспир сразу всплыл. Я же помню, Офелия сиганула в речку. Ну, думаю, хана мне, влип. Бежать бы надо, да чего-то встал как дурак, рот разинул, стою, смотрю и ничего поделать с собой не могу. Вот как бывает. А тем временем они меня заметили и машут мне рукой, сами по пояс в воде стоят, грудями сверкают. Защемило у меня сердечко, застучало быстро-быстро. Комок к горлу подкатил. Делать что, не знаю, соблазн велик, но и риск не мал. Ну, решил я тогда, кто не рискует, тот не пьет шампанского. И сразу прикинул, что здесь перспективы попить шампанского нет напрочь, вот водицы могу нахлебаться вдоволь. Ай, думаю, будь, что будет. Заорал во все горло типа “Ура”, только совсем не “ура” и давай раздеваться. Одежду скинул и обомлел. Стою голый, на меня как на дурака пялятся три этих идиота негра, мочатся и смеются. Ну, думаю, давай, шути, наплевать мне на вас. Оделся и домой пошагал. По дороге встретил двух облезлых собак печального вида с мудрыми, добрыми глазами и одну козу с большим выменем. Прихожу домой, а там сидят три монаха и пьют брагу. Я зашел, подошел к столу, молчу, глазами хлопаю. Немой мне стул дал и, не открывая рта, говорит: “Садись, выпей бражки, садись”. Ну, я присел, понял уж, что он чревовещатель. А Митрич говорит и не мне, и не дружкам своим неграм, а словно бы еще кто есть кроме нас в комнате.
      - Глухонемой он с детства, заикается, но все понимает, как большой, мудрый он очень, жаль не слышит ни хрена, от того и тупеет с каждым днем.
      А я его совсем не слушаю, на кой мне сдался этот Митрич, идиот. Я себе думаю: “С неграми за одним столом сидеть не этично белому человеку”. А я все-таки себя считаю белым. Тут вдруг внутри меня голос глухого чревовещателя: “Брось, Степан, предрассудки, выпей бражки, выпей, выпей, выпей”.
      Ну и ну, думаю, влип, это не бабы голые на реке, куда хуже. И чего, думаю, прилипли они ко мне, чего надо.
      - А ты не серчай на нас, Степан, - опять этот чревовещатель у меня в мозгах забормотал, - мы ведь чего, так, а насчет погоды ты это хорошо подметил, разыгралась, да еще как. Ты пей бражку то, пей.
      - Хрен, - говорю, - тебе, а не бражка, - а сам уж налопался.
      А они после слов этих - раз, все в чревовещателя попрыгали и пропали. Он один остался. И тут в мозгах моих заиграла музыка, тихая, сладкая, страшная, приторная, безобразная музыка. И поверх нее голос чревовещателя:
      - Ты, Степа, послушай-ка, что я тебе расскажу. Видишь ли, тридцать колоколен.
      И тут вдруг смотрю, точно, стоят. Глотнул бражки глоток:
      - Вижу, - говорю, - все тридцать. Как на ладони.
      А он опять:
      - А видишь ли мальчика.
      Я смотрю, и правда, мальчик лет двенадцати, симпатичный, с белыми вьющимися волосами, идет навстречу мне и плачет.
      - Вижу, - говорю, - только не пойму, почему он плачет, и слезы у него красные как кровь.
      А голос внутри меня:
      - От страданий своих плачет.
      - За что же он страдает, такой маленький.
      - За смерть свою.
      А мальчик тем временем уже совсем близко подошел. Я смотрю и вижу, на лице его улыбка. Он подходит ко мне и что-то говорит, и улыбка не сходит с лица его. Совершенно невозможно разобрать, что ему нужно. Вместо слов из его рта вырываются хрипы, тонкие, детские хрипы. И тут я замечаю большой черный рубец у него на шее.
      - Но почему же он улыбается?
      - Почему он улыбается. О... он наслаждается своим страданием, он приучил себя радоваться ему. Он научился находить радость в своем горе, в своем страдании, в своей боли. Кроме боли и страдания у него ничего нет. А для того, чтобы жить, нужна радость. Он обрел ее в страдании.
      - Он жив? - об этом было спрашивать глупо, но я спросил.
      - Но ты же видишь его, если хочешь, то можешь даже взять его за руку и прогуляться с ним.
      - Нет, не нужно.
      Несомненно, все говорило о том, что мальчик жив, но меня смущал этот отвратительный рубец на шее.
      - Радоваться страданию - это что-то из области мазохизма.
      - Ну что ты. Мальчик не ищет страданий, чтобы радоваться. Он как раз тем и живет, что борется со своей болью единственным из всех возможных и невозможных в его положении способов - радостью.
      Я, молча, стоял и смотрел на это юное создание. Мальчик повернулся ко мне спиной и зашагал прочь. Вдруг в глазах моих потемнело на несколько секунд, все было как в тумане. В самую пору, подумал я, крикнуть “Ежик, ау”, но крикнул почему-то, не знаю почему, - “Лошадь”. Вдруг разом туман рассеялся, и я увидел негра-монаха, даже больше их вновь было трое. Митрич, глухонемой и третий здоровенный негр с длинным носом и обвислой нижней губой. Они гоготали как лошади и пили мою брагу. Мою. Брагу. Из ковша. Признаться, ковш был не мой. Митрич стукнул мне по голове пустым ковшом и сказал, чтобы я мол улыбнулся, а не то глухонемой откусит мне нос. Я насилу улыбнулся. Получилось отвратительно, но, однако же, нос остался цел. Большегубый налил мне браги в кружку и что-то кинул туда.
      - Пей брагу, - сказал глухонемой.
      - Ого-го-го, - произнес я и добавил, - не буду, что хотите делайте, не буду и все тут.
      Они стали странно смеяться - по очереди. Глухонемой все говорил: “Пей брагу”. Эдак с насмешкой, мол пей брагу то, прокиснет, а Митрич как идиот все повторял, как бы отвечая ему: “Не буду, что хотите делайте, и все тут”, - особенно выделяя слова “не буду и все тут”. Вот, думаю, зараза, устроили сценку. Лопают мою брагу и на меня же еще и прут. Всякие чудеса устраивают и хихикают, издеваются надо мной. Я выхватил ковш у глухонемого чревовещателя, хватил Митрича полбу, затем со скоростью пули зачерпнул из фляги браги и замахнул разом все содержимое ковша. Митрич с грохотом рухнул на пол. Чревовещатель открыл рот и мерзко отрыгнул, толстогуб - длиннонос вел себя так, словно бы ничего не произошло. Он спокойно взял кружку и плюнул туда, затем выпил.
      Брага ударила в голову, и я уже стал плохо различать двух негров. Я хотел встать, но не мог. Вокруг меня все вращалось. Мне было плохо, тошнота стремительно подступала к горлу. Я уже ничего не соображал. И вдруг что-то толкнуло меня изнутри. Рот непроизвольно раскрылся, и оттуда хлынуло нечто похожее на помои. Вскоре все закончилось. Я вытер лицо рукавом и закрыл глаза. Наступила эйфория. Чувствую тепло, ветерок откуда-то дует, волосы треплет, глаза открыл, да так и обомлел: сижу я у речки, где давеча был, и девки там же купаются, кричат, веселятся. Только теперь побольше их стало, и все голые, лишь одна сидит на бережку, одетая в ситцевое платьице. Сидит, смотрит на меня, улыбается и плачет. Поначалу я растерялся, сказать что не придумаю, лишь глаза вытаращил, так и сижу, молчу. Затем, когда страх малость улегся, я решил заговорить с ней.
      - Погода нынче разыгралась.
      А она, я понять не могу, то ли сумасшедшая, то ли прикидывается, сидит, плачет, но при этом чему-то улыбается.
      - Ты чего плачешь, - спросил я ее, понимая, что это звучит глупо.
      - Плохо мне, страдаю я, вот и плачу.
      - От чего плохо, от чего страдаешь.
      - От радости и счастья, - говорит.
      Ну уж, признаться, тут я совсем запутался.
      - Как от счастья, как от радости…
      - Так от счастья, так от радости, надоело все, устала я быть счастливой.
      Вот это, думаю, номер. Не видел я еще человека, который бы от счастья уставал.
      - Так стань несчастной.
      - Я итак несчастна, куда же еще, - печально произнесла она.
      Ну, думаю, сумасшедший дом.
      - От чего же ты несчастна? Ах, да, забыл, от счастья.
      Она ничего не сказала, лишь тяжело вздохнула.
      - Ну так ведь не бывает, - попытался возразить я, - если человек счастлив, он не может быть несчастлив, тем более от счастья. Ведь счастье - это добро, а добро не может носить в себе зло. Я знаю.
      Она равнодушно оглядела меня. Ничего не говоря, скинула с себя платье и пошла прочь. Затем остановилась, повернулась и тихо сказала:
      - Еще как бывает, - повернулась и пошла.
      И тут я вспомнил того мальчика, как же они похожи друг с другом и в то же время различны. Две стороны одной монеты, добро и зло, черное и белое, мужское и женское, и все это заключено в один знак инь-янь. И вдруг раздался голос Митрича невдалеке от меня:
      - Ну вот, концы стравили, пора и честь знать.
      И все три негра, как по команде, вытерли пот со своих черных лиц, повернулись ко мне спиной и зашагали восвояси.
 
Февраль - Март 1996 г.

 



 
 
 
 

Великая жрица Ольга Сергеевна и тайна ее жезла






      О наболевшем решила написать Ольга Сергеевна Медная-Бедная, обкусывая последний ноготок своего с рождения искривленного мизинца. Но вдруг, подумав, что это повлечет за собой, и, увлекшись своими думами до размеров невообразимых, не заметила, как оттяпала себе полпальца. “Вот так дела”, - произнесла она, вытаскивая изо рта неподдающуюся пережевыванию огрубевшую кожу пальца, увенчанную кривым, пожелтевшим, имеющим отвратительную форму тетраэдра ногтем. При этом и думы, и мысли оставили Ольгу Сергеевну наедине со случившимся. Дородная барышня покрутила кожицу, оглядела ее со всех сторон на предмет употребления в хозяйственных нуждах и, ничего не решив, положила перед собой. На работе ей посоветовали засунуть в кожицу какой-нибудь предмет, обладающий среднестатистической твердостью, и продумать концепцию использования в целях удовлетворения хаотично возникающих потребностей, что Ольга Сергеевна и не замедлила сделать.
      Придя, домой после работы, она умудрилась впихнуть туда деревянный инструмент, именуемый “скалкой”, обладающий массой функциональных нагрузок, будь то раскатывание теста, либо другие немаловажные и не только хозяйственные дела. Данное сообщество кожи пальца со скалкой Ольга Сергеевна на первых порах стала использовать в качестве наглядного пособия. Всем приходящим к ней она рассказывала одну и ту же историю, которую сама и выдумала. Вот эта история.
      - Когда я была в Гималаях, - начинала она и произносила это так, что никто из слушающих не то чтобы не решался спросить “А когда вы были в Гималаях”, но просто как кролик, заколдованный удавом, столбенел и принимался тяжело дышать. Глаза, и без того широко раскрытые, для полного лицезрения собеседницы увеличивались на столько, на сколько они были дисциплинированы и сильны духом. Это необузданное расширение неким особям, страдающим различного рода глазными недугами, шло на пользу. Так люди, обремененные близо - и дально - рукоглазостью, скидывали с себя груз забот и вполне четко могли рассмотреть тронутую гнилостью дырку между двух передних зубов премилой Ольги Сергеевны, и культ ее обожания вплоть до мелких деталей.
      Итак, эту фразу, меняя тональность и глубизну звучания, Ольга Сергеевна могла произносить часами, что ее в свою очередь нисколько не утомляло, больше того, это так же нравилось и слушающим. Они словно погружались в какой-то транс, калабсус, Гималаи, где с ними начинало происходить нечто экстравагантное, некоторых насиловали верблюды, и экстаз, пережитый от этого чудовищного акта насилия, оказывал настолько мощное и комплексное воздействие на организм человека, что последствия были просто удручающими. Клубок резких ароматов выводил Ольгу Сергеевну из состояния одухотвооренности, что влияло на всех зачарованных слушателей, и распахивало перед ними двери в реальность произошедшего. Пережившего подобный экстаз, отправляли в ванную смывать с себя полученный опыт.
      На этом вечер заканчивался, и все, как это всегда бывает, раскланивались, отпускали массу комплиментов в адрес хозяйки и разбредались по домам, переполненные какой-то магической тайной, какой-то непонятной начинкой, которая заставляет взлетать надутый шарик беспечной школьницы младших классов.
      Вскоре у Ольги Сергеевны образовался кружок или тайное общество с громким названием “Союз тайных сил”. Вдохновителем и тайной жрицей, в руках которой был, дарующий посвященным благодать, ритуально откушенный палец с руки великой владычицы вселенной, матери тайных мистерий, чье имя многолико и чей стройный ряд звуков в нем, заключающий в себе разрушительную силу смерти, держится в строжайшем секрете, была Ольга Сергеевна земное воплощение богини.
      Каждый посвященный в тайну “союза” должен был пройти морфологический ритуал, уходящий корнями в эпоху гибридов. В результате откровения так внезапно снизошедшего до Ольги Сергеевны, ей открылось, что люди когда-то обладали когтями, и уже после того, как они их утратили, стали отсекать себе фаланги пальцев, подчеркивая тем самым родство с давно покинувшими сей скудный мир пращурами, без труда умевшими вскарабкаться по отвесной стене на любую из существовавших высот. И доказательством этому служил кожаный жезл, который не выпускала из рук Ольга Сергеевна. В следствии или же по причине чего все посещающие тайные заседания клуба были лишены одного пальца.
      И все так бы и продолжалось до скончания века, но как-то раз Ольге Сергеевне надоели духовные экстазы, от коих в результате чрезмерно эксплуатировался унитаз и расходовалась туалетная бумага. И Ольге Сергеевне захотелось испытать, что-то более весомое, возбуждающее не мозги, а плоть, тоскующую по звериной испепеляющей, словно печь крематория, от макушки до пяток, страсти.
      В тот час, когда луна оголила свое болезненное лицо, великий жезл, обладающий тайной мудростью с характерным скрипом вошел в пышное тело великой жрицы. Стон радости и сладостной боли вырвался из треснувшей груди Ольги Сергеевны и стон этот был похож на свет, на отблеск полуденного солнца, на светлую энергию звенящего бубенчика. Ольга Сергеевна крякнула и превратилась в белое лебяжье перышко, которое заняло свое надлежащее место и обрело покой и уют в кругу единомышленников, поселившихся внутри пузатой подушки, на которой спишь ты мой друг.
 
г. Москва
1999 г.


 



 
 
 
 

Дворник пределов внутренних пустошей литер N и M






      Все о чем он мечтал, было внесено в список, своего рода челобитная начальнику ЖКУ, господину, царю, богу. Пунктом 1-м значилась нормальная железная лопата для уборки снега. Затем шла метла и рукавицы. Скромности его не было предела, она ни куда не стремилась и ни на что не претендовала. Он был дворником. Дворник - это не профессия - это жизненная предрасположенность, кармическое воздаяние на пути к постижению неопределенности, и это его вполне устраивало. Он был некой безликой буквой N, изредка изменяющейся до состояния M в минуты беззаботного непостоянства. Но никто этого не замечал. От всех его отделяла драненькая телогрейка, радужный цвет обреченности прищуренных глаз, да трудовые мозоли на ладонях. Он жил уборкой своей территории, зимой отчищая ее от снега, осенью от листьев, а летом от бумаг, бутылок и пьяных бесполых личностей. Все это осуществлялось благодаря довлеющему чуткому руководству все поглощающей N, но только дворнику удавалось сбросить с себя ватные оковы телогрейки, как тут же к его букве прирастала еще одна нога, и он становился неким загадочным М, и эта его река протекала куда как не гладко. Она не была похожа на стоячее озеро N, это была стихия безрассудства, безудержности, порочной страсти и греха. Но всякий раз, переоблачаясь в N, он бросал себя в лапы средневековой инквизиции, где подвергался зверским, чудовищным пыткам. Каждый его вдох, выдох, поворот головы, движение языка все было пропитано вязким маслом греха, который тысячей игл впивался в страдающий мозг дворника, на котором свинцовым проклятьем чернела, словно зияющая рана, мрачная литера М. В завершении, изгоняя беса М из недр оскверненной души, дворник подвергал себя аутодафе. В религиозном пламени огня он очищал свою душу, сжигая этого ненавистного сателлита, этого дьявольского вампира, эту порочную ногу с копытом вместо ступни, которая лишь уродовала его непогрешимую и добродетельную букву N.
      - Велико ли дело рук твоих, непризнанный гений полночных тротуаров, - спросил его однажды некий скользкий господин неизвестной наружности. На что N кротко отвечал ему:
      - Тружусь, бог даст, к часам 11-ти управлюсь.
      - Ну что же, похвально - сказал незнакомец - а как не даст, так что же тогда делать станешь, на что отважишься.
      - На все воля божья - не мудрствуя лукаво в простоте своей, ответствовал ему дворник.
      - А что, как не на все? - цинично оскалился прохожий.
      - Это как же так - усмехнулся в метелку N.
      - Так, просто - не открывая рта, потопыванием ног простучал незнакомец. Дворник прищурился и насупился, и хотел было сказать: “Как вам будет угодно”, но вопреки этому спросил:
      - А вам-то откуда это известно, вы что дьявол?
      - Ох-хо-хо-хо, дружочек, дружочек, есть у меня на тебя кое какие виды. Ну да ладно быстро только сказка сказывается. Прощай что ли, а то до одиннадцати времени осталось мало, а как не справишься, так что же, пиши пропала. Ну да ладно драгоценный ты мой. С этими словами и удалился скользкий тип, растаяв в тишине надвигающихся сумерек.
      “Должно быть пьяный”, - подумал дворник, сметая своей погрызенной метлой снежную пленку с тротуара. “Вот ведь бог типа послал, че нес, ничего не разберу. Да чего это я тут надрываюсь, завтра с утра уберу”, - плавно текло в его озадаченной голове. - “Да нет, все-таки надо доделать”, - подумал он, и тут же в его ушах, наподобие комариного писка, зазвучало: “Вот это мне в тебе нравится”. N встряхнул головой, указательными пальцами поковырял в ушах и закурил.
      - Грехи то наши тяжкие, - нашептал он себе под нос.
      - Да что это за метла, огрызок какой-то, что я им вымету. Завтра же пойду требовать, не возможно работать. То с лопатой возишься, направляешь ее без устали, то веник этот перевязываешь по сто раз на дню, - в сердцах вознегодовал дворник, бросил бычок и принялся за работу. На утро не пошел он ни к какому начальству, ибо знал, что дело его холопье, а государь должно быть занят делом пущей важности.
      Убирая с утра, выпавший ночью, тонкий слой снега с пешеходных дорожек, обливаясь потом, он думал о сладостной притягательности искрящейся литеры М. Вдруг его прервал довольно милый женский голос, и если бы N разбирался в голосах, то без труда бы догадался, что из уст миловидного создания звучал “йодлер”. Но дворник этого не знал и потому не был смущен загадочным обращением незнакомки.
      - Спасибо вам. Я здесь живу неподалеку, и всякий третий день ноги мои вступают на черную гладь этого мрамора, который вы имеете место доводить до состояния натурализма, - пропела некая незнакомая, ничем не напоминающая живое существо. Дворник, почесав затылок, вымолвил.
      - Так это не мрамор, черный же, асфальт.
      - Да, да, - переходя на мецесопрано согласилась особь, - конечно, конечно. Вы такой пронзительный, такой воздушный, такой апокрифичный.
      - Обычный - возразил N, а сам подумал: “Встречаются же идиоты, носит их по земле без края в край. Лечиться вам надо, девушка”.
      - А вы, наверное, поэт, - прошлепала своими миловидными с синя губами девушка.
      - Нет, я дворник и нечего более, - сказал N и добавил, - мне хорошо, что вам хорошо.
      - Как же это благородно - это хорошо, что вам хорошо. Да, да это хорошо, очень хорошо, еще как! - восклицала она восхищенно. Затем настроение ее резко изменилось и приняло окраску задумчивой заунывности. - Это хорошо - как бы рассуждая, согласилась барышня, и лицо ее пошло мелкими морщинами, словно рябь на воде от внезапно нахлынувшего ветерка.
      - И у вас нет ни каких тайных желаний - разгребая его мозги своим взглядом, проникая в каждый потайной уголочек, спросила незнакомка.
      N опустил глаза. Поняв, что не способен говорить неправду или умолчать он только промямлил себе под нос.
      - Ну почему, есть.
      - Интересно, интересно - продолжая сверлить N взглядом, переходя на баритон, поинтересовалась особь. - И каковы они позвольте полюбопытствовать.
      Дворник не на шутку растерялся. Он не мог ни чего сказать, словно бы акулья кость застряла в его горле. Но вопрос прохожей не был простым любопытством. Это было жесткое требование, которое материализовалось и нависло дамокловым мечом над непокрытой головой N.
      Он стоял, как вкопанный не ожидая ни чего, что могло бы принести ему освобождение. Но вдруг он увидел свою собственную руку, протягивающую женщине челобитную, которая предназначалась для государя ЖКУ и несла на себе отпечаток его тайных желаний дворника.
      - Интересно - сказала девушка, дотрагиваясь до бумажки, и лицо ее просветлело. - А можно я это оставлю у себя? - как журчащий ручеек плавно переливающийся в сопровождении трели колокольчиков, прозвучал ее голос.
      N кивнул головой в знак согласия, и в ту же минуту ее манто вместе с тайными желаниями дворника растворились в дымке зимнего утра.
      На следующий день по роковому стечению обстоятельств, либо по каким-то другим непонятным для дворника причинам, ему была предоставлена новехонькая метла и пара рукавичек, и вознаграждение в рублевом эквиваленте. Деньгам N чрезвычайно обрадовался, но более того обрадовался метле и рукавичкам. “Ай да метелочка, ай да хороша!”. И он, как косарь, косой, своей новенькой метлой принялся косить все, что попадалось под ноги на асфальте, служившем пешеходной дорожкой. Обычно по прошествии недели любая метелка, какой бы ширины и красоты она не была, в руках N принимала вид скудный и затрапезный, словно ее месяц пережевывал табун голодных верблюдов. Однако, минуя рубеж сроком в три полновесных недели, эта метла не претерпела ни каких деформаций, хоть бы прутик поломался - нет, ее внешний облик и внутреннее содержание продолжали приносить эстетическое и иное другое наслаждение ее владельцу. “Чудеса”, - думал дворник, всякий раз принимаясь сметать остатки снега так чтобы обнаруживалась чернота асфальта.
      - Хорошая метла - вдруг, словно снежком по затылку, ударила его, кем-то выпущенная, фраза. В этот момент дворник в n-й раз избавлялся от своих грехов, совершенных на кануне под чутким руководством рогатой искусительницы М. N повернулся и увидел старика.
      - Да измученным голосом, сходя с дыбы, произнес дворник.
      - Вижу, вижу нет предела твоим страданиям - загадочно произнес прохожий.
      - Это почему? - опасливо спросил N, стыдясь своего греховного хвоста, оставшегося от еще не искорененной дьявольской литеры М, время от времени поглощающей всю внутреннюю сущность добропорядочного налогоплательщика, коим являлся N.
      - Да вот лопата та у тебя худая, а снег все валит и валит, а с метлой, что тут сделаешь, проще воду разжечь. Скорее Сизиф закатит камень на гору, нежели ты расчистишь это метлой. Да и рукавицы уж все в пыль стер. Не заботится, видимо, о тебе начальство.
      - Чего уж говорить, что есть, то есть - успокоенный тем что старику ни чего не известно о его тайных сношениях с дьяволом, скрывающимся под маскою литеры М, произнес дворник. - Наше дело такое знай убирай, а у начальников дела поди куда поважней наших. Вот хорошо бы если б снег перестал валить, а то ваша правда, что тут с одной метлой супротив экого полчища.
      Дед хитро прищурился, заглянув в омут зрачков N и взгляд его, словно молния, ударил в одеревенелость зрачков и проникая за стенки глазного дна, дворника, прожег мозг, приведя его тело в оцепенения. И это состояние показалось N знакомым, пару раз ему уже приходилось испытывать подобные прострации.
      - Пойдешь ко мне на работу? - прозвучало в мозгу N при этом дед не открывая рта и не отводя глаз от дворника молча ухмылялся - Работа та же убирать снег, и лопата, и метла у тебя будут неизнашеваемые, знай трудись. С ответом я тебя не тороплю, думай. А снег завтра закончится и вновь пойдет лишь тогда, когда ты согрешишь, это и будет твоим ответом.
      - Ну, пойду я, родной - похлопав по плечу дворника, произнес старичок, - А ты трудись, на таких как ты все и держится, такие люди везде днем с огнем, - и зашагал тихонько, что-то бормоча себе в усы.
      N потряс головой, приходя в себя, словно после жесточайшего удара в голову, принесшего с собой состояние нокаута. Соленая вода отторгнутая телом пропитала кофту и осела на поношенной драненькой телогреечке.
      “Господи, что это со мной твориться, кто эти загадочные прохожие, донимающие меня своими непонятными штуками, что это за метла, которая ни когда не теряет своих свойств и форм, что это за мир в котором я не то чтобы сориентироваться, а даже не знаю, кто я, N или М, или Х или еще какая другая сумасшедшая литера”. Паника до самых пяток овладела дворником. Он чувствовал, как под воздействием невиданных и непознаваемых для него факторов, его мозг сворачивается, как молоко в водке. N набрался храбрости и двинулся в сторону ЖЭКа с единственной просьбой - требованием дать ему выходной, но не дошел. Плюнул на все и принялся чинить лопату.
      На следующее утро вышло, так долго скрывающееся за облаками солнце, и снег перестал пополнять землю своими запасами.
      Долгие дни и недели N наслаждался благодатным солнечным теплом и беспечной мягкостью своей нестирающейся метлы. Он давно уже освободился от тлетворного влияния М и все шло, как нельзя лучше. В очередной раз, приведя закрепленную за ним территорию в порядок, водрузив метлу, словно стяг, на отведенное ей место, дворник полной грудью вдохнул прохладную свежесть ветерка. Весенний воздух свободы замешанный на теплых лучах майского солнца обжег легкие дворника, и он, в порыве переполняющей душу страсти, скинул душные оковы драненькой телогреечки со своих истосковавшихся по свободе плеч. На следующий день с утра подметая асфальт он почувствовал на своей шее влажное прикосновение чьих то губ. Он поднял голову и пушистая, искрящаяся снежинка присела ему на кончик носа. Дворник заглянул в небо и не узнал его. Небо угрожающе отражалось в глазах М миллиардами плавно вальсирующих снежинок в тесном пространстве небосвода, медленно опускаясь на землю. Через некоторое мгновение все растворилось в непроглядном снежном месиве. Когда снежная мгла рассеялась, дворник перестал существовать как N и как М, он избавился от всех литер некогда поглощавших без остатка его внутреннюю сущность. Вокруг него, ни вдалеке, ни поблизости не было ничего, что могло бы хоть отдаленно напоминать о цивилизации, за исключением превосходной лопаты для уборки снега.
      Дворнику ничего не оставалось, как взять в свои натруженные руки инструмент и приступить к работе. Он принялся без устали сооружать снежную кучу перемещая тонны снега, расчищая пространство, пытаясь оголить чернеющую твердь асфальта. Освободив огромное ледяное поле от пушистых водяных масс, стерев ладони в кровь, встряхнув со лба сырые от пота волосы, он принялся сметать тонкую пленочку пушистой материи с земной тверди, той самой метлой, что встретила вместе с ним снежную оккупацию. Взмахнув метлой несколько раз, он увидел под ногами вместо асфальтового покрытия лед. В следующее мгновение глаза дворника, через стеклянную стену льда, очищенную от снежной марли, увидели полный неподдельного страдания и нечеловеческой боли взгляд человека замурованного в эту хрустальную толщу. Ужас, вошедший через затылок, пригвоздил подошвы ног дворника к гладкой поверхности тверди, не позволяя не пошевелиться, не отвести глаз от находящегося во льду. Волосы по всему телу дворника встали дыбом и затвердели, превратившись в колючую проволоку, и миллионами осиных жал впились в плоть.
      В тот момент, когда дворник осознал, что из толщи льда на него умоляюще взирают глаза не трупа, а грешника, наказанного за свои грехи. Превозмогая паралич и ужас, что нашел себе пристанище в каждой клеточке его организма, дворник махнул метлой и сделал шаг.
      - Вот это мне в тебе нравится, - прогрохотало по его спинному мозгу, отдаваясь во всем теле страшной болью и через пятки ушло в лед.
 
г. Москва
2000 г.


 



 
 
 
 

Еще одна






      О чем обычно разговаривают мужики, когда встречаются? О женщинах, о работе, и, конечно же, о выпивке. Вот и я хочу поведать вам забавную историю, которая произошла со мной и моими друзьями по несчастью. Дело было так. После изнурительного рабочего дня мы на троих, как это водится, взяли бутылку водки и решили ее приговорить. Как говорится, не пьянства ради - дабы не отвыкнуть. Удобно устроившись на скамейке возле какого-то высотного дома. Место было тихое, и ничто вокруг не представляло никакой опасности. Хотя на улице уже вовсю хозяйничала красавица осень с промозглым и пронизывающим до костей ветром, домой идти никто не хотел. Всех собравшихся на той скамейке дома терпеливо дожидались жены. Так что к кому-то податься, чтобы выпить смысла не было никакого. И, надо признаться, настроение и без того было - дрянь, не взирая на буйство красок, окружающих нас. Мы открыли бутылку, выпили грамм по тридцать и закурили. Початый флакон я поставил на землю перед собой, дабы не уронить и не разбить его. Все трое мы молча ждали, когда чудодейственный напиток, столь любимый нашим многострадальным народом, растечется теплым бальзамом по продрогшим, истосковавшимся по теплу внутренностям. Каждый думал о своем.
      - Моя со мной опять не разговаривает, - как бы невзначай обронил Петр.
      - А, че? - лениво спросил Петрович.
      - Дура, вот че, - буркнул рассерженный Петя.
      - С утра-то на работу ушла, а у нас ведь выходной был, мы не работали чего-то там, помните?
      - Ну, - кивнули мы.
      - Толян с утра пришел, худо говорит, похмелиться надо. Ну, скинулись, взяли, мякнули. Мало. Я сбегал, занял у соседки. Купили литру. Эта шмара чухнула, на кой пеший мне бабки и к нам прется. Ну, че, мы датые, айда, мол, заходи. А у нее глотка луженая, хлещет как мерин сивый. Чего там, литра враз ушла. Толян в этом деле тоже не промах, хлещет как воду. Ну, чего, я чувствую, надо еще брать, жаба горит. Наскребли еще на пузырь. Я сбегал до ларька, а там только краснуха, водки нет, да у нас на водяру и не хватало. Взял, прибегаю домой, Толян уже соседку прет. Ладно, думаю, да, честно говоря, уже ничего не думаю, мне уже все параллельно, у меня уже шары закатываются. Толян кончил, пришел ко мне на кухню. А он красное, оказывается, не пьет. Ну, я, мол, так то и так, а Толик уже тоже еле стоит, а догнаться-то надо. Ну, я, как полагается, в комнату к соседке. - Петя сделал паузу. - Самый прикол, что я ничего с этой дурой не сделал, а отъехал прежде, чем мне удалось снять с себя штаны. Так и грохнулся во всей одежде на пол. А моя с работы пришла, смотрит, баба голая лежит, ну она ее так-то знает, и я тут на полу припарковался. Ну, чего, распинала меня. Я проснулся. Иди, говорит, бери долото и молоток и отколачивай кореша своего. - Мы с Петровичем переглянулись. - Я же говорил, Толян не пьет красное, у него сразу понос бывает. Но он от жадности своей замахнул стакан, до туалета добежал, даже штаны успел снять, а вот крышечку у унитаза поднять не успел, так в этом дерьме и уснул, на стенку навалился. Я захожу, там вонища, а он, в натуре, уже присох
      Мы улыбнулись, но смеяться не стали, так как видно было по Петру, что это далеко не лучшие из его воспоминаний. Выпив еще грамм по тридцать, сочным басом заговорил Петрович, худощавый старичок, с рыжими, как у таракана усами:
      - Завести бы резиновую бабу.
      Мы хихикнули.
      - Ну, вот ты сам посуди, - начал философствовать дед, разложив все возможные “за” и “против” по пунктам:

 

За:
1. Не шлепает языком.
2. Не ругает за выпивку.
3. Всегда и везде ее можно поиметь.
4. Ее можно брать с собой в сдутом виде.
5. Никуда тебя не выгонит.
6. Ревновать не будет.
7. Ворчать, ругаться не умеет.
8. Не баба - золото.

Против:
1. Не сготовит пожрать.
2. Не постирает.
3. Не помоет полы.



      - Теперь прикинь, что лучше.
      - Да идите, вы, - отмахнулся Петя.
      И тут мы опять замолчали и принялись думать о своем, насущном. Проходящий мимо мальчик лет семи подошел к нам. Невдалеке, с большой черной сумкой плелась старушенция. И вот тут случилось нечто непредсказуемое. Этот пострел схватил стоящую на земле передо мной бутылку водки, выпитую наполовину, и вылил нам под ноги. Все это произошло так стремительно, что никто из нас не успел даже моргнуть. Избавившись от содержимого, он своей тоненькой детской рукой поднял бутылку и, обращаясь к старушке, закричал:
      - Бабушка, еще одна.
      Оторопевшие от подобного действа, мы, словно загипнотизированные, смотрели как поспешно и как-то по-воровски удалялись бабушка и ее заботливый внук. После того, как прошел шок, и мы пришли в себя, нам ничего не оставалось, как громко и весело рассмеяться.
      Возвращаясь домой, я подумал, это сколько же их было, если это - еще одна.
 
г. Москва.
Октябрь, 1997 г.


 



 
 
 
 

Заполярный Дед Мороз






      - Меня зовут Леминос, я дед Мороз заполярный, - сказал подошедший ко мне мужчина лет шестидесяти. Запах застоявшегося перегара ударил мне в нос. Недельная щетина на лице деда не внушала никакого доверия, а большой красный нос и вовсе делал его похожим на чудовище.
      - И чем могу быть полезен? - дернуло меня сдуру сказать. Он вдруг оживился, в глазах его мелькнул хищный огонек.
      - Я, - начал было он, но осекся. Оглядевшись вокруг, продолжил: - Ты, наверное, не веришь, что я дед Мороз, да я и сам знаю, что отвратительно выгляжу.
      - Мне все равно, - равнодушно произнес я и зашагал себе дальше.
      - Постой, постой, - не унимался он, - выслушай, умоляю.
      Я остановился.
      - Ну, - говорю, - чего надобно?
      - Я тебя помню. Ты еще маленький был, пешком под стол ходил. А в один прекрасный Новый год приходил тебя поздравить дед Мороз. Это был Леминос. - он ударил себя в грудь и гордо заглянул мне в глаза, как бы проверяя, поверил я ему или нет.
      - Да, золотое было время. Помнишь, я тогда подарил тебе гантели, по 2 кг каждая?
      Легкая дрожь пробежала по спине. Эти гантели у меня до сих пор лежат под кроватью. Я стал пристально вглядываться в его лицо в надежде узнать неизвестного мне старичка. Но старания мои были тщетны.
      - Вы знаете моих родителей?
      - Я? - удивился он, - вряд ли. Когда я приходил, в комнате никого не было, и мне ничего не оставалось делать, как положить их под елку.
      Голова у меня шла кругом.
      - Да кто вы, черт возьми?
      - Леминос, Леминос я. Зовут меня так. Вы не верите мне, - он вдруг помрачнел, осунулся, от чего стал еще противнее.
      Я не знал, как мне поступить: либо послать его подальше, либо стоять и слушать этот бред. Немного поколебавшись, я сделал выбор. По-видимому, он это понял.
      - Раньше все было гораздо лучше, - печально произнес он, - в складской избе все было, любые подарки для детишек. А нынче, и избу-то на дрова разобрали. У них теперь складская база. Бывало, время подходит, Новый год на носу, запряжешь тройку оленей быстрокрылых, да облетишь с ними все дома, доставшиеся тебе по распределению, да ребятишкам каждому по подарочку подаришь. И непременно по такому, чтобы душу радовал. Вот ведь, как оно было. А нонеча, что? Олени по таким пустякам не летают, у них своя контора. Тьфу, чтоб им околеть. А эти, мерзавцы. У них, понимаешь, Ассоциация дедов Морозов - “Снежок”. Боссы окаянные. Все под свое крыло прибрали. В каждом регионе теперь есть свое представительство. Они деньги собирают и отправляют в ассоциацию, будь она трижды неладна. Оттуда по регионам товар и дедов Морозов поставляют. А деды то, так что ты, боже мой, они сюда на заработки едут, а потом тут же и пропивают, и чаевые, и комиссионные, - тут дед вдруг встрепенулся, - да что ты, что ты, - замахал он руками, - небось, на меня подумал? Нет, брат, для таких, как я там места нет, да не только я один. А, понимаешь, я же потомственный дед Мороз, у меня и дед и отец Морозами были, и все Леминосы, понимаешь ты? У меня и мать, и бабка, и там еще дальше, были Снегурками. А эти самозванцы меня выгнали. А кого набрали? Да они же в этом деле ничего не понимают, ведь это же не мусор мести, тут призвание должно быть, понимаешь.
      Я стоял и молчал, мне было жалко этого человека. Он вдруг мне показался каким-то скукоженным, маленьким, всеми обижаемым старичком.
      - Ты думаешь, я пьяница, сумасшедший. Все вышло именно так, как они сказали, когда лишили меня звания деда Мороза. Но, “Нет”, - сказал им Леминос в 7 колене славного заполярного рода дедов Морозов, - “Я буду дарить людям праздник, чего бы мне это ни стоило”. И он вынул из-за пазухи небольшой сверток, и протянул его мне.
      - Это тебе, мой мальчик. И с Новым годом тебя.
      Я взял пакет и посмотрел ему в глаза, они светились неподдельной радостью и счастьем. Он молча поклонился мне и гордо зашагал прочь. Возвратясь домой, и развернув сверток, я обнаружил там надувную штангу.
 
г. Москва
9 декабря 1997 г.


 



 
 
 
 

Капля, в которой отражался мир






      Жила была Капля. Маленькая, прозрачная Капля утренней росы. Она недавно появилась на свет и абсолютно ничего не знала об окружающем ее мире. Это было настолько юное создание, что оно не знало, да и знать не могло, кем является, что это вокруг нее, и зачем оно здесь находится. Вдруг капелька заглянула в себя и увидела там мохнатого зверька с большими ушами.
      - Ты кто? - спросила Капля.
      - Я - заяц, - ответил ей зверек.
      - А почему ты сидишь во мне? - удивленно спросила Капелька.
      - Потому что ты - капля, а я всего лишь в тебе отражаюсь.
      Капелька, хотя была очень маленькая, но ужасно капризная, и, услышав объяснения зайца, она сказала:
      - Нет, это ты - капля, а я - заяц, и не ты отражаешься во мне, а я в тебе.
      Заяц не стал спорить с упрямой каплей и отправился восвояси. Капелька осталась одна. Она думала: “Какая нахальная капля, меня, зайца, обозвать каплей и сказать, будто она, а не я отражаюсь в ней. Какая нахальная капля”, - подумала Капелька и снова заглянула в себя. Вдруг она увидела рыжего зверя с острой мордочкой.
      - Ты кто? - спросила Капля.
      - Я - лиса, - сладким голосом произнес зверь, облизнув черный носик на острой мордочке.
      - А ты, маленькое создание, - обратилась лиса к Капельке, - не видела поблизости зайца?
      - Видела, - сказала Капля.
      - И куда же он побежал?
      - Он никуда не побежал, - с гордостью в голосе произнесла Капля, - я и есть заяц, только сейчас я почему-то лиса, - растеряно пролепетала Капелька, но тут же воскликнула:
      - Ну да, я поняла, ты тоже капля, такая же как та, только другая, а я и заяц, и лиса, только в разных каплях я по разному отражаюсь, - это Капелька уже говорила самой себе, так как ее никто не слушал. Лиса уже убежала, у нее не было времени слушать глупую болтовню, она гналась за зайцем. Капля осталась в одиночестве, она размышляла о том, какая она уникальная и неповторимая, и как ничтожны эти капли, в которых она отражается.
      - А, может я не только лиса и заяц, может я, - у Капли захватило дух, - может я, - и она вновь посмотрела в себя и там увидела колючий шарик.
      - Еще одна капля, - сказала Капелька с каким-то высокомерием. - Ты, в ком я отражаюсь, как звать тебя? - королевским голосом произнесла Капля.
      - Я - ежик, - ответил добродушный еж, - только все наоборот, не ты, а я отражаюсь в тебе.
      Из капли на ежа смотрели его собственные глаза, и его собственный рот говорил эти слова из капли. И еж растерялся. Он на секунду опешил.
      - Может, и вправду, это ты отражаешься во мне, - но тут же собрался с мыслями и сказал:
      - Бред. Сумасшедшая Капля, сама чокнутая, да еще и других хочет такими же сделать.
      - Я не капля, - перебила ежа Капелька, - это вы капли, а я в вас отражаюсь.
      - И всегда по-разному? - спросил еж.
      - Да, всегда, - сказала Капля, - потому что я, потому что я, потому что я...
      - Всего лишь глупая капля, - не дав ей досказать, перебил ее еж.
      Ничего больше не говоря, он развернулся и пополз, растворяясь в нежной зеленой, бархатной траве. А Капля вновь осталась одна, продолжая все больше восхищаться собой.
      - Какая же я, однако, - вконец зазнавшимся голосом произнесла Капля, - и совсем не нужно быть огромной, чтобы...
      Не договорив, она вновь заглянула в себя и, о боже, она там увидела весь мир, все живое и неживое: горы, леса, поля, зверей, океаны, корабли, бороздящие эти океаны- все, все, все было внутри Капли.
      - Ух ты! - непроизвольно вырвалось из Капли. - Ай, да я, ай, да я! - что есть мочи закричала Капля. - Я - есть мир! - вопила она.
      Успокоившись, совладав с так внезапно охватившими ее чувствами, она отрешенно произнесла:
      - А мир - есть капля, в которой я отражаюсь.
      И вдруг, из-за тучки вышло солнце, и направило свои благодатные лучи на землю, и обогрело каждый кустик, каждую травинку. И, под теплыми солнечными лучами, маленькая, возомнившая себя целым миром, Капля начала испаряться. Видя, как потихоньку исчезает тот сказочный мир внутри нее, напоследок она произнесла:
      - Как странно, эта капля начинает испаряться, и мой мир, я испаряюсь вместе с ней. Мой мир, который в ней отражался, ненастоящий. Пока жила эта капля, и он тоже жил. И вот она потихоньку исчезает, и он вместе с ней. Значит я всего лишь...
      Но Капелька не успела договорить, она испарилась. А ежик, вынырнувший из пушистого одеяла сочной травы, даже не заметил отсутствия маленькой, глупой Капли, в которой когда-то отражался мир.


 
 
 
 

Коньки






      История жуткая, прямо не знаю, с чего начать. Ну, да ладно, присаживайтесь поудобнее, я начинаю свой сказ.
      Я сидел дома и мучился от безделья. В дверь позвонили, я открыл и увидел веселые и раскрасневшиеся на морозе лица моих друзей.
      - Привет, Светлячок! Мы к тебе в гости, не ждал?
      Светлячок - так меня называли в школе, из-за того, что я был двоечником. Другую причину в связи с оскуделостью моих мозгов от постоянного созерцания телевизора, я просто не в состоянии придумать. Но хоть умишком я не отличаюсь, зато чрезвычайно наблюдательный. И поэтому сразу заметил надувшуюся, как пузырь, сумку в руках одного из приятелей. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что было внутри. В тесном дружеском кругу мы приговорили содержимое сумки. Потом сходили еще и распивали уже в подъезде. Допив все, мы вышли во двор, там дети на хоккейной площадке катались на коньках. А я в детстве хорошо стоял на коньках, я как я играл в хоккей, был лучшим в команде. Мне прочили большое будущее хоккейного нападающего, но не вышло. И тут вдруг я увидел этих детей, и все внутри меня закипело, горечь несостоявшейся карьеры, сладкие воспоминания безмятежного детства, ну и еще изрядное количество алкоголя в моей крови, направили меня прямым ходом на площадку. Я подозвал какого-то паренька и попросил у него коньки на прокат. Кажется, он любезно согласился мне помочь. Хотя, надо признаться, что к этому моменту моя память несколько притупилась, а как только я зашнуровал коньки и встал на лед, так она и вовсе покинула меня.
      Проснувшись, я огляделся по сторонам и начал хаотично вспоминать, что же со мной произошло, и что это за облезлая комната с безобразными надписями на стенах, и для чего на окне решетка. Дверь отворилась, и я увидел сержанта милиции.
      - Выходи, - строго сказал он.
      Мне было холодно, и жутко болела голова. Милиционер вывел меня из камеры, завел в кабинет и усадил на стул. И здесь теплее не стало, ведь из одежды на мне были лишь трусы. Вообще, надо признаться, что я редко употребляю алкоголь, организм незакаленный, вот я и перебрал.
      Сержант сказал, чтобы я расписался в протоколе, выдал мне одежду, деньги, часы и последними он достал коньки и положил на стол передо мной.
      - Вы свободны, - он бросил на меня суровый взгляд и принялся что-то писать.
      - Послушайте, у меня очень болит голова, и мне не до смеха, - попытался запротестовать я по поводу такой оригинальной обуви.
      Он, буквально, впился в меня своими непогрешимыми, полными суровой решительности глазами.
      - Я тебя на пятнадцать суток посажу, - прорычал он.
      Я понял, что при всем богатстве выбора, мне ничего не остается, как поскорее убраться из этого заведения. Я оделся и вышел на улицу. Конечно, на коньках, в носках идти было холодно. Голова жутко болела, и слегка поташнивало, как беременную женщину. А я где-то слышал, что клин клином вышибают. Из небогатого личного опыта я знаю, что нужно опохмелиться, и станет легче, да и чувствовать себя будешь раскованнее. А то стеснения всякие гложут, да еще мысли переполняют голову, нездоровые мысли. Ну, вот если бы я увидел посреди бела дня человека, одетого, в общем, не по спортивному, в таком месте, где по близости нет ни единой хоккейной площадки или какого-нибудь захудалого льда, честно говоря, я не знаю, какие бы думы посетили мою голову. Томимый подобными и еще более пакостными мыслями, я доковылял до магазина. Смотрю, стоят два клиента, ханыги полнейшие, по всему видать, на бутылку гоношат. Ну, я к ним, говорю, мол, ребята, давайте на троих возьмем, опохмелиться надо, голова разваливается. Они от меня как от прокаженного шарахнулись, нет, мол, мы не пьем. Ну и черт, думаю, с вами. К вечеру доковылял до дома, в метро на коньках не пойдешь: и стыдно, и по новой забрать могут. Приплелся домой, а друзья мои сидят на лавочке, ржут как лошади, меня дожидаются. Налили мне опохмелится, ну, говорят, давай рассказывай.
 
г. Москва.
15 декабря 1997 г.


 



 
 
 
 

Лев"ый" ГлАЗ






      Когда я был ни кем иным, как простой принадлежностью, мне было относительно безупречно и всепоглощающе. Но вскоре принадлежность была отменена, и я перешел в разряд конечностей. Это было одной из интереснейших вех в моих судьба носящих перипетиях. Так вот я стал правой конечностью врача гинеколога. Как не странно, но, увы, судьбу свою не выбирают. Ей либо безропотно следуют, либо сопротивляются. Я не стал сопротивляться и был повышен в должности. Вскоре я уже был левым глазом того же врача. Не могу сказать, что чувствовал какие то неудобства, служа своему благодетелю на его профессиональном поприще и просто в быту, будучи правой конечностью. Однако быть его оком хоть и левым это значительно привосходнее. Не нужно пачкаться, доктор очень часто попросту забывал надевать перчатки, когда работал, а иногда даже поговаривал: “Я не дворник и не землекоп, что бы бояться мозолей”. И совсем уж мне не нравилось, когда он надевал перчатки. Я всегда в них потел и задыхался. Когда доктор надевал перчатки это значило, что мне надлежит залезть не туда, куда обычно он всовывал свою правую конечность без перчатки. Там всегда было тесно, за исключением нескольких эпизодов, он принуждал меня выполнять вращательные движения, в результате чего перчатка приходила в негодность, то есть рвалась, вот тут был просто ужас. На этом мои муки не заканчивались. Мне приходилось терпеть изнуряющую процедуру дезинфекции, которой я всякий раз подвергался до и после функциональных манипуляций, не зависимо от того надета на меня перчатка или же нет. А сейчас я проникаю везде, куда только не пожелает научно медицинский мозг моего хозяина, и не чуть от этого не страдаю.
      Ужасно, как прекрасен и разнообразен мир. Когда я был правой рукой, ну что я там видел - темно, то щекотно, то сыро, то давят со всех сторон - ужас. А сейчас - чудо, просто чудо.
      Веко закрылось, левый глаз врача гинеколога несколько раз пробежался по стенкам глазницы, как бы устраиваясь по удобнее перед сном и провалился в сладкий мир грез.
 
г. Москва
2000 г.


 



 
 
 
 

Ледяное небо






      Я сидел, пил чай и рассматривал какой-то журнал. На одной из страниц я увидел наскальную живопись первобытного человека. И вдруг, в глазах у меня помутнело, и я вспомнил что-то, что мне пришлось пережить много веков тому назад. Я не могу сказать, когда и где это было, но то, что это было со мной, заявляю со всей ответственностью. Это не сон и не бред сумасшедшего, как может показаться. Ну да, пожалуй, начну все по порядку.
      Благодатное солнце одаривало нас своими лучами так щедро, что мы практически не знали нужды в одежде и теплом жилье. Мы жили в небольших жилищах, в основном рассчитанных по площади на одну семью, состоящую из пяти, шести человек. Подпорками для строения служили крупные кости животных. Охота занимала одно из главных мест в общественной жизни нашего поселения. Перед тем, как отправиться на добычу съестного, мы рассаживались вокруг шамана, великого предсказателя и могучего духом человека. Он спокойно и вдохновенно закатывал глаза и начинал что-то бормотать себе под нос. Затем активность его увеличивалась до состояния параноидального припадка, что нами воспринималось как должное. В конце концов, шаман падал на землю и некоторое время лежал не шевелясь, затем поднимался, смотрел на отпечаток, оставленный на песке, что-то дорисовывал к нему своим посохом. В результате получалось изображение животного, на которого мы должны были охотиться в этот раз. Если же на нашем пути встречался враг, грозный зверь, схватки с которым было не избежать, то мы сражались до последнего. И, если победа была на нашей стороне, то прежде, чем съесть тушу убиенного зверя, мы должны были исполнить ритуальный танец возле изображения этого животного. У нас были специальные люди, мужчины, которые не ходили охотиться. Они занимались тем, что рисовали в священной пещере, где жили духи, изображения зверей. Женщины занимались собирательством, воспитывали детей и частенько заходили к шаману, спросить разрешения на то или иное дело. Так жили мы потихоньку, наслаждаясь красотой и величием природы, поклоняясь грозным силам ее.
      Но вот однажды вечером на землю лег густой туман, да такой силы, что нельзя было рассмотреть собственного носа. Влажность была невыносимая, такая, что казалось можно взять двумя руками эту белую массу, окружившую тебя со всех сторон, и выжать, как мокрую тряпку. Тогда, правда, тряпок не было, ну да это, как говориться, не суть важно. Важно то, что когда утром мы проснулись от холода, то увидели, что бездонное пространство, находящееся на нами, превратилось в лед. Солнечные лучи, доходящие до нас сквозь этот панцирь, давали слишком мало света и тепла. В поселке возникла паника, люди никогда не видели и не слышали о подобных явлениях природы. Надо признаться, что я бы и сам не поверил ни единому слову, если бы не пережил это сам. Мы все двинулись к шаману в надежде получить ответ на него. В этот раз он дольше обычного исполнял свой ритуал, насыщенный всевозможными причитаниями и дичайшими плясками. Затем он рухнул на землю и забился в конвульсиях, его лицо страшно искажалось, словно бы от судорог, изо рта шла пена. Шаман лежал на спине и жутко колотился головой о землю, он был синий, как покойник. Мы все сидели вокруг него, боясь пошевелиться, дабы не нарушить связь, происходящую между духами и шаманом. В последний раз его тело сжалось, словно бы под действием какой-то чудовищной силы, навалившейся на него, затем резко распрямилось, подскочило, грохнулось о землю и обмякло. Изо рта и носа тонкими струйками потекла кровь. Никто не подходил к шаману, все боялись, сидели и молча ждали. Но шаман так и не встал. Он открыл глаза и сказал, что небо опустится на нас. Это были его последние слова. Он умер, и это был дурной знак. На смену покойному пришел его ученик, который общался с духами иначе, нежели его учитель. Пять священных косточек он зажимал в ладонях, тряс ими над головой, при этом прыгая и бормоча непонятно что. Затем он бросал кости наземь, тщательнейшим образом рассматривал, как они легли, а затем сообщал, что духи требуют жертв. Первый раз духи потребовали трех целомудренных девушек. И шаман увел их к себе в пещеру. “Духи приняли жертвы”, - возвестил шаман, спустя три дня. Однако окружающая действительность ничуть не изменилась, более того, стало еще холоднее и темнее. Через несколько дней духи вновь потребовали жертв, потом еще и еще. Когда количество женщин, проживающих в нашем поселке, достигло шести, а ситуация не улучшилась, а наоборот, с каждым днем было все хуже и хуже, тогда мы пошли к шаману и убили его.
      К тому времени в поселке наступил жуткий холод, трудно было дышать, почти вся растительность погибла, люди болели, некоторые умирали. И вот на следующий день после убийства шамана в небе появилась дыра. Яркий слепящий свет резанул по глазам, заставив зажмуриться очевидцев этого события. Вместе со светом сквозь отверстие хлынул на нас свежий, опьяняющий воздух. Это было чудо. Весь поселок собрался вокруг этого места, мы все, задравши вверх головы, вдыхали полной грудью этот кристально чистый воздух надежды. Мы все смотрели на светящийся в нашем обледеневшем небе круг и ждали чего-то доброго и радостного. И вскоре дождались. Сверху на веревке нам спустили кусок мяса. Все напряженно стояли и смотрели, не вполне понимая, что делать. И тут один юноша, крайне истощенный, с остервенением набросился на этот кусок и как хищный барс впился в него зубами. Но в это же мгновение веревка дернулась, и юноша исчез через дыру в небе. Пораженные увиденным мы стояли и хлопали глазами, не понимая, что произошло. Но вскоре вновь появился пресловутый кусок мяса. Искушение было так велико, а голод так невыносим, что страх перед неизвестностью отступил на второй план. И мы все, сколько нас, было, накинулись на это лакомство. Веревка, на которой спустили этот кусок, натянулась, не выдержала и лопнула. Но никто не обратил на это внимания, все были заняты другим. Масса грязных, исхудалых тел, сплетясь в единый бесформенный клубок, катаясь по земле. Ничего нельзя было разобрать, лишь кулаки взлетали как птицы и тут же камнем падали вниз. В этой свалке, дикой и жестокой драке, выплеснулось все негативное, что накопилось в людях за время их бед и несчастий, возникших в результате оледенения неба. Вскоре куча начала редеть, оставляя за собой покалеченные, изуродованные тела жителей нашего поселка. Итак, драка потихоньку сошла на нет.
      Оставшиеся в живых перенесли свои жилища и установили их вокруг дыры. Здесь был свежий воздух, и, по крайней мере, мы различали день и ночь. Но самое главное, мы все еще чего-то ждали, надеясь неизвестно на что. В ожидании проходили дни, недели, но все было напрасно. Отверстие в небе затянуло льдом, и уже через несколько дней мы не знали, где оно находилось. Мы были обречены, а небо опускалось все ниже и ниже. Вскоре мы, живые, перестали различать ночь и день, так как вокруг была кромешная тьма, и мечтали лишь об одном, поскорее умереть. И одним из этих несчастных был ваш покорный слуга. Что было дальше я, к сожалению, не знаю. Должно быть, небо опустилось, накрыв нас своим ледяным панцирем. И вот я, современный человек, прошу откликнуться тех, кто как и я был там и может подтвердить написанное мной. Ведь не сошел же я, в конце концов, с ума и не выдумал все сам.
 
г. Москва

 



 
 
 
 

Любовь






      Она сломала каблук о его голову. Им не было сказано о любви. Слова, слова - думал он, привязывая к ране кусок сырого мяса. Возбуждение настолько овладело ей, что и без того заскорузлые мозги стали потихоньку просачиваться наружу из ее набухшей как почка от одиночества и неудовлетворенности щелочки, оставляя на ляжках слизкие разводы. “Возьми меня”, - простонала она огурцу - “мой зеленый любовничек, ты увидишь, как я теку, люби, люби мою нежность”. Она сжала огурец в руке и облизала его кончик, сжала еще сильнее и обхватила зеленое тельце пухлыми сладострастными губками. Чмок, чмок пара движений туда, сюда. Акульи челюсти сомкнулись и из ее рта, словно пуля вылетел кусок откушенной плоти. Ее рука со всей дури сжала надкушенное огуречное тело и принялась трясти на все стороны семечки, жидкость, огуречную требуху. Израсходовав весь потенциальный огуречный запас, она откинула зеленый чулок на пол. “Просто я тебя не люблю”, - прошипела она потресканым языком и легла спать.
      - Возьми меня, возьми меня - пел огурец, но его слова уже небыли слышны, нужны ни кому. Ни кому кто мог бы их услышать.
      - Любить шлюх - шептало мясо на голове, отсасывая гной из маленькой дырочки, которая по праву могла бы назвать своим папой каблук, а мамой голову незадачливого мужчины.
      - Просто я не люблю тебя - зарыдала женщина, и было слышно, как всхлипывает ее промежность, пугаясь тишины и обветшания.
      - Я не огурец - сказал он сморкаясь. - Я твой пупсик. Твой влагалищный бальзам, твой зудоуспокаиватель, твоя стена, на которую ты всякий раз, влазишь, чтобы не лопнуть с натуги, словно воздушный шарик. Я твой мокрый сплошь покрытый соплями жилет, твой до кости изгрызанный локоть, твой огнетушитель. Я твоя таблетка от мегреня одиночества и невостребованности, хочешь ты того или нет.
      Мясо потихоньку досасывало остатки гноя, распространяя свою жадность на мозги, данного некоего субъекта.
      - Нет, дружок - вытирая с ног шарфом сочащуюся нежную безысходность, лепетала она - Нет, это я твоя укромная дырочка, куда ты суешь все, что попало и когда попало. Это я удовлетворитель твоей похоти. Это я жертва твоей порочной страсти, я, я, я.
      - Это говорит твое блуждающее влагалище, так и не ставшее кладовой моего семени. Истерия… Через твою промежность уходит жизнь. Ты не заметила, как оттуда вытекла любовь и осталась на полотенце, которым ты вытираешь ноги, ты не заметила, как вытекли друзья и знакомые и ты их вытерла простынею, как вытекла душа и ты вытерла ее шарфом.
      Она распахнула халат и раздвинула ноги.
      - Вдохни, вдохни в меня все, чего я лишилась, останови эту ускользающую мелодию моих чувств, наполни мое чрево своей жизненной энергией.
      Разросшийся до состояния коровы кусок мяса, наполненный кровью, гноем и мозгами, произнес его ртом:
      - Дело все в том, что я не люблю тебя.
      Сломанный каблучок лежал в углу и рыдал о своей навсегда потерянной туфельке, которую любил больше всего в жизни.
 
г. Москва
01 апреля 2000 г.


 



 
 
 
 

Люди, которые когда-то умели летать






      Обычное явление, у большинства людей не хватает денег, или их попросту нет. Я не исключение. Даже больше того, я - правило. Кроме правила в природе есть еще левило - антипод правилу. Но, всему свое время, как сказал кто-то и был прав.
      Я шел не знаю куда, зачем, и вообще, я сомневаюсь, что это можно назвать ходьбой. Видимо, я преследовал какую-то цель, хотя и подсознательно. Передо мной распахнулись двери магазина, и я оказался внутри. Нет, это не юмор, скорее пессимизм. “Дионисический пессимизм” сказал бы Ницше и был бы не прав. В магазине было два сорта пива: подешевле и подороже. Я, как самое, что ни на есть правило, решил взять первое. Я люблю пиво. Кто-то назвал его напитком богов и был, в отличие от Ницше, прав. Так как я люблю пиво, я, пожалуй, люблю еще парочку чего-то, но в данный момент это ускользает от меня. Словно рыба из рук в темноте. Почему в темноте, потому что не видно жабры. Ну, да рыба тут ни при чем. Хотя, конечно, к пиву - милое дело. Но, вообще, я не привередлив. Пиво можно пить по-разному: и с рыбой, и одному, и с друзьями, и с подругами. Хуже всего пить пиво вечером, но все же повторюсь, пиво можно пить всегда. К тому же было утро или день, я точно не помню. Я решил приобрести бутылку этого бодрящего напитка богов. Как раз в продаже был мой любимый сорт, я его обычно покупаю, как правило. И вот тут начинается (что делает?), в слове не пишется мягкий знак, это я знал твердо, но вот, что пиво по этой цене, которая меня устраивает, уже кончилось, я, сознаюсь, предположить никак не мог, хотя это своего рода тоже правило. И вот начинается как левило. Я начал возмущаться по этому поводу. Продавщица, женщина без лица, без носа, без ушей, или уши были, не помню, может, и нос был, запамятовал, но всего остального не было напрочь. Белый колпак и рот, извергающий проклятия, однако, не без должного к себе уважения. Рот сказал, впрочем, я не помню, что сказал рот, только я вдруг, стоя на месте, тут нужно обратить внимание, что я не прыгал, ибо считаю это неприличным в такого рода заведениях, не качался, просто стоял и упал. Вдруг, ни с того, ни с сего, на пол упал. Но суть в том, что я не ушибся, может, ударился (к сведению, пол бетонный), но не ушибся. Я отскочил от пола и взлетел к потолку. В это сложно поверить, очень сложно. Невозможно, не верьте. Я сам не верил, однако факт. И главное, вот что странно: продавщица совсем не была шокирована. Она сказала: “Повторять больше не буду. Пива нет. Есть вот такое. Хотите, берите”. Я совсем уже не понимал, что она несет. Ясно было, что кто-то из нас сошел с ума. Я сделал предположение, что она, и теперь вижу, что не ошибся. Впрочем, окружающих людей ее поведение устраивало, да и, по всей видимости, мое тоже. Я понял, что дальнейшее мое пребывание в этом убогом заведении, наполненном сумасшедшими продавцами и покупателями, нецелесообразно и удалился.
      Погода на улице отдаленно напоминала весну. То время, когда количество солнечных дней переходит в качество и воспринимается окружающими как должное. Я перестал обращать внимание на окружающих, я был шокирован. Конечно, не весна ввела меня в такое состояние прострации, так как видеть подобную природную благодать мне уже случалось не раз, а вот летать в магазинах и за их пределами, разве только во сне. Тут надо отметить, что по улице я уже шел, а не летел. Все переплелось в моей голове. “Может, я тибетский лама в каком-нибудь перерождении”, - думал я. Такое вполне могло быть, только не со мной. Почему? Потому что я - правило. А у правила, как правило, мистическое отсутствует, а присутствует скучная правда жизни, даже больше того, звериный оскал бытия (фраза заимствована у Венедикта Ерофеева). Где нам обойтись без заимствований, без мелких плагиатиков. Там цапнул, тут урвал, здесь стащил, никто не обиделся, и у тебя прибыль и вроде не плагиат. Плагиат, скажете вы, а я скажу, говорите, как хотите. Вся ваша жизнь - плагиат, все ваши мысли - плагиат. И кто из вас отважится назвать себя левилом, ан нет такого. И я не левило, я тоже правило. Нужно быть поснисходительнее, что ли. В общем, гонимый мыслию туманной, я шел куда-то. И вдруг я очутился у Маслова.


Квартира Маслова


      Квартира находится на пятом этаже пятиэтажного дома. Вот еще одно правило. Если я к кому-нибудь иду, и он живет в доме, где пять этажей, и если дом панельный, то мне придется подниматься на пятый этаж. Дверь налево, рядом с лестницей на чердак. Звонок - обычная кнопка. При нажиме раздается что-то урбанистическое, впрочем, как и многое в квартире. Квартира двухкомнатная. Прихожая, прямо - зал, справа можно увидеть свое отражение или циничный пейзаж кухни, не знаю в каком стиле. Я не архитектор. Кухня - налево, по пути встречаются туалет и ванная. Описание этих комнат я опущу, дабы не шокировать читателя, если таковой отыщется. Но сам я вспоминаю с чувством глубокого... Так как не нахожу слово, уместное вставить сюда, не нахожу - опускаю. В квартире есть еще одна комната, не включая темную, которая переделана под потайной шкаф. Комната небольшая, но повидавшая немало, впрочем, и вся квартирка видала виды.


Коля и Женя


      Вот там я и очутился, терзаемый открытием своего дара. Хозяина дома не было. Однако, были Женя и Коля. Люди, во всех отношениях неординарные своей тихостью и мистицизмом. Женя - это девушка с темными волосами, небольшого роста. Сказать о ней только это, значит не сказать ничего. Это человек, с которым приятно беседовать на многие темы. Сказать только это - не сказать ничего. Она расположена к философии, мистике, кабалистике и неординарным жизненным проявлениям. Я бы сказал, что она для меня является в какой-то степени левилом. В общем, опять ничего не сказал или сказал все, не знаю. Коля - поэт с большой буквы. Он пишет хорошие стихи. Дрянное слово - “хорошие”, словно затычка, куда захотел, туда засунул. Стихи превосходные. Однако, самокритика выше творческого гения. Все рукописное идет в стол или читается друзьям, что случается крайне редко. Хотя, может быть, я не знаю. Его внутренний мир мне незнаком, но, должно быть, он богат. Я встретил их там. Они сидели молча. Женька курила, она часто и много курит. Встретили меня добродушно. Я присел на диван и тоже закурил. Сказать или нет? Я и так не отличаюсь здоровой психикой, к тому же пью не только пиво. Скажи-ка я им сейчас, что я летал. Коля заржет так: игы, игы, игы, игы. Женька подумает, хотя не знаю, что она подумает. Если бы я врал, это было бы видно. Я не умею врать. А так как я скажу правду, да и, зная, что Женька не дура, чтобы сказать, что я вру, то есть не поверить мне, конечно, она сей факт подвергнет сомнению, это естественно, но хотя бы попытается понять, поможет разобраться. Я ведь, честно сказать, в полетах ничего не секу. Такие мысли терзали мою грешную душу. Я решил сказать. Чтобы не плутать вокруг да около, я сразу сообщил им:
      - Я могу летать.
      Женька посмотрела на меня сквозь свои круглые очки, хитро-хитро, как будто спрашивая меня: “Уж не врешь ли ты, дружок?”, загадочно улыбаясь. Коля молчал. Он смотрел какой-то журнал или газету, не знаю что.
      - Ну, что вы, не верите? - обиженно произнес я. Скорее всего, глупо произнес я.
      Женя все смотрела и улыбалась. Тут я вдруг подумал, что, может быть, и совсем не продавщица больна. Тут я как-то замялся и начал мямлить вроде того, что может и не совсем, может совсем немножко, а может глюк какой или приснилось. Но тут вдруг понял, что меня несет не туда.
      - Черт с вами, не верьте, - произнес я решительно и бесповоротно.
      И тут вдруг Женя открыла рот и сказала загадочную фразу:
      - Ты тоже.
      Я не понял, был ли это вопрос или утверждение.
      - Не понял, что тоже, и кто еще, если я тоже.
      - Кто? Мы.
      “Опять загадка”, - подумал я.
      - В смысле, вы тоже сошли с ума, - сделал я нелепое предположение.
      - Как ты умеешь летать? - все так же улыбаясь, спросила она.
      Я подумал, что она обдолбалась и думает, что я тоже.
      - Нет, вы не так поняли. Я не пыхал, - попробовал оправдаться я, понимая, что напрасно. Однако вышло все не так, как я предполагал. Она вдруг приподнялась метра на три, как раз к потолку. Я открыл рот в изумлении. Коля меланхолично рассматривал то ли журнал, то ли газету. Она приземлилась.
      Я не знал, как реагировать на это. Если бы она сказала, что мы тоже летали, летали, летали, тоже мы. Вот эти слова, если бы она лишь произнесла их, пусть шепотом, как угодно, Я бы успокоился. Я бы понял, что я сошел с ума, или еще что-нибудь в этом роде и все. Но то, что я увидел, было красноречивее всех слов. Да, это было нечто.
      - Понимаешь, какое дело, - сказала она, приземлившись на диван, - то, что ты где-то, как-то воспарил, ничего не значит. Нет, конечно, это значит, что у тебя есть дар, но это еще ничего не значит.
      В этих словах я почувствовал какую-то глубину, какой-то непроглядный таинственный смысл.
      - И что? - опять глупо спросил я. Она уже не улыбалась, она уже курила.
      - Его можно потерять, если не развивать.
      - А как развивать-то его? Книг по летанию людей вроде бы еще не печатали, может так, рассказики фантасмагорические, так что с них.
      - Покажи, что ты можешь.
      Я поднялся с места, где сидел, оттолкнулся левой ногой и ударился головой о потолок. Казалось, я к нему прилип. Вновь те же чувства, что и в магазине, захлестнули меня. Голова отказывалась соображать. Говорить я не мог, не то что говорить, мне даже думать было невмоготу. Транс полный.
      - Видишь ли, - раздался ее голос, словно она говорила в пустую кастрюлю, - видишь ли, ты находишься на том уровне, на котором человек не может долго летать, тебе будут мешать, а кто, ты увидишь сам и все поймешь. Но если ты сейчас не преодолеешь его, то ты больше не сможешь летать. Может, еще раза три тебе удастся проделать это, но не больше. И еще, этот дар только для тебя, понимаешь? Если нет, потом поймешь.
      Все было как в тумане, ее слова были как бы материальны и проходили сквозь меня, как солнечный свет через стекло.


Обитатели Масловской квартиры
Вовчик


      Когда я пришел в себя, в квартире прибавилось еще два человека. Это были Вовчик Смешной и Мишик. Дотосы его называли Мраков, да и вообще, его по-разному называли. Я же - просто Мишик. Надо заметить, что слово “вообще” мне не нравится, но так как оно является как бы паразитом, то уж пусть будет, хотя паразиты - это плохо. Слово “паразит” мне вообще ненавистно, тем более все то, к чему это слово применимо. Но, как говорится, такова жизнь, бежать некуда.
      Мишик часто появлялся у Маслова, ну, может, не часто, но заходил. А вот Вовчик. Я, признаться, удивился, увидев его здесь. Он давненько не заглядывал сюда. Вообще, как и все обитатели этой квартиры, одно время тусовавшиеся там, были люди неординарные, загадочные, я бы даже сказал, неадекватные, и каждый по-своему. Вова был самый придурковатый. Почему был, сейчас он тоже есть, но менее придурковатый, чем кто-либо из нас теперешних. Он, наконец, нашел, что искал, если только это так. А раньше, о ужас. Выпивал, мы все выпивали, дули тоже, дули, кто знает, тот знает, а кто нет, и хорошо. Так вот, он как выпьет, так у него начинались дурные приходы. Он орал: “Я хиппи, я вас всех люблю, всех, всех...” Однажды пришел ночью, мы сидели на кухне и, как водится, выпивали и вели беседы на философские темы. Голова его была перевязана, рука ободрана, сам пьян.
      - Гопники - козлы, убью всех, всех убью.
      Мы ему:
      - Вова, а как же хиппи?
      Он:
      - Я не хиппи, я убью их.
      Ему пробили голову и попинали, он пьяный буйный был. Сейчас он не пьет. Сам, добровольно, пошел и сдался в наркодиспансер. Пролежал он там два месяца и теперь не пьет и всего пять лет не должен пить, а иначе умрет. Вот, что сказали врачи. Их можно по праву назвать гуманоидами, от слова “гуманность”: хочешь - пей, хочешь - помирай. Ну, да ладно, главное не пьет. Еще интересный факт из его биографии. Мы в те времена все болели рок-н-роллом. Даже была у нас своя группа с гордым и звучным названием “Адмирал”. Как-то раз мы ездили на гастроли в город N, правда, с другой группой. Янсон, наш гитарист, играл у них, а меня взяли так, прокатиться, ну и спеть что-нибудь. Как бесплатное приложение к концерту. Так вот, мы там познакомились с девушками, Наташей и Леной. Уехали, пообещав вернуться. 7 марта мы решили собраться всей компанией у Муты, это наш скрипач (бывший). Сейчас все из бывших, что поделаешь, время безжалостно. Я дома сказал, что приду завтра, пошел праздновать женский праздник. Как, водится, напились. Всю ночь сидели на кухне, горланили песни. На утро, часа в 4, кто-то предложил съездить в город N. И, недолго думая, мы двинулись в направлении вокзала. Нас было четверо: я, Янсон, Вовчик и Ринат. Ринат - сочинитель хитов и певец от слова “худо”, ну о нем потом. В дороге никто не пил, кроме меня. С собой у нас была литровая бутыль разведенного спирта и сухари. Дорога неблизкая, решил я, тоска смертельная, почему бы и не выпить. Наливал в крышку, которой закрывали бутылку, и выпивал. Плохо помню, как мы добирались, но бутыль я оприходовал. Нас встретили честь по чести. Прежде чем отправиться в путешествие, мы созвонились, так что там уже знали о нашем приезде. Ну, так вот, когда мы уже были на месте, стол был накрыт. Мне вдруг стало плохо, сильно плохо, очень плохо, просто жутко плохо. Я пил воду и бегал в туалет. Приятели, друзья мои напились, как последние нехорошие, и ушли гулять, оставив никакого Вову, Лену и очень плохого меня в одиночестве. Мы с Леной улеглись в зале, где у меня нашлись силы, не знаю, ну да не об этом, собственно говоря, речь. Вова рвал и метал. Сначала он упал в коридоре, уронив вешалку с одеждой, затем сказал, что пошел домой, стал открывать дверь. Я утащил его в ванную комнату, объяснил ему, что почем. Но что можно объяснить пьяному человеку, который вряд ли вам скажет, если вы его спросите, кто он сам есть такой. Раз пять я укладывал его спать, откуда силы взялись, не знаю, еще успевал бегать в туалет, тошнило. В общем, крови он там у нас попил предостаточно. С утра опохмелились и поехали домой. В поезде добавили, и Вову понесло опять. “Я - хипан”, - кричал он на весь вагон. В тамбуре пристал к старику: “Отец, все это рок-н-ролл”, - повторял он, - “ты не врубаешься, отец. Все это рок-н-ролл”.
      Как мы доехали, я помню смутно. Но уже в трамвае, у нас в городе, я попросил его успокоиться и на минуту забыть, что все это рок-н-ролл. Он обиделся и поехал к Маслову, а там его обломили каким-то образом, и с тех пор он стал заходить туда все реже, а потом и совсем перестал. Вот я и удивился, что он вновь оказался в этой квартире, сейчас он не пьет.. Увлечен делом. Человека, прозябающего без дела, можно определить по поступкам, по речи, по поведению, хотя, может быть, это и не так. По сути дела, все мы - одинокие люди и ищем кого-то или что-то, куда бы можно было выплеснуть все то, что накопилось внутри. Нам нужна цель, а без таковой мы вянем и умираем, сначала духовно, потом физически. Все те, кто входил в нашу компанию, сами по себе были людьми нестандартными, неординарными, а таким людям недостаточно того, что имеет простой обыватель, им не нужно этого, им нужно другое, и каждому свое.


Федор


      Федор - один из обитателей Масловской квартиры. Когда он служил в армии (рассказ о том, как он туда уходил, впереди), мама Янсона прислала ему книгу “Дианетика - наука о психическом здоровье души человека”, как-то так. Он там увлекся этим делом. Приехав после службы, заразил этой самой наукой Вову. Но до психического здоровья и до службы Федор, как и все, выпивал. Сейчас он выпивает тоже, но речь о днях минувших. У Федора была кинокамера, кинопроектор и дача в деревне. Почему все в прошедшем времени, сейчас все это есть, но, повторюсь, речь у нас о днях минувших. На дачу мы ездили круглый год, ели шашлыки, курили сушеный мак, если кончался табак, Паша курил чай. Паша - бас-гитарист, о нем речь дальше.


Проводы Федора в армию


      У нас был концерт. Проводился он под эгидой фестиваля творческой молодежи города или как-то иначе, не помню. За первое, второе и третье места - призы, всем остальным - мерси. Мы поняли, что делать нечего, хотя были к тому времени довольно известной командой в городе. Перед концертом, как водится, взбодрились, до того, что меня в сон потянуло. За пять минут до выступления я заснул на стуле в положении сидя, с кучей примочек на коленях. Янсон растолкал меня:
      - Какого хрена ты спишь, долбоеб, Мишик пропал, через три минуты выходить на сцену, Паша стоит у стены, к людям затылком, к ней лицом и никого не узнает.
      Я сказал, чтобы он не волновался, и опять погрузился в легкую дремоту, навеянную музыкой “Комы”, выступавшей перед нами. Но отыграли мы на редкость хорошо. Мишик, наш ударник, залез на барабаны, опрокинув все тарелки, Паша поймался за свой бас, дабы не упасть, Янсон подключался. Произошла небольшая заминка, гитара Янсона не хотела включаться. Мы все стояли и скучали, Мишик скучал сидя. Я решил воспользоваться минуткой и рассказать стишок своего сочинения. Я начал громко и с выражением:
      - Вижу я, стоит... - и тут гитара у Янсона заработала.
      Так как время было ограничено, я тоже решил ограничиться этой фразой. Последняя песня прошла на ура. Я так тряс своей пустой головой, что чуть не потерял ее, Паша с Янсоном начали сражаться на гитарах, у Мишика все время падали тарелки. Я веду все к тому, что Феде на следующий день надо было идти в армию. И вот мы после концерта поехали, как обычно водится, праздновать к Наташе, о ней речь дальше, а, может быть, и нет, будет видно. Приехав туда, отметили, как говорится, на славу. На утро мы уже сидели на кухне, я, Янсон и две Наташки, и тут заходит он, наш дорогой призывник, в белой рубахе, наполовину заблеванной, лицо как три мишиных жопы, и говорит:
      - Ребята, я в армию не пойду сегодня, я носок потерял.
      Его провожали еще два дня, но уже без меня, по сему сказать не могу, что и как. Насчет стихотворения, оно было придумано на даче у Федора.

Вижу я, стоит осина,
Баба на суку висит,
Посиневшая от злости,
Изо рта язык торчит.
 

      Вообще, надо сказать, дача хорошая. Дом большой, печь большая, природа. Как-то мы с Янсоном там сидели на кухне и часа три решали одну философскую проблему: чем баночка-рюмочка отличается от ситечка. Баночка-рюмочка - это такое приспособление, сделанное мамой Яна, тетей Галей. Она к больничным банкам приклеила ножки, и получилось, что с одной стороны была баночка, а если перевернуть - рюмочка. И вот мы с Янсоном парились, чем же все-таки они отличаются, то есть баночка-рюмочка от ситечка. Сначала мы разобрали полезность каждого их этих предметов и выяснили, что у баночки-рюмочки достоинств больше на одно. Но мы не остановились на достигнутом, проделали кропотливый труд по выявлению положительных и отрицательных качеств, а также их отличие друг от друга, и предметов, и качеств. В другой раз Янсон придумал сказку про Тальков и Вазелинов, которые только и делали, что бились друг с другом. И неизвестно, куда бы завела его бурная фантазия, если бы не Мишик со своими высказываниями, непрерывно повторяющимися. Он хрипел, как бы нараспев:
      - Пиздатая рамочка, чайник ставь, где мои папиры, - и так бесконечно, лишь меняя местами свои вымученные фразы.
      Паша флегматично курил тридцать шестой чай, наслаждаясь душистым ароматом чайного дыма. Федор кипишил, бегал и орал:
      - Заебали, заебут, заебали.
      Я курил мак и сбрасывал липкую слюну с губ на землю.
      Потом были кирпичные заводы “Унитрон”, выпускающие холодильники, и многое другое.
      Но, вернемся в квартиру Маслова.


Янсон


      Янсон именно в этой квартире увековечил свое доброе имя, воспроизведя на свет лозунг:
      “Ни хуя себе. Янсон”, - не без скромности произнес он. Потом в течение 6-7 часов была полемика по этому поводу. Янсон объяснял всю важность и своевременность этого тезиса. Он говорил о сжатости и ясности изложения, объясняя этот лозунг другим, уже всем знакомым и приевшимся, “На работе ты не гость, унеси хотя бы гвоздь!” - поражая всех своей логикой. За 6-7 часов это крылатое выражение приобрело неслыханное количество значений. В конце концов, все решили, что это архетип всех лозунгов и тезисов. В соавторстве с Мишиком им было придумано несколько стихов, поражающих своей философской глубиной. Вот два из них:

С надетой сверху теплой кепкой,
Автобус с красною повязкой
Дежурил молча у сортира,
Он поджидал свои колеса.
 

      или такое:

Когда я был предельно весел,
Вдруг наступил веселый праздник,
Где люди бегали с решеткой,
Кричали, надо было ехать.
 

      В кругу единомышленников, посещавших Маслова и его квартиру, больше квартиру, чем его, Янсон считался если не извращенцем, то страшным прелюбодеем, не гнушающимся извращений.
      Как-то раз в уже известной квартире появился новый обыватель - девушка, довольно милая. Вы спросите, кто же она, эта таинственная незнакомка. Она вовсе не незнакомка. Будущий журналист, сотрудник довольно известной и почитаемой в нашем городе газеты. Откуда ее выкопал Маслюков, это загадка. Но, тем не менее, она предстала перед нами, во всей ее мерзкой красе. После небольшого флирта, местный мавр Янсон затащил ее в маленькую комнату, видавшую виды, но такие незначительные по сравнению с тем, что ей предстояло увидеть в эту ночь. Так вот, почему мавр. Дело в том, что янсоновский организм (в большей части лицо) неадекватно реагирует на алкоголь. Он краснеет, организм, лицо принимает такой вид, что наблюдающий этот метаморфоз не может не поймать себя на мысли, что физиономия Янсона в таком состоянии отдаленно смахивает на мавра.
      В продолжение сказанного ранее, замечу, что девушка оказалась и вправду девушкой. И чтобы не лишать ее этого дара, Янсон решил себе доставить удовольствие, прибегнув к чудовищному извращению. Ах, как заблестели ваши сладострастные глазенки, вы, прелюбодеи и любители острых ощущений. Но вряд ли вам доставит эстетическое удовольствие этот чудовищный акт. Ну что ж, я вижу, как вы, затаив дыхание, ждете, алчете действия, разврата и всего такого. Что ж, извольте, мои прелюбодеи. Он раздел девушку донага и запретил ей под страхом смерти снимать носки. И в таком положении он всю ночь разговаривал с ней. А это ли не извращение, которого не видели стены комнаты. Оставить девушку в носках и наслаждаться этим. Вознегодовали мы и ужаснулись буйной фантазией, заключенной в этом холодном рассудке.

      Как я уже сказал, в то время, когда я пришел в себя, в квартире находились Вовчик и Мишик. Они сидели на кухне и пили чай, о чем-то ожесточенно беседуя. Женька сказала, что нужно поспать, так как впереди нелегкая ночь. Мне показалось это немного странным, так как Коля и Женя почти никогда не спали у Маслюкова. Они улеглись на диван. Я беспорядочно ходил по залу, пытаясь упорядочить мысли, хаотично вращающиеся в моей голове. Я прошел на кухню, сел в кресло и принялся ждать. Вовчик и Миха закрылись в маленькой комнате, все еще продолжая спорить. Сколько прошло времени, я не знаю. Кажется, я вздремнул, а, может, нет. На кухне у Маслова времени нет совсем, мы его выкурили напрочь. Курили, курили и выкурили. Сначала оно сжималось, потом растягивалось (резина), а потом бесследно пропало. Вот как раз в это безвременье я и попал, а потому не могу сказать, сколько длилось мое ожидание. Дверь распахнулась, и все вошли.
      - Пора, - сказала Женька и открыла окно. - Это второй уровень. Ниже этого больше летать нельзя ни тебе, ни кому-либо другому.
      Все молча смотрели в распахнутое окно. Я подумал, что она спятила.
      - Это не с печки прыгать, - попытался возразить я.
      Но она, не смотря на меня, выпрыгнула в окно. Либо я сплю, либо сошел с ума, но тут уж ничего не поделаешь, решил я и тоже выпрыгнул в окно. Как ни странно, я не упал. Словно бы ветер подхватил меня и поднял ввысь. Я облетел вокруг дома и приземлился во двор. Никого не было. И тут я поднял голову и увидел Женьку, она была на уровне крыши, просто висела в воздухе. Но в следующее мгновение тело ее начало стремительно падать на меня, точнее мне на голову. Словно камень, брошенный сверху, приближалась она к земле. Я уже успел посочувствовать ей и себе, как вдруг она приземлилась прямо передо мной. Подобной порции адреналина мое бедное тело еще не вырабатывало, решил я, и чуть было не потерял сознание. Но ее слова привели меня в чувство:
      - Можешь так?
      - Нет, - сказал я, не понимая, что говорю и говорю ли вообще. Возможно я только подумал, но она вдруг сказала:
      - Покажи, что можешь.
      Я оттолкнулся и полетел. Долетел до крыши и повис в воздухе.
      - Теперь давай обратно, - крикнула она снизу. И я тихонько приземлился невдалеке от нее.
      - Ничего, - сказала она загадочно, - потом получится, когда поймешь.
      - Что? - недоумевающе спросил я.
      - Приземление. Надо знать, куда ты хочешь приземлиться и мысленно представить себе то место и себя, стоящим там. Понял?
      - Почти, - произнес я, не зная, что сказать еще.
      - Ладно, все впереди, а теперь полетели, найдем наших.
      Мы взмыли в воздух и полетели на поиски пропавших. Разыскав ребят, мы залетели в какую-то квартиру через форточку. По-видимому, хозяева забыли закрыть ее или не закрывали вообще. То, куда мы попали, называлось кухней. Там мы подкрепились, так как у Маслюкова трудно найти что-нибудь съестное. Затем мы снова отправились в путешествие тем же ходом, как и попали в эту кухню. И тут я вдруг увидел, что нас прибавилось. Вообще на улице было что-то странное. Уже рассвело, и множество народу внизу тащили какие-то флажки, шарики, плакаты. Но народ был не только внизу. Я заметил много тех, кто так же как и мы летает. Пролетая мимо какого-то окна, я увидел молодую мамашу, высунувшуюся по пояс на улицу. Она учила летать или что-то в этом роде грудного младенца, привязав его резинкой за чепчик, надетый ему на голову. Она, словно бы мячик был привязан, держала эту резинку и что-то напевала. В суматохе я потерял Женьку и ребят. Я прилетел домой.
      Дома было очень много народу. Я вошел, поздоровался со всеми и хотел было рассказать маме о том, что я умею летать, но боясь быть неправильно понятым, не стал этого делать. Она попросила меня сходить в магазин и что-то прикупить, сославшись на то, что нужно угостить гостей. Я взял деньги и вышел. На улице был праздник, толпы народа шли куда-то или откуда-то. Я, чтобы не мешать торжеству шествия взлетел над ними. Как ни странно никто не обратил на меня внимания. Впрочем, они были заняты, поглощены суматохой дня. Подлетая к магазину, я вдруг вспомнил женькины слова по поводу приземлений. Я представил себе, как я стою на том месте перед входом в магазин. И вдруг меня понесло, но в другом направлении. Я падал, подобно кирпичу, сорвавшемуся с недостроенной стены. Страшно было представить, что со мной произойдет через секунду. Меня несло на угол большого кирпичного дома. Я закрыл глаза и начал мысленно прощаться с жизнью. Вдруг раздался восторженный возглас прямо рядом со мной:
      - Ух, ты!
      Я открыл глаза и увидел кирпичную стену. Она стояла сантиметрах в 10-ти от моего лица. Я решил, что это стена удивилась, но это была не стена. Рядом со мной стоял школьник с рюкзаком за спиной. В его больших глазах читался восторг вперемешку с удивлением, чего больше, не знаю. Я сказал:
      - Ты так можешь?
      - Нет, - выдохнул он.
      Я повернулся и пошел в магазин. Вернувшись домой, я никого не застал. Наверное, они тоже ушли на праздник, решил я. Ну что ж, ничего страшного. Я поставил пластинку и принялся танцевать, хотел было взлететь, но вспомнил, что на первом уровне мне уже нельзя. Почему, я так и не узнал, и кто должен мне мешать, для меня осталось загадкой. Тут вдруг пришел Колян. Он не входил в нашу компанию, но фигура довольно таки своеобразная. Вообще, натура сложная и склонная к пьянству, граничащему с шизофренией, искусно маскируемую под ненормальность. Как обычно, он был в меру пьян, еще стоял на ногах, но соображал уже с трудом.
      - Я могу летать, - весело сказал я.
      Он что-то пробурчал, было очень сложно разобрать, потом вдруг добавил:
      - А где у вас баня, мне надо позвонить.
      Я сказал, что она нетопленая, и потому связь отсутствует. Мы вышли во двор, присели на лавочку и закурили. Он начал напевать куплеты. У него хорошо получается, он на ходу придумывает и исполняет замечательные куплеты. Я еще раз ему напомнил, что могу летать и продемонстрировал это. Но он даже не обратил внимания. Его всецело поглощали куплеты или что-либо другое. Я вообще склонен думать, что сочинение подобного рода куплетов - это как бы его способ размышлять о чем-то, погружаться в себя. Он докурил, выбросил окурок, встал и, продолжая напевать себе под нос, зашагал прочь. А я просто полетел.

      P.S.: И теперь, когда я уже потерял этот дар, летать, я с грустью сознаю, что попал все же в лапы этих зловещих существ первого уровня. И те обитатели масловской квартиры вряд ли даже помнят, что когда-то могли летать. И, может быть, кто-то скажет, что это бред или сон, то я отвечу, да, и бред, и сон. Бред, потому что мы жили этим бредом, чудили, веселились, выпивали. Сон, потому что вся жизнь - это один большой сон, разделенный на несколько частей. И ту часть, в которой мы могли летать, мы уже просмотрели. На смену ей приходит другая, в которой мы, дай бог, еще не будем ползать.


Конец.




 
 
 
 

Последняя весна И.Т.






      - Неужели же весна, - спросил Петр Терентьевич у хромой кобылы.
      - Весна, - ответила ему хромая кобыла.
      - Знать и точно весна, - продолжал размышлять Петр Терентьевич. Затем шел по лужам и молчал. Увидав коровий череп, спросил у него.
      - Не иначе весна.
      - Весна, - ответил ему коровий череп.
      - Это хорошо, - расправив плечи и подставляя ветру грудь, произнес Иван Терентьевич и пнул коровий череп.
      - Откуда здесь взялся коровий череп, - задал сам себе вопрос, удивленный Иван Терентьевич и сам же себе ответил - Весна - и пошел дальше. Поскользнувшись и грохнувшись на спину, при этом, не сломав ни рук, ни ног, и не разбив, головы он произнес:
      - ХОРОШО!
      - Чего хорошо, - обиженно закричали на него дети.
      - Весна, - растерянно ответил им Иван Терентьевич.
      - Уйди, дядька, с ручейка-то, сделал запруду, а у нас соревнования, чей кораблик первый придет.
      Иван Терентьевич молча поднялся и пошел дальше.
      - Ах, как солнце печет, да в прочем чему же здесь удивляться, - размышлял Иван Терентьевич. - Весна все-таки. - Он потрогал голову.
      - Припекает, как бы солнечный удар не схватить. Душно чего-то, - Иван Терентьевич ослабил верхнюю пуговицу, а затем махнул рукой и расстегнул все.
      - Пекло. Может уж лето, - спросил он у фонарного столба.
      - Весна, - ответил ему фонарный столб.
      - И то верно, - согласился Иван Терентьевич. - Это, значит, кончилась зима. Ну, коль дожили до весны, то уж верно не помрем. Эх, до чего печет - Иван Терентьевич снял шубу и бросил ее на землю. - Загорать можно. Говорят весенний загар самый полезный. - Иван Терентьевич снял рубаху и небрежно кинул в урну словно пустую пачку из-под сигарет. Идет он с голым торсом, и нарадоваться на весну не может.
      - Все уж ноги промочил. И чего я булькаю в этих чеботах дранных - задал себе вопрос Иван Терентьевич, и надлежащим образом на него ответил, сняв свою обувку и выбросив ее вслед за шубой и рубашкой. - До чего хорошо весной, прямо сам как цветок - думал Иван Терентьевич - тянемся к солнышку. - И вдруг сомнение прокралось в его лысеющую голову - А вдруг как не весна, что тогда? - Паника терпящего кораблекрушение овладела его шаткой нервной системой, и ледяной страх обжег внутренности. Иван Терентьевич подбежал к мрачного вида псу, пожирающему чью-то какашку.
      - Неужели же не весна, дружок, - совершенно растеряно в ми миноре пролепетал он и в голосе его как в разлетевшемся вдребезги стакане прозвучали нотки отчаяния. Пес посмотрел на него своими добрыми глазами и отрыгнул ему в лицо ароматным весенним запахом.
      - Весна, - и принялся дожевывать свой обеденный деликатес.
      - Фу, - отлегло от сердца Ивана Терентьевича - нельзя же так. На что солнце с удвоенной энергией обдало его тело своим лучезарным теплом. Оставшись в одних трусах, Иван Терентьевич пошел домой. Но дома почему-то все плакали и никто не хотел не то что разделить радости Ивана Терентьевича, но даже замечать его самого отказывались. Он и кричал и умолял, и говорил, что весна, но все впустую. Все были чем-то опечалены, лишь пили, курили да плакали.

      P.S Из заключения патологоанатома: смерть наступила в результате переохлаждения организма 29 февраля 2000 г.
 
г. Москва
Февраль, 2000 г.


 



 
 
 
 

Пуля






      Все пули агрессивны по своей природе. Не правда, что пуля холодна и всего лишь кусок свинца. В момент эмоционального возбуждения температура ее тела куда как отличается от температуры в состоянии близком к дремоте. А, не так ли ведет себя живой организм. Но как же, как же - скажете вы - так же.
      Поведаю я вам одну замечательную историю, настолько замечательную, что упругие волокна моих волосиков, расположенных в носу, начинают хаотически сокращаться, вызывая тем самым страшный зуд. Безумно хочется чихнуть. Ну, так что, скажете вы и будете, правы как дед Митяй, оскопивший своего кота в наказание за поруганную честь пятимесячного персидского чудовища той же социальной принадлежности. Ну, так вот, пулям властвовать и ныне над умами и телами теплокровных и иных особливо стоящих в сторонке массового поклонения. В пуле столько же прекрасного, сколько и ужасного. Быстрота стремительность накал мощь. Однако я слегка ослабил вожжи своей лошадки, и она понесла сквозь чащу в заводь болот. А это не позволительно и ведет если не к гибели, то черте знает к чему. Так что пришпорим своего неуемного пегасика и двинемся по направлению к солнцу. Двадцать восьмая весна Петра Карловича охарактеризовалась появлением на свет нашей героини обычной свинцовой пули. За свой короткий по слоновьим меркам век пуле довелось многое и многих пережить постранствовать по свету в карманах самолетах поездах в барабане и дуле пистолета. Вряд ли матушка природа наградила ее национальностью, скорее всего по воле судьбы пуля была космополитом и полной сиротой. Кем и когда она была зачата, ее волновало мало по причине не склонности к сентиментальности. Она не была амбициозна, раздражительна, привередлива, сексуально опасна, однако за всем этим скрывался серьезный не превозмогаемый как груша для любителя бокса средней весовой категории комплекс. Комплекс свинцовости. И это тяготило пулю на девять грамм.
      - Что они, - коротая бесконечные временные дыры, думала пуля, - знают обо мне эти предметные обитатели.
      - Достаточно для того, чтобы изменить свой внутренний облик при виде твоих совершенных пропорций - проскрежетал деформированный кусок свинца показавшийся пуле отвратительным уродом.
      - Я знаю, поверь мне, ты еще глупа и не смышлена, а я уже пережила свой оргазм, который стоил мне жизни.
      - Ты моя мертвая единоутробная сестра, - поинтересовалась наша героиня.
      - Да я твой однояйцовый родственник - пропел сладким голосом воспоминаний свинцовый кусочек, сплюснутый с одного конца и раздвоенный как змеиный язык с другого.
      - Неужели все сестры нашего рода и племени когда умирают, меняют пол и становятся такими уродливыми созданиями, и для чего ты скинула свое тельце - вопрошала раздосадованная пуля.
      - Смерть не задает вопросов, она властна решать за нас наши судьбы, кто знает, что ждет тебя. Ведь всякая пуля живет для смерти. И не ясно кто из нас больше мертвее ты или я. Пока ты жива внутри тебя смерть, и не тебе решать выйдет она из тебя или нет. Когда смерть выходит из нашего тела, она уродует нас. Проникая и поселяясь в теле человека смерть, выгоняет из этого уютного храма человеческую душу и когда душа покидает человеческое тело, то она уродует его. Так что секрет твоей непогрешимой пропорциональной телесной красоты заключен в твоей душе. А твоя душа смерть. Береги свою душу, ибо она дает тебе жизнь и право чувствовать свою принадлежность к этим небольшим предметам, что таят в себе….
      Пуля не успела дослушать до конца, ощутив своим телом тепло, чьих то нервных пальцев. В следующее мгновение свинцовые ребра уперлись в железные стенки дула. Свет, некогда освещающий все ее тело, теперь лишь чуть маячил в конце туннеля.
      - Береги свою душу, ибо она дает тебе жизнь и право чувствовать свою принадлежность к этим не большим предметам, что таят в себе смерть. “Ну вот”, - подумала наша героиня, будучи уже мертвым деформированным куском свинца - “не успела ни чего рассказать о жизни этой глупой пуле. Ну да ладно, скоро она все узнает сама.
      Двадцать девятой весной Петра Карловича свинцовая пуля весом в 9 грамм вошла в его затылок. Сквозь зияющее отверстие в черепе душа выше упомянутого гражданина оставила его, изуродовав до неузнаваемости человеческое тело.
 
г. Москва
2000 г.


 



 
 
 
 

Пустяк






      Все было совсем не так, как бывает в романах. Стояла зима. Он шел по протоптанной кем-то дорожке и курил. А на встречу ему шла она, весенняя фиалка в кроличьей шубке, без шапки. И вдруг ноги ее разъехались, и она упала на свой объемистый зад. О, этот зад, мудрый и простой, поднявший радость и печаль, соприкоснувшись с землей, завыл от боли и отчаяния. Он незамедлительно подбежал к ней и помог подняться.
      - Вы ушиблись?
      Она не ответила ему, корчась от боли.
      - Вы не могли бы довести меня до дома, тут рядом. Я, кажется, серьезно ушиблась.
      “Ах, как романтично”, - подумал он, хватая ее под руку. Лифт не работал, и им пришлось подниматься пешком. Всю дорогу до дома они молчали. Лишь перед дверью ее квартиры она тихо сказала: “Ключ у меня в кармане, откройте, пожалуйста”. Они вошли в квартиру. Он снял с нее шубу и уложил на диван.
      - Хотите чаю? - Девушка выглядела больной, по-видимому, ее что-то беспокоило.
      - Я замужем, - стесняясь, произнес он, рассматривая половичек, на котором стоял.
      - Женаты, - улыбнулась она.
      - О да, да, женат, - совсем смутившись и покраснев слегка, затараторил он.
      - Я не предлагаю вам переспать со мной.
      - А жаль, - невольно вырвалось у него. - Липкий пот прохладными мерзкими ручейками побежал по спине.
      - Вот как. - Девушка вдруг почувствовала себя обязанной этому бескорыстному молодому человеку, так неопрятно одетому. - Но вы же женаты.
      На правой руке юноши светилось обручальное колечко, символ верности и всякого прочего. Он насупился и пробурчал в ответ на ее слова:
      - Ну так что же? - как бы давая понять девушке, что ничего страшного, что никто не узнает.
      - Вы знаете, ничего против я не имею, тем более, что если бы не вы, лежать мне сейчас там и замерзать, дожидаясь помощи.
      “Вот это да”, - подумал молодой человек. И, предчувствуя благоприятный поворот дела, коленки его задрожали.
      - Но, видите ли, я замужем.
      Он сглотнул подкативший к горлу ком, помялся, посмотрел по сторонам в надежде там обнаружить волшебное слово, перед чарами которого ей не устоять.
      - Ну, я, пожалуй, пойду.
      - Только один раз, и после этого мы расстанемся навсегда, мы будем жить как прежде, не зная друг друга.
      “Боже мой, какое простое слово, точнее словосочетание”, - подумал он.
      - Хорошо.
      И вот он сидит и пьет чай. Его жена смотрит телевизор. Молодой человек вспоминает девушку, которую любил этим днем в течение двух часов. Он даже не удосужился спросить ее имя. Ему так и не удалось выяснить, кто она и где работает. Надо признаться, он совсем не стремился к этому.
      - Я никогда не изменял жене, - сказал он, любуясь ее обнаженной фигуркой.
      - Ничего, все уже позади.
      - А ты?
      Они бросали друг в друга пустые фразы, произнося их без всякой интонации, цели, просто, чтобы не молчать. Им обоим было погано, но не оттого, что они совершили, а от страха того, что тайное станет явным.
      - Не знаю, раза два, но этот последний.
      - Не люблю математику. Мне кажется, для этого понятия не существует счета. Подумай, как бы ты, например, сказала: “Я ему раза два не изменяла”.
      - Ну и что тебя пугает, у тебя уже все позади.
      - Самое интересное, что ты мне не нравишься даже, но ты живая. Как странно, как странно, как странно.
      Никогда больше судьба их не сталкивала вместе. Через пять лет он разошелся со своей женой и спился. А та незнакомая женщина родила своему мужу двух детей. Живет она счастливо и иногда задерживается с работы. Приходит домой поздно, усталая и выжатая как лимон. “Пришлось задержаться”, - говорит своему мужу и идет в ванную мыть руки перед едой.
 
г. Москва
1998 г.


 



 
 
 
 

Стеариновая свечка






      - Жак, объясните мне, почему вы смеялись над проституткой, что такого смешного в ее влагалище вы разглядели?
      Невыносимо ярко пылали свечи.
      - Вы находите, дорогой друг, что она была королева бала, и что ее влагалище, как вы изволили заметить, навевает только скуку. А эта пошлая вуаль - каково, а тараканьи головы в банке, а стеариновые свечи, а мозг слона кошачьих размеров. Вот. А она, плывущая вдоль линий, изгибы на ее бедрах, плавно движущиеся черты лица - и все это ради того, чтобы качающийся потолок не стал всматриваться в злокачественные формулы твоих флюидов.
      - А в какую сторону вы видите движение, Жак?
      - Я - дальтоник, и поэтому могу заблуждаться.
      Их шляпы висели на вешалке.
      - Дорогой мой Жак, а причем же здесь стеариновые свечи, я не вижу связи?
      - Видите ли, связи не было, были лишь черные дыры, из них доносился еле уловимый смрад, затхлость видите ли.
      Если час принять за секунду, то день окажется намного короче, и год, и век. В таком случае, отрезок времени, принятый считать секундой, станет чудовищно малой величиной. В подобном случае можно считать, что паузы не было.
      - Это чертовски весело, ведь там целый мир от сотворения, до мочеиспускания, там не только рай, но и ад, там все искусство мира, там музыка и архитектура, там живут боги и простые смертные, и там же смеющаяся мудрость, ее можно увидеть, если тщательней вглядеться широко раскрытыми глазами. А для того, чтобы они широко раскрылись, нужно кушать морковь. От нее увеличиваются глазные яблоки, хотите вы этого или нет.
      Вряд ли еще взошло солнце, хотя небо было затянуто девственной пеленой облаков, из них тонкими струйками лилась вода. Сколько пролилось секунд, растянутых в часы, сказать трудно, так как кукушки, живущие в мире своих грез, завещали жить долго, но о счастье в их однотонном монологе не было проронено ни одной струйки, ни одной нотки. Лишь стеариновая свечка сияла, как одинокая звезда у твоих ног, отражаясь в болоте. Икар к этому времени уже сгнил.
      - Жак, вам никогда не хотелось плюнуть в свое отражение?
      - Это - допрос?
      - Ну, что вы, это - вопрос.
      - У меня нет отражения, я забыл его в гостях, в которые мне не хотелось бы больше приходить по каким-то, неведомым для меня причинам.
      Уймись, печаль.
      Я уже созрел для смеха.
      Но слез, боюсь, привычный ход мне не унять.
      - Вы поэт?
      - Смотря, что вы вкладываете в смысл этого слова.
      - Смысл прост. Я в него вкладываю ничего. Я лишь называю вещи своими именами.
      - И поэзию вы относите к вещам?
      - А вы ее относите к влагалищу?
      - Это ваш термин. А, в принципе, оно так и есть. Все сущее сокрыто там. Предвидя ваш вопрос, поспешу с ответом, поэзия - это то сущее, которое в свою очередь порождает поэтов, а они лишь обращают это сущее в оболочку с легким налетом духовности, возвышенности, запредельности и всего такого.
      Плавились свечи, дрожал огонек, воск медленно стекал и остывал, как организм, испытавший оргазм, превращаясь в твердую желтую корку, хранящую в себе пуд воспоминаний о плазмообразном состоянии своего тела.
      - Жак, но разве проститутка не достойна любви? Разве заслужило это дитя подобного обращения? Мне кажется, ее стоит пожалеть. Ведь она несчастна. Она.
      Не стоит считать капли дождя на своем окне, потому что в морозную погоду они превращаются в снежинки, и вам не станет стыдно. Ни от чего.
      - А разве животные не достойны любви. Они умеют рожать, они умеют кормить грудью, они умеют воспитывать своих чад, но они не могут смеяться, они могут гримасничать, но не могут смеяться. Они могут трахаться, но могут ли любить. Может ли муравей любить, может ли самка паука любить. А если могут, то, должно быть, самая крепкая любовь у слонов и гиен. Не знаю почему, но мне кажется именно так. И ни как иначе.
      Стоит ли нам всматриваться в даль пристально, она и без того спешит приблизиться к нам и заключить нас в свои свинцовые объятия, из которых еще никому не удавалось выкарабкаться.
 
г. Москва
1998 г.


 



 
 
 
 

"Я помню чудное мгновенье..."






      “Кто это ночью бульдозер гоняет”, - проснувшись от невыносимого звука, подумал я. Но уже вскоре понял, что бульдозер лежит рядом со мной, и что это вовсе не бульдозер, а моя жена храпит.
      - Душенька, душенька, - потряс я ее за плечи, - перестань, дай поспать.
      А она сквозь сон мне отвечает:
      - Я помню чудное мгновенье...
      - Ну, что же, я тоже помню, но прошу тебя, перестань храпеть, - все еще продолжая трясти ее за плечи, сказал я.
      Она произнесла эту гениальную фразу и вновь принялась храпеть. Находиться дольше в одной постели было невыносимо. Я встал, покурил, попил чайку, превозмогая бурлящую внутри меня ненависть.
      - Перестань, - неистово заорал я. Но она лишь пустила вязкую слюну на подушку, почмокала и вновь принялась храпеть. В ярости я подскочил к ней, замахнулся, но вовремя сдержал свои эмоции и лишь взял и перевернул ее на живот. Какое же я испытал потрясение, когда моя возлюбленная, спустя три минуты, вновь захрапела. А я уже было подумал, что все в порядке, улегся в постель в надежде хоть немного поспать перед работой. Я, совершенно взбешенный, соскочил с кровати и кинулся к аптечке. Первое, что мне попалось, было, слабительное, но я побоялся им воспользоваться и лишь отшвырнул подальше. Порывшись, я отыскал капли в нос. Мои мысли по этому поводу были таковы: если человек храпит, значит, заложен нос, значит, его надо прочистить. Я перевернул жену на спину, приподнял голову и залил в каждую ноздрю по чайной ложке этого маслянистого снадобья. Ну, и что бы вы думали, в течение пяти минут она молчала, но за столь короткий срок мне не удалось заснуть, затем она опять принялась храпеть. После этого я проделал еще ряд опытов с целью прекратить невыносимый храп жены, но все мои попытки ни к чему не привели. Я был на грани нервного срыва. Сходив на кухню и взяв топор, я подошел к постели моей возлюбленной, как великий палач Самсон к очередной своей жертве. Но вдруг мой взгляд совершенно случайно скользнул по книжным полкам и остановился на книге с таким манящим и в тоже время пугающим названием - “Черная магия”. Я постоял, немного помедлил, кинул топор и взял книгу с полки. В течение двух часов я изучал заклинание, с помощью которого можно превратить кого-нибудь во что-нибудь. Но так как непрекращающийся храп сбивал меня и жутко мешал, то вышло не совсем так, как я ожидал. Полученные знания я не замедлил употребить по назначению. Плюнув два раза на жену и произнеся заветные абракадабры, я принялся ждать. В то же мгновение возникло африканское болото, в котором по шейку в воде стоял бегемот и храпел. Из раскрытого рта были видны деревянные зубы.
      - Мама, - произнес я испуганно и совершенно ничего не понимая.
      - Я помню чудное мгновенье, - сказал бегемот, при этом один из его зубов выпал и плюхнулся в воду. Но так как он был из дерева, то не утонул. Бегемот, мне почему-то показалось, что это была самка, вновь захрапел.
      Уже мало на что надеясь, я вновь забормотал абракадабру и плюнул два раза бегемоту в пасть. Тот превратился в цербера, двуглавого храпящего пса. Не дожидаясь последствий, я тут же повторно совершил ритуал, в результате чего пес превратился в спящего змея Горыныча с двенадцатью головами. После стереофонического звучания пса, этот храп просто сразил меня наповал. От такого дикого диапазона частот все мое тело содрогалось. Кое-как я наплевал зверю в каждую рожу, в конце концов, совершенно обесслюнев, произнес заклинание и обессиленный упал на землю.
      Открыв глаза, я обнаружил следующее действо. Надо мной стоял какой-то жирный, одетый в черное дегенерат, а в руках его сверкал мой кухонный топор, которым я рублю мясо.
      - Нет, - истошно заорал я и проснулся.
      Надо мной стояла моя жена, плевала мне в лицо, произнося абракадабру. Увидев, что я проснулся, она так саданула меня книгой, с таинственным и грозным названием “Черная магия”, по башке, что я чуть не помешался в рассудке.
      - Ты чего, ошалела? - растеряно и с опаской произнес я, подумав, что жена, должно быть, спятила.
      - Когда ты уже перестанешь храпеть, - простонала она, - сколько ж можно. Я опять не высплюсь, мне на работу с утра.
      Я удивленно посмотрел на нее:
      - Храпеть?
 
г. Москва
23 декабря 1997 г.


 



 
 
 
 

Экспо"на"т






      Больше всего он ненавидел растительность во всех ее проявлениях. Возможно, что сам был чересчур волосат. Я бы даже сказал чересчур, чересчур. Каждую божью неделю ему приходилось приобретать в универсальном магазине, что могло бы в сокращении звучать, как универсам или же универмаг - это кому как больше нравиться, так вот ножницы и упаковку лезвий. Как правило, ножницы тупились и не стригли, а лишь выщипывали волосики, а для этой процедуры у товарища имелся набор других функциональных предметов: пинцетики, щипчики, кусачки, а бритвы и вовсе приходили в негодность. Гражданин не был слесарем, компьютерным гением, пловцом, космонавтом, телеведущим, сутенером, автолюбителем, головорезом, философом, снежным человеком - это был простой обыватель, а может и не простой. Вполне возможно, что он был шоуменом, дровосеком, велосипедистом, приемщиком бутылок, санитаром, офтальмологом это нам не известно, но известно то, что он был борец, воин, защитник обездоленных пустошей. Боролся и воевал этот защитник с растительностью во всех ее проявлениях. Война была тяжелой, упорной и изнуряющей. Полоса боевых действий проходила аккурат по его телу. С остервенением он отвоевывал у растительности каждый микрон своего тела. Военные действия проходили в три этапа. Первый - что- то с родни артобстрела, в ход шли ножницы, избавляя многострадальное полотно сражения от основной массы неприятеля. Второй этап - в бой шла тяжелая бронетехника буквально все, сметая на своем пути, а затем на 3-м этапе, когда операция переходила в свою завершающую фазу, на поле брани появлялась пехота, производя так называемую зачистку местности. Надо отметить, что военные действия данный субъект начинал с ног, потихонечку, по сантиметрику поднимаясь, все выше и выше. Победа ознаменовывалась священным вспрыскиванием оголенного тела горюче смазочным материалом. Радостный вопль возглашал о том, что поставленная задача выполнена и вся территория, будучи когда-то занята противником, освобождена. Уставший, изможденный, совершенно голый, со сладострастным вкусом победы на губах гражданин проваливался в сон. Возможно потому, что, видя иступляющие сны - он храпел, а в результате этого либо по какой-то иной, неведомой ни для кого причине, на утро он вновь зарастал, да так что, проснувшись и открыв глаза, ничего не видел акромя непроглядной тьмы, думал, что ночь, и засыпал вновь. И лишь на третьи сутки, когда его разум отказывался погружаться в мутные воды Морфея, он выкапывал свой томагавк и вставал на тропу войны. Бесконечное количество дней и ночей шла война, и казалось, нет ей конца и края. Но как-то раз в универмаг, тот, что универсам завезли чудо действенное средство - КРЕМ для УДАЛЕНИЯ ВОЛОС. Собрав последнюю наличность изрядно похудевшего чулка, разбив в хлам молотком головы двум чудесным поросятам, зажав в руке необходимую наличность, гражданин направился в торговое заведение, в надежде, что в этот раз и этим эликсиром навсегда избавиться от мрачных пут, подло окутывающих тело. Необходимо отметить, что кроме стрижки, бритья, выщипывания, эпиляции и иных изощренных способов борьбы, он надеялся достичь нужного результата с помощью напалма, но все напрасно, словно птица Феникс растительность восставала из пепла с удвоенной силой.
      Приобретя чудодейственное средство, гражданин решил провести против врага операцию “блицкриг” под кодовым названием “Смерть оккупантам”. Заполнив ванную приобретенной волосенной смертью, он погрузил в нее свое тело и пробыл там, не меняя позы, и не производя ни каких тело движений 48 часов. Затем вылез, вытерся насухо полотенцем и завалился спать. Открыв глаза, обнаружил два огромных жирных пятна на потолке, сделав резкое движение, соскочил с застаревшего просаленного жиром волос диванчика и кинулся к зеркалу. Тело выглядело наподобие глянцевой бумаги, лоснилось и сверкало в теплых утренних лучах благодатного солнца.
      “Виктория. Победа” - проскрипела его кожа и покрылась удовлетворенным младенческим румянцем. Лицо, засветилось доброкачественным налетом благополучия, оскаливая черные зубы прежних тягот. Развернувшись наподобие избушки на курьих ножках, задницей к зеркалу повернув голову, обследовал самый запущенный в прошлом участок своего тела. Раздвинув ягодицы, выдохнул последние сомнения, словно отхаркнув последний сгусток слизи, очищая легкие от каменной тяжести, улыбнулся так широко, что слегка повредил себе рот. Но это было лишь легкое огорчение. Ужас был впереди, когда его взгляд скользнул по отполированной глади спины, словно коньки по идеально, до стеклянности, гладкому льду, от ягодиц до области головы в которую клюнул петух убийца некоего царя Гвидона. Словно неведомая сила, магический магнит приковал его взгляд и заставил впасть в оцепенение, наподобие античной статуи дискобола. Маска на лице героя не успела перейти из комедийных в трагедийные и так и осталась украшать лицо атлета.

      P.S.: В музее современного искусства на какой-то улице, в некотором городе выставлялась скульптура, сделанная непонятно из какого материала, отдаленно напоминающая творчество древнегреческих скульпторов, но сотворена она была более искусно, словно бы сама природа ваяла это чудо. Статуя была вылеплена великолепно, однако каждый всматривающийся в нее подолгу изучал огромных размеров наимерзейшую бородавку на темени густо покрытую окаменелой растительностью, задаваясь одним и тем же вопросом, что собственно хотел этим сказать автор данного произведения.
 
г. Москва
30 марта 2000 г


 



 
 
 
 

Тромбукса







Часть первая


      Маленькой Тромбуксе было очень одиноко, она обожгла рот горячим чаем и плакала, думая о звездах. Когда она закончила думать о звездах, слезы кончились.
      - Я хочу, - сказала Тромбукса, не желая этого, и дико хихикнула. Потом она затянула песню, которая звучала ровно 3 минуты 20 секунд. Тромбукса пела превосходно, ее демонический голос не мог оставить равнодушно созерцать тишину соседа, живущего по левую сторону бетонного занавеса, гражданина Заверакова. Как только маленькая Тромбукса принималась напевать какую-нибудь душещипательную песенку (она любила душещипательные песенки), в тот же миг сосед, гражданин Завераков, соскакивал с дивана и аккомпанировал, исполняя партию ударных. К сожалению, он не имел музыкального образования, барабанов у него тоже не было. Завераков, как все начинающие гениальные барабанщики, долбил руками в стену, так как не имел даже барабанных палочек. От этих истерично-хаотичных ударов песня приобретала неописуемую загадочную окраску, нечто вроде шаманских народных напевов. Возможно, что с помощью подобного рода ритуала можно было воскрешать еще не разложившиеся тела млекопитающих. Но так как трупов ни с той, ни с этой стороны бетонного занавеса не наблюдалось, то и воскресать было некому. Когда стена изрядно исхудала от национальных негритянских наигрышей Заверакова, он решил выстроить заслонное ограждение, чтобы хоть как-то уменьшить мощность всезаполняющего собой голоса соседки. Разыскав в одном из журналов, с замысловатым названием “Сделай сам”, размеры великой китайской стены в миниатюре, он не на шутку увлекся этим проектом. Им был разработан план по постройке сооружения, который состоял из ряда пунктов.

      План возведения Великой Китайской Стены в миниатюре:
      Уничтожение истории квартиры.
      Возведение Стены.
      Остановка времени, и начало летоисчисления с момента возведения стены.
      Безграничная власть и свобода в пределах суверенной территории.
      Увековечение собственной личности.

      Листочек с планом великий барабанщик повесил на стенку. Всю ночь Завераков готовился к осуществлению первого пункта плана. В молодом и хорошо сложенном теле Заверакова проснулся дух великого завоевателя, императора династии Цинь, китайца по происхождению, Ши Хуан-ди. Все вещи, которые находились в комнате, Завераков сгреб в кучу. Именно они, в данном месте и в данный момент, составляли историю квартиры. Куча оказалась небольшой, но дух Ши Хуан-ди ничуть не огорчился. Он был мудрый дух, и потому ему было известно, что никто не знает количественную характеристику кучи.
      - Жги, - властно приказал он Заверакову. История квартиры гражданина Заверакова была уничтожена в пламени беспощадного огня. Время сделало вдох полной грудью и, задохнувшись серыми клубами исторического дыма, замертво рухнуло к ногам второго в истории человечества и первого в миниатюре императора, увековечившего себя подобным образом.
      Выпустив клубы черного исторического дыма в окно, и выбросив мусор и скончавшееся время туда же, Завераков приступил к возведению стены. Приложив необходимые усилия, он довел размеры своей квартиры до минимума. После долгих и упорных преобразований многокомнатное жилище Заверакова приобрело вид довольно приличного коридора. Удовлетворенный дух первого китайского императора династии Цинь вышел из молодого тела великого барабанщика по-английски, не прощаясь. Тишина и покой воцарились в его уютном жилище. Завераков прошелся по пустынной территории и ощутил безграничную власть и свободу. Затем мысленными усилиями запустил колесо времени и, погруженный в созерцание стены, лег на пол.
      Маленькой Тромбуксе было очень одиноко, у нее кончился чай, песни ее уже не были никому нужны, рта она уже давно не обжигала - все было плохо и печально. Чтобы хоть как-то вернуть те прекрасные денечки, Тромбукса подумала о звездах и заплакала. Не переставая думать и плакать, она запела. Великая завераковская стена, сделанная по образу и подобию Великой Китайской в миниатюре, вошла в резонанс и рухнула. Непревзойденный новатор барабанного искусства был заживо погребен под толщей упавшего на него его же сооружения.
      “Винтообразный смерч пронесся над планетой”. Эта фраза из недопетой песни силикатным кирпичом застряла в глотке юной певицы. Вообще падение стены сильно подействовало на нервную систему Тромбуксы. Система, в свою очередь, подействовала на мышцы тела Тромбуксы. Они съежились. Десять долгих минут девочка стояла без движения, ее милое личико было исковеркано страшной идиотской гримасой. Рот был неприлично открыт, из него пахло двумя гнилыми коренными зубами. Слезы продолжали извергаться из, и без того огромных, глаз. Пока Тромбукса подражала статуе удивленного античного героя, Завераков встречался с Каматозой. Спаситель без труда вытащил барабанщика из-под упавшей стены. Пострадавший поблагодарил Каматозу и сказал, что обязан ему жизнью.
      - Пустяки, дружок, - грубым хриплым голосом произнес Каматоза.
      - Пустяки, - возмущенно пролепетал Завераков и пристально посмотрел в бездонные глаза стоящему перед ним существу. И тут он увидел, что на месте глаз у его спасителя зиждутся два черных отверстия. Вдруг на секунду Заверакову показалось, что где-то там, далеко, внутри пустых глазниц этого загадочного незнакомца, вспыхнул огонь, но тут же погас. Затем глазные дыры затянулись белой пленкой, и из недр этой матовой белизны показались две черные точки. Они стремительно расширялись и увеличивались в размерах. В мгновенье ока чернота вновь поглотила белки глаз. Вскоре две эти дыры на лице незнакомца слились в одно зияющее отверстие, а затем и сам он превратился в единое черное пятно, которое произнесло грубым хриплым голосом:
      - Я - КАМАТОЗА.
      Пара сильных волосатых рук, вылезших из говорящей дыры, схватила Заверакова мертвой хваткой за горло и втянуло внутрь. Непроглядная тьма и леденящий душу страх окутали барабанщика. Завераков, так как ему ничего больше не оставалось делать, напряг слух, и тут он услышал еле доносящийся до него звук. Звук приближался и усиливался. Через мгновение он достиг такой силы, что Завераков не смог устоять на ногах. Зажав руками уши, он упал, но не ударился, даже никуда не приземлился, он висел в воздухе, сжавшись в клубок. Когда звуковая волна прошла, он почувствовал боль во всем теле, болела каждая косточка, каждая мышца, болело все. В голове, как набат, звучали слова:
      Завераков - Фигура, Приближенная к КАМАТОЗЕ.
      Великий строитель открыл глаза. Его взору предстала статуя, отдаленно напоминающая античного героя с искаженным до безобразия лицом. Пораженный увиденным, Завераков тут же зажмурился. И в этот момент он вновь погрузился во мрак. От страха повторно испытать пережитое барабанщик высоким писклявым голосом, переходящим в фальцет, заорал:
      - Нет, - и открыл глаза. Истошный крик вывел Тромбуксу из оцепенения. Ее мышцы резко расслабились, и она, подскочив, ударилась головой о потолок. Отскочив от потолка, она сделала в воздухе кувырок и ударилась головой о пол, при этом прикусив язык. Завераков, не в силах перенести подобное зрелище, хотел было закрыть глаза, но побоялся и, чувствуя сильнейшее недомогание, все же остался наблюдать за происходящим. Тромбукса стояла на голове и загадочно улыбалась, давая понять соседу, что виновата, но совсем не желала, чтобы на него упало его же собственное сооружение. И, чтобы хоть как-то задобрить Заверакова, она попыталась запеть. Первый в миниатюре император ошалело вращал глазными яблоками, во рту у него было сухо, как в пустыне Сахара.
      - Завераков, персона, приближенная к Каматозе, - представился он, совершенно не понимая, что от него хотят. Девочка, думая, что ее простили, улыбнулась и произнесла:
      - Тромбукса, ваша соседка.
      Реакция бывшего строителя Великой Стены была непредсказуема. Его глаза налились кровью, он начал дико хохотать, затем заплакал и, напоследок, запел что-то идиотское. Дальше события развивались драматически. Завераков прикусил верхнюю губу и, взяв обломок стены, с лицом наемного убийцы с тридцатилетним стажем, двинулся на неприятеля. Продолжавшая все это время стоять на голове соседка почуяла недружелюбное к себе отношение со стороны соседа. Пытаясь хоть как-то защититься, она начала хаотично вращать всеми приспособленными для этого частями тела. В результате дикого перенапряжения, потеряв равновесие, девичье тело рухнуло на пол. Звук от падения был ощутим на столько, что Завераков, выронив обломок, присел на корточки, обхватив руками голову, и прищурил глаза, все еще боясь полностью закрыть их. Наступило затишье.
      Скрип открывающейся двери разорвал тишину. На пороге объединенной квартиры стоял пожилой милиционер Афанасий Петрович Притонов.
      - Граждане, - громко произнес он, - вы должны сохранять молчание, все, что вы произнесете, может быть повернуто против вас. Итак, что у вас здесь произошло?
      Товарищи молчали, опасаясь, как бы чего не повернулось. Молчал и Афанасий Петрович, не зная, что говорить дальше. Вновь воцарилась тишина. Чтобы хоть как-то сбавить напряжение, Завераков нелепо покашлял. Притонов пристально посмотрел на него взглядом хищника на беззащитную жертву, но ничего не сказал. Не зная, что делать, Тромбукса заплакала, затем, следуя своей привычке, тихонько запела. Завераков, немного очухавшись от шока, еще раз кашлянул. Милиционер молчал, продолжая наблюдать за происходящим. Завераков взглянул на Тромбуксу, и таким милым и беззащитным ему показалось это существо, поющее такую заунывную и такую прелестную песню. И он вспомнил эту мелодию, она когда-то давно, до его великого сооружения, не давала ему покоя, и он, великий барабанщик, исполнял свою коронную партию ударных на тонюсенькой стеночке, отделяющей его от этой симпатичной Тромбуксочки. И такая тоска охватила и без тог израненную душу Заверакова, что он стал исполнять свою партию ударных. Однако Завераков немного побаивался милиционера и поэтому не стал стучать руками по стенке, к тому же и стенки не было, он начал ритмично кашлять. Афанасий Петрович был человеком большого ума и долгих лет жизни, потому он сразу смекнул, что здесь нечисто. Однако рисковать не стал, так как имел большое семейство и к тому же через неделю собирался на пенсию. Он подумал так: во-первых, повернуть против них нет никакой возможности, так как они ничего существенного не сказали; во-вторых, патология налицо; в-третьих, мое дело ловить преступников, а не идиотов. В детстве Притонов занимался музыкой, учился в музыкальной школе, пел в хоре, поэтому неплохо разбирался в голосах. “Хорошо поет”, - подумал Афанасий Петрович и, почуяв, что Завераков немного не попадает в такт, поправил его, кашлянув два раза, как бы давая понять, - “бестолочь, слушай мелодию”.
      Милиционер окинул взглядом помещение, повернулся и вышел, закрыв за собой дверь. Тромбукса допела до конца и перестала плакать. Завераков еще два раза кашлянул и тоже затих. Ситуация нормализовалась. Минуты две в комнате стояла тишина.
      - Вы хорошо поете.
      - Спасибо, - сказала Тромбукса и слегка покраснела.
      - А хотите чаю?
      Хотя у Тромбуксы уже давно не было этого напитка, она даже забыла, какой он на вкус, но ей так хотелось обжечь о горячую кружку губу и заплакать, что она не сдержалась и тихонько начала всхлипывать.
      - Почему вы плачете? Если из-за стены, то я ее вскоре поставлю на место, не переживайте.
      - Совсем нет, - сморкаясь, сказала Тромбукса, - когда я была маленькая, мы с папой и мамой ходили в морг. У нас там дедушка лежал.
      “Странно”, - подумал Завераков, однако нашел целесообразным дослушать рассказ до конца, не перебивая рассказчика.
      - Мы ходили, чтобы опознать его. Нам сказали, что он провалился под землю, а там была горячая вода. Представляете себе, он там сварился.
      - Да, - выдохнул из себя Завераков, - печальная история.
      - Да, что вы, что вы, - оживилась соседка великого строителя китайской стены в миниатюре, - это только начало, - вдруг глаза ее помутнели, и она продолжила рассказ:
      - Деда мы, конечно, узнали, - Тромбукса минуты две молчала, воспоминания тяжелым грузом обрушились на нее. Собравшись духом, она начала вспоминать дальше. Голос ее дрожал, она говорила почти шепотом, постоянно путаясь и сбиваясь.
      - Когда его вытащили из груды тел, я отвернулась. Мне было страшно... Я знала, что на нем нет кожи. Я чувствовала это затылком. Вареный дедушка, как цыпленок. Я тогда еще подумала, что покойники были сыты и не стали его есть. Еще я подумала, что мы вовремя пришли, если бы мы чуть-чуть задержались, тогда бы эти синие дяди и тети проголодались бы и съели нашего дедушку. Вы знаете, я почему-то не люблю магазинных куриц. Когда я их вижу, я начинаю вспоминать. - Немного помолчав, Тромбукса сказала:
      - Понимаете, если, конечно вы сможете это понять, я не знаю, как это объяснить.
      Завераков хотел было умоляюще просить рассказать как угодно, а он и так поймет, но вовремя понял всю банальность ситуации и вместо всего этого лишь покашлял в кулак, делая вид, что он невероятно заинтересован.
      - В общем, я не помню, что было дальше.
      “Ну вот, приехали”, - подумал Завераков, - “какое веселое начало и какой печальный финал”, - произнес он про себя. Но это был еще не финал.
      - В общем, я не помню, что было дальше.
      “Ну, это я уже слышал”, - подумал неунывающий барабанщик и чуть было не зевнул.
      - В общем, я не помню, что было дальше.
      Такое положение дел стало тяготить тромбуксинского соседа, и он перебил девушку:
      - Ну и хорошо, не помните и не надо. Хотите...
      - Нет, нет, не перебивайте, пожалуйста.
      “Хорошо”, - подумал Завераков, - “но не надо городить чушь по триста раз. Ни к чему доброму это не приведет”.
      - Я больше не буду злоупотреблять.
      “Хорошее слово”, - подумал Завераков и принялся слушать дальше.
      - Ну вот, как я уже вам сказала...
      - Ах, позвольте, - еле сдерживая себя, произнес приближенный к Каматозе строитель, - я помню, то, что вы ничего не помните.
      Тромбукса как бы в оправдание кивнула головой.
      - Ну вот, я открыла глаза и увидела дедушку, он стоял передо мной, в коже и улыбался. Я хотела сказать “Здравствуй, дедуля”, но не могла. У меня наступил паралич. Я только смотрела на него. Я не могла ни шевельнуться, ни сказать. Потом, не знаю почему, я запела и стала плакать. Он все стоял и улыбался. Потом я поняла, что я сплю, понимаешь, просто сплю и вижу сон... Я проснулась и открыла глаза. Было холодно и сыро, мрачно. Воздух был тяжелый, тускло горели фонари. Я повернула голову и увидела женщину, голую всю. Она лежала, как рыба с распотрошенным животом. Да, она была мертва. Нет, не удивляйтесь.
      Завераков, конечно, не удивился, но почему-то в этот момент ему вспомнился тот жуткий призрак, назвавший себя Каматозой. Легкая дрожь пробежала по завераковской спине.
      - В общем, там много было голых дяденек и тетенек. Сначала я подумала, что они здесь занимались этим делом, ну, вы понимаете, о чем я говорю.
      Признаться честно, Завераков не понимал ни единого слова, но пытался сделать вид сопереживающего человека.
      - Я видела, мой брат часто этим занимался. Он приводил кого-нибудь к себе в комнату, затем они раздевались, дергались, дышали как лошади, а потом засыпали. Вы спросите меня, откуда я знаю.
      Пораженный неслыханной простотой сосед произнес:
      - Да, хочу.
      Ничуть не смущаясь, соседка говорила:
      - Я подглядывала в замочную скважину.
      - Понятно.
      - Да нет, вы не подумайте ничего плохого. Я тогда маленькая была, многого не понимала. И тогда, в морге, тоже подумала, они трахнулись, да заснули все разом. Количество меня не смущало, подумаешь, двое или двести, велика разница. Я принялась их будить, но они не просыпались, и потом я поняла, что я в морге, что мы пришли за дедушкой, деда забрали, а меня вместо него оставили. Я подумала, что они меня съедят вместо дедушки. Я очень испугалась. Я не хотела плакать, но слезы сами капали из глаз и звонко плюхались о бетонный пол. Затем я запела, не помню, что именно. Санитар услышал пение, открыл дверь, посмотрел сквозь меня, икнул и заплетающимся языком спросил:
      - Вы когда поступили?
      Я перестала петь, говорю:
      - Сегодня, мы за дедушкой приходили. Его взяли, а меня оставили вместо него.
      Санитар сделал усилие, чтобы понять, что я ему сказала, однако вскоре ему это надоело, и он сказал:
      - Спи спокойно, дитя мое, - перекрестил меня и собрался было уходить. Но тут я сказала, что мне холодно, и я хочу домой. Он посмотрел сквозь меня и сказал: - пошли.
      Он привел меня в помещение, напоминающее медпункт. На кушетке лежала голая девушка. На столе стояла банка, наполовину наполненная спиртом, пустой стакан и три куска черного хлеба.
      Я посмотрела на девушку и подумала, что она мертва. Но эта длинная, костлявая уродина повернула голову в нашу сторону и заплетающимся языком произнесла:
      - Трупы стали оживать!?
      Я не поняла, на что она намекает. Прижавшись к санитару, я испуганным дрожащим голосом спросила:
      - А вы не могли бы оживить моего дедушку.
      Подобного эффекта я не ожидала. Они стали дико хохотать. Тощавка упала с кушетки и стала ползать по бетонному полу, как попугай, повторяя мои слова.
      - Веселый трупик нам попался, - этот идиот называл меня трупиком до самого приезда родителей. Он налил из банки спирту и предложил мне глотнуть:
      - Вот, трупик, испей живой водицы, мы ее даем покойничкам, и они воскресают, да и сами попиваем иногда, дабы не попасть в царство черное Аида.
      Я не понимала, что он лепечет, мне очень хотелось пить, и я проглотила содержимое стакана. Словами не передашь, что случилось со мной. Меня словно ошпарили кипятком изнутри. Я не могла дышать, горло сжалось так, что мне казалось, его стенки прилипли друг к другу. Слезы брызнули у меня из глаз, как Бахчисарайский фонтан.
      Тромбукса замолчала. Завераков заглянул ей в глаза, и легкий холодок пробежал по его спине. Это были глаза волчицы перед боем: взгляд дикий, отрешенный. В этом взгляде чувствовалась концентрация такой чудовищной силы, что Завераков опустил голову и уставился в пол. Сглотнув слюну, Тромбукса продолжила:
      - Они снова принялись хохотать. И мы все втроем стали ползать по полу, голая девка и санитар оттого, что им было весело, а я оттого, что не могла стоять на ногах из-за жуткой непонятной боли. Очнулась я дома, в своей постели, в лицо мне светило солнце. Оно ослепляло меня своим светом. И в это мгновение скрипнула дверь, и кто-то вошел в комнату. Я не могла разглядеть лицо вошедшего, мешал свет. Но когда этот человек сделал несколько шагов, и солнце скрылось за его широкой спиной, я без труда узнала его. Это был мой дедушка.
      Завераков перестал рассматривать пол и весело произнес:
      - Это был сон.
      - Нет, - холодно сказала Тромбукса, - не совсем.
      - Как так?
      - Просто дед уезжал на рыбалку, а тот человек, которого мы опознали в морге, был вареный, и кожи как таковой на нем не сохранилось, а по размерам он подходил. Все просто.
      - Забавно. И... вареного обратно в морг сдали?
      - Нет, его похоронили, поставили памятник с именем дедушки, все как полагается.
      - Весело, - как-то с грустью произнес Завераков.
      - Я, когда увидела дедушку, жутко перепугалась. За секунду в моей голове пролетело столько мыслей. Испугалась я не деда, нет. С того момента я стала бояться, что проснусь в том сыром морге среди холодных, безжизненных тел. Я боюсь того, что все это лишь сон, который рано или поздно закончится там, где начался... в морге.
      Завераков поднялся с пола.
      - Может быть, прогуляемся?
      Тромбуксе предложение соседа очень понравилось. Она быстро вскочила на ноги, улыбнулась и сказала:
      - Пожалуй. Хорошая идея, а то эти воспоминания на меня навевают скуку. По пути зайдем в магазин, купим чаю и еще чего-нибудь.
      День был на редкость жаркий. Людей на улицах практически не было.
      - Печет. Градусов 30, - Тромбукса посмотрела на небо и добавила, - даже тучек нет.
      Завераков не знал, что сказать в ответ. Он взглянул на соседку и улыбнулся. Вообще, гениальный барабанщик всех времен и народов гражданин Завераков был молчуном. Личность загадочная и непредсказуемая, как и все гениальные индивидуумы. Славился он тем, что любил тишину и покой. Друзей у него не было, знакомые хоть и были, но и тех можно было пересчитать по пальцам. Так что круг общения Заверакова замыкался на нем самом.
      Тромбукса вдруг остановилась и пристально посмотрела на персону, приближенную к Каматозе.
      - Слушай, сосед, а как тебя зовут?
      Завераков немного смутился. Уже давно его никто никак не называл. Знакомые просто говорили “привет”, а самого себя называть по имени он не считал нужным. “Что же ей сказать?” - он не мог сосредоточиться. Разные имена вертелись в голове, но подходящего не было. Ни одно из тех, которые он знал, не нравилось ему. И тут, неизвестно почему, он вдруг вспомнил, что ему нужно купить пластырь, для того чтобы избавиться от мозоли на ступне левой ноги. И неожиданно для себя Завераков произнес:
      - Салипод.
      - Как?
      - Салипод Завераков.
      Тромбукса оглядела Салипода с головы до пят, многозначительно покачала головой и зашагала дальше. Сделав несколько шагов, Тромбукса оглянулась. Завераков стоял на прежнем месте.
      - Ты чего, обиделся что ли?
      - Да нет, я просто вспомнил.
      - Давай присядем на скамейку, и ты мне расскажешь, что ты вспомнил, если захочешь, конечно. И вообще, нужно немного отдохнуть.
      Они присели на скамейку. Салипод опустил голову и уставился в землю. Тромбукса почувствовала себя как-то неловко. Какое-то необъяснимое напряжение стояло в воздухе.
      - Я люблю посидеть на скамейке, подумать о чем-нибудь хорошем.
      - Я не знаю, почему мне запомнился этот случай, просто запомнился и все. Я стоял на остановке и ждал автобус. Его долго не было. Вокруг остановки бегали дети, играли в ляпки. Это такая игра: гальщик должен дотронуться до игрока ладошкой и сказать “ляпа”. Тот, кого он задел - галит, бегает за другими игроками пока кого-нибудь не заляпает. Невдалеке от остановки, метрах в десяти, бегали собаки. Небольшая стая, три кобеля и сучка. Эти кобели кусали друг друга, бились за право овладеть подружкой. Покусывали они друг друга довольно долго, сначала как бы играя, потом, как мне показалось, на полном серьезе. Грызлись так, что пух летел. И, после ожесточенных схваток с соперниками, страшный, облезлый и худой пес одержал победу. Он был противный, но он был победитель, он был герой. И самка, как мне показалось, с гордостью отдалась ему. Она не побоялась ни слов, ни взглядов со стороны, ничего. Потому что собака? Им это свойственно? Да, животные потребности, да, физиология. Да, все правильно, все верно. Но еще она не боялась ничего, потому что знала, что ее осеменитель самый сильный, он сможет постоять за свою королеву. Ну, они стали этим заниматься. Мальчишки, до того момента ничего не замечавшие, вдруг стали кричать и показывать пальцами на этих собак. Потом кто-то из них взял камень и кинул в эту влюбленную пару. Затем посыпался град песочных и не только песочных камней в их сторону. Некоторые из них достигали цели, другие просто пролетали мимо. Те два пса, которые потерпели поражение, как только мальчишки начали кидать, убежали. А эти двое, тоже было хотели, но не смогли. И им ничего не оставалось, как покорно принимать удары судьбы. Пытаясь освободиться, кобель развернулся на 180 градусов, но это ему ничего не дало. Дети перестали кидать камнями и подошли поближе. Собаки не огрызались. Они были уничтожены, раздавлены морально. Они стыдились своего положения, они хотели убежать, не от мальчишек, нет, друг от друга. Мне стало жалко этих собак. Один из мальчишек подбежал и пнул эту слившуюся воедино пару. Собаки завизжали. Им было больно. Но глаза говорили не о физической боли, нет. В их взгляде не было ненависти, злобы к этим паренькам. Это был взгляд униженных существ, раздавленных прессом жизненных будней.
      Завераков замолчал. На противоположной стороне земного шара была ночь.
      - Я рада, что мы встретились, - сказала Тромбукса. - А, знаешь, я в детстве хотела быть балериной, но попала под трамвай.
      - А я хотел быть космонавтом.
      Девочка чуть не упала в обморок, глядя на то, как ее сосед, плавно оторвавшись от скамейки, парит в воздухе. Завераков достал из кармана тюбик зубной пасты и словно мелом на доске написал загадочную фразу:
      “Завераков - фигура, приближенная к Каматозе”.
      Потом все съел и принял и принял исходную позицию. Побледневшая Тромбукса смотрела на него окаменевшими от изумления глазами. Затем кирпичная оболочка глаз дала трещину и рассыпалась. Завераков хотел было встать и продолжить прогулку, но не смог. Его тело было парализовано. Рядом с ним сидело существо, внешне похожее на его соседку, но на том месте, где обычно находятся глаза, зияли две черные дыры. В одно мгновение огромные черные тучи затянули небо, сверкнула молния, ударил гром. Электрический разряд, в 4 раза превышающий по силе разряд, используемый для исполнения смертных приговоров на электрическом стуле, прошел сквозь Заверакова и ушел в землю. Тромбукса, обезумев от страха, отпрыгнула от почерневшего соседа. Если это действие оценивать спортивными категориями, то маленькая девочка установила новый мировой рекорд по прыжкам в длину с места. А для того, чтобы попасть в книгу рекордов Гиннеса, нужно повторить свой “подвиг” в присутствии комиссии, а это вряд ли бы удалось соседке обугленного барабанщика. Немного отдышавшись, Тромбукса пришла в себя. Она быстро поднялась с земли и бросилась к Заверакову.
      - Милый, что с тобой, ты чего?
      Салипод молчал. Тромбукса гладила его по голове и плакала. Теплые соленые слезы падали на безжизненное завераковское лицо.
      - Что ты, что ты, если тебе тяжело вспоминать свое детство, не вспоминай. Такое впечатление, что не я попала под трамвай в детстве, а он, и не в детстве, а прямо сейчас. Ну все, успокойся, успокойся, - бормотала Тромбукса, пытаясь вывести соседа из транса.
      - Я спокоен, - сказал Завераков сдавленным железобетонным голосом. Затем встал, сделал 7 шагов и рухнул на землю. Открыв глаза, Завераков увидел милое лицо прекрасной юной девушки.
      - Ну вот!
      Эта фраза, как кирпич ударила Салипода по голове и, пробив череп, застряла там. Завераков не мог понять, в чем дело. Он смотрел на стены, на потолок, на свои руки, ноги, на девушку, мило улыбающуюся ему, а в голове все звучала эта фраза. Вскоре Заверакову надоело созерцать окружающую его действительность. Он уставился в небо и погрузился в свой внутренний мир, состоящий из слов “Ну вот”. Хотя и состоял этот мир из такого крохотного количества букв, но он не был серым и однообразно скучным. С каждой секундой он менялся, по звуку, по ритму, по интонации, по скорости, так, словно он проходил сквозь магический кристалл, каждый раз преломляясь в его гранях. Через два дня буквы, составляющие фразу, которая независимо от Заверакова являлась его внутренним миром, стали хаотично меняться местами.
      Сначала: НВТ УО,
      затем: ОВТ УН,
      потом: ВНУ ТО
      и множество других вариантов. На третий день Завераков не досчитался одной буквы. На четвертый - трех, а на пятый осталась лишь одна буковка Р. Это нисколько не удивило Салипода, так как в его голове уже не было той нелепой фразы, он даже не помнил о ее существовании. В данный момент для Заверакова весь мир был буквой Р, и это его ничуть не смущало. На шестой день от буквы осталась палочка, на седьмой - весь мир исчез. Внутренний мир Заверакова скончался на седьмой день.
      -... пришел в себя, - закончила начатую словами “ну вот” фразу Тромбукса и поцеловала горячий завераковский лоб.
      Салипод приподнял голову и хриплым еле слышным голосом произнес:
      - Кто я!!
      Однако в интонации совсем не прослеживался вопрос, и это немного напугало девочку. Она не знала, что за время паузы между словами “ну вот” и “пришел в себя”, Завераков потерял всякие понятия, связанные с лексикой и многим другим, необходимым в простой человеческой жизни.
      - Салипод Завераков, сосед? - как бы спрашивая, произнесла эту фразу Тромбукса.
      - Я тебя люблю, - сказал Завераков и уснул крепким богатырским сном.
      Врач скорой помощи спросил девушку, кем она приходится пострадавшему.
      - Да, соседка я его вообще-то.
      - Так. Что случилось?
      - Не знаю. Мы сидели на скамейке, он сказал, что в детстве хотел стать космонавтом, а потом вдруг ни с того ни с сего почернел. Я сначала испугалась, - Тромбукса посчитала целесообразным не упоминать о своих нечеловеческих способностях, - спросила в чем дело. Он сказал, что все в порядке, встал, сделал 7 шагов и упал. Вот, в общем-то, и все, что я знаю.
      - Хорошо. Пульс нормальный, давление чуть повышенное, но у меня создается такое впечатление, что в него ударила молния. - Врач взглянул на небо, как назло не было ни одной тучки. - Или что-то подобное, - сухо добавил он. - Что же, будем госпитализировать. Вы с нами поедете или как?
      - Да, да, как же я его одного-то оставлю. Поеду, конечно.
      Весь месяц, пока Завераков лежал в больнице, Тромбукса навещала его. Окрепшим и здоровым, в сопровождении соседки, Салипод покинул стены лечебного заведения.
      - Врачам так и не удалось выяснить, что со мной произошло, да и черт с ними. Главное, все уже позади. Не так ли, соседушка?
      - Ага, - сказала Тромбукса, и они вместе рассмеялись.
      - А почему бы нам ни зайти куда-нибудь и не отметить это дело?
      - Я согласна. А куда?
      - Ну, скажем, в кафе, бар, ресторан, столовую, что у нас еще есть.
      Тромбукса сказала, что у них есть еще большая, светлая, просторная, объединенная квартира, о которой он уже, наверное, забыл.
      - Признаюсь, что забыл, но сначала лучше в кафешку. Мне надо привыкнуть к этой жизни. А то я отвык от этой суеты, постоянного шума, этого невыносимого воздуха, в общем, от всего того, что окружает меня сейчас.
      - Ну, хорошо. Вон там видишь?
      - Вижу, и что там такое?
      Там находился небольшой барчик, до которого Тромбукса и Завераков успешно добрались. Они уселись за свободный столик и заказали выпить.
      - Я люблю Шампанское, - сказала Тромбукса, считая пузырьки в своем бокале, - а помнишь, что ты мне сказал в парке, когда пришел в себя. Очухался, произнес и заснул. Помнишь?
      Завераков сделал два больших глотка, прокашлялся и слегка покраснел.
      - Помню.
      - Я тоже помню, - довольная ответом, произнесла Тромбукса. - Хорошо здесь, правда.
      - Да, хорошо. Так бы всю жизнь и сидел здесь, разговаривал с тобой, пил Шампанское, курил сигареты.
      Вдруг все вокруг замерло, остановилось. Милое создание напротив Заверакова стало изменяться, взрослеть, стареть. И вот уже через несколько минут перед ним сидела старуха и что-то ему говорила. Ее беззубый рот растягивался в отвратительной улыбке.
      - Нет! - как бешеный заорал Завераков, чем очень испугал Тромбуксу.
      - Что с тобой, милый?
      Завераков выпил залпом остатки Шампанского. Рукавом вытер пот со лба.
      - Ничего. Просто я не хотел бы сидеть здесь всю жизнь. Хорошего понемножку. Пойдем лучше погуляем.
      И они отправились гулять по маленьким улочкам большого города.
      - Послушай, сосед, что с тобой происходит? Ты какой-то странный.
      - Не знаю. Что, и кто, и как, но что-то или кто-то преследует меня. И еще я боюсь даже думать об этом. - Завераков замолчал и взглянул на небо. - Я все могу.
      Тромбукса тоже устремила свой взгляд в небесную высь, затем тупо посмотрела на Заверакова и принялась истерично смеяться. Салипод продолжал смотреть в небо. Тромбукса продолжала смеяться.
      - Мне это смешным не кажется, - сказал Завераков и пристально посмотрел на смеющуюся соседку, - хочешь, я вытащу кирпич из этого дома или загну фонарь, или превращусь во льва и прочту тебе стих про любовь у китов.
      Тромбукса вдруг стала серьезной:
      - Ну что ж, если у тебя получится, то, пожалуй, я бы послушала. Прости, что я смеялась. Просто я хочу кое-что.
      Завераков дружелюбно отреагировал на слова соседки и сообщил, что любая ее прихоть будет исполнена. Тромбукса улыбнулась и сказала, что хочет пи-пи.
      - Ну что ж, - сказал с грустью приближенный к Каматозе, - я могу сделать так, что ты не будешь хотеть.
      - Ну?
      - Что, ну? Ты хочешь, чтоб я это сделал?
      - Что сделал?
      - Ну, чтобы ты не хотела.
      - Давай.
      - Что давай?
      - Да, сделай это. Я хочу не хотеть.
      - Все.
      - Что все?
      - Как, что? Хочешь что ли?
      - Хочу, хочу, волшебник хренов. Я хочу пописать и не хотеть больше, пока вновь не захочу, понял.
      - А хочешь вообще никогда не хотеть?
      - Ты, Завераков, чокнутый что ли?
      - Нет, я все могу.
      - Я верю, но писять я предпочитаю сама. Я, вообще говоря, не очень люблю, чтобы кто-нибудь за меня писял.
      - Да нет, ты не поняла.
      - Я все поняла, подожди меня, я быстро.
      Это были последние слова Тромбуксы. Она повернула за угол дома и скрылась из глаз. Завераков засек время.
      - Пять минут ее нет, - Салипод напряженно думал о размерах тромбуксинского мочевого пузыря, - десять минут ее нет.
      Прошло полчаса.
      - Может, случилось что? - спрашивал себя Завераков, но идти на поиски не решался.
      Через 45 минут с момент ухода соседки Завераков не вынес тягостных минут ожидания и растворился в темноте переулка, в который 45 минут тому назад зашла маленькая девочка по имени Тромбукса.


Конец первой части.



Часть вторая


      Некрофилия памяти - отвратительное чувство, но необходимое для жизни. Эксгумация жизни - ужасная процедура, но она необходима для смерти. Когда Завераков увидел Тромбуксу, она уже была мертва. Ее хрупкое беззащитное тело издавало резкий запах гниющего мяса. По лицу и рукам ползали мухи. В носу, во рту и в ушах поселились отвратительные белые черви. Увидев эту страшную картину распада человеческого тела, Завераков бросился бежать прочь. Всепоглощающее чувство страха охватило его, он был не в состоянии о чем-либо думать. Он бежал прочь, бежал туда, куда несли его ноги. Бежал несколько часов по улицам, дворам, переулкам, не замечая домов, людей, машин - ничего. И когда силы покинули его, он без чувств рухнул на землю. Крик, шум, гам вернули Заверакова к жизни. Он открыл глаза и увидел испуганное лицо Тромбуксы, на лбу у нее сидела жирная черная муха. Завераков перевернулся на живот, и тут великого барабанщика вырвало. Народ, сбежавшийся на истошный крик Тромбуксы, пошумел, посюсюкался, да и разошелся. Завераков сидел на асфальте, закрыв руками лицо, и плакал. Его соседка присела рядом с ним.
      - Что случилось, милый? - шепотом спросила она.
      - Ты жива, - глотая слезы, произнес Завераков.
      - Жива? Ну, конечно, жива, а что со мной может случиться?
      Салипод вытер слезы и высморкался в кулак.
      - Ты была мертва. Это была ты. Тебя жрали черви, от тебя пахло гнилью, по тебе ползали мухи. Ты...
      Он не смог договорить, его снова стошнило. Тромбукса вытерла ему лицо носовым платком, помогла подняться, взяла под руку, и они зашагали прочь от этого заколдованного места. Они шли и молчали. Уже ночь опустилась на большой, суетливый город, на улицах зажгли фонари, а двое странных влюбленных все шли по дороге, не имеющей ни конца, ни начала.
      Первой нарушила затянувшееся молчание Тромбукса:
      - Послушай, Завераков, - сказала она, - я устала от твоих странностей за эти семь лет совместной жизни. Ты - псих, ты - больной, ты... - она взглянула на него и замолчала.
      Завераков шел молча, не поднимая головы.
      - Давай присядем, нам надо поговорить, - сухо произнес он.
      Неподалеку от них, в кустах чернела старая, наполовину разломанная скамейка. Они молча направились к ней. Вблизи скамейка выглядела намного отвратительнее, чем издалека. Но, не смотря на это, они присели на нее.
      - Сколько, ты сказала, мы прожили вместе?
      - Ты понимаешь, что я устала?
      - От чего же ты устала?
      Боже мой, как это трудно понять, от всего, от такой жизни. То ты летаешь, то тебя тошнит при виде меня, то тебе кажется не бог весть что. Что с тобой, можешь ты мне сказать или нет?
      - Конечно, могу, от чего же нет. Все очень просто.
      - Как просто, что просто? - почти крича, говорила Тромбукса.
      - Все, понимаешь, все просто. Не было ничего: ни семи лет, ни совместной жизни, ничего не было.
      Тромбукса недоумевающе посмотрела на Заверакова:
      - Прости, я не совсем поняла.
      - Тут понимать нечего, - холодно произнес Завераков, - меня никогда не было. Боюсь, что и тебя тоже, - он замолчал и, запрокинув свою голову назад, уставился на небо.
      - Как это? - удивилась Тромбукса.
      Завераков обнял соседку и прижал ее к себе.
      - Понимаешь, малышка. Я - это ты, подожди, не перебивай. Ты никогда не задумывалась, почему мы жили на одной лестничной площадке, почему разделяющая наши жилища стена рухнула, почему у меня, как и у тебя впрочем, никого нет, почему, почему, почему. Ты видишь, сколько вопросов, а где найти ответы?
      - Где?
      - Видишь ли, я всего лишь плод твоей фантазии, фантом, я нереален. Меня выдумала твоя фантазия. Тебе было одиноко, ты каждый день страдала оттого, что нет никого рядом, оттого, что некому спеть свои чудесные песни. И твой мозг изобрел меня. И ты, дорогая, устала не от меня, а от себя. Я не могу быть другим, я - твоя фантазия. Почему я тебе никогда не рассказывал о детстве, а если и говорил что-то, то ты, несомненно, ловила себя на мысли, что наши судьбы схожи, ведь так.
      - Ну, а Великая Стена, которая придавила тебя - это тоже моя вина? Я ведь совсем не хотела причинять тебе боль и тем более убивать, - как бы оправдываясь, сказала Тромбукса.
      - Дело в том, - Завераков немного замялся, - понимаешь, ты тоже, - он замолчал.
      - Что тоже? Тоже миф, фантазия. Ты это хочешь сказать?
      - Да, именно это. Из-под обломков меня вынул Каматоза. Существо, наделенное необыкновенной властью.
      - Ты хочешь сказать, что это он придумал меня?
      Завераков молча кивнул головой:
      - Он некий творец, который может творить что угодно, через меня. Я являюсь механизмом его фантазий.
      - Но как же так, ведь тебя придумала я?
      - Да, это так. Он выдумал тебя, чтобы ты произвела на свет меня.
      - Чехарда какая-то, я ничего не понимаю.
      - Тут еще один интересный момент, Каматозы тоже нет, он тоже чья-то выдумка, а тот, кто придумал Каматозу, тоже является чьей-то фантазией, и где конец, я не знаю. Понимаешь, в чем проблема, мы не властны над своей судьбой, но властны над судьбами других, придуманных нами, персонажей. Они живут по нашим законам и желаниям. Но, так как мы являемся в свою очередь тоже персонажами, значит, это не наши законы и желания.
      - Прости, милый, что-то я не совсем поняла или совсем не поняла.
      - Видишь ли, некий творец придумал персонажи: тебя, меня, еще кого-нибудь, неважно. Так вот, он сделал нас такими, какие мы есть. Понимаешь?
      - Немножко.
      - Он дал нам то, что есть в нем: фантазии, мысли, еще что-нибудь, не знаю что, да это и неважно.
      - А что важно? - перебила Заверакова Тромбукса.
      - Важно то, что все его персонажи не выходят за рамки его собственного я. Это он: и я, и ты, и Каматоза, и еще не знаю кто. Но парадокс в том, что он не может придумать ничего другого, так как сам лишь иллюзия. Я не знаю, но, понимаешь, если мыслить глобально, то главный творец - это бог, это вселенная, это ничто. Но тут еще вот что: иллюзии, которые вырабатывает это ничто, сами порождают иллюзию этого ничто. Тогда получается, что это круг, не имеющий ни начала, ни конца, ни своего существования.
      - И что это значит? - недоумевающе спросила Тромбукса.
      - Попробуй, напрягись, ведь ты и я - одно и то же.
      Тромбукса чмокнула Заверакова в щеку и принялась рассуждать:
      - Мой бывший сосед Завераков выдумал ничто, чтобы оно выдумало кого-то, кто бы выдумал того, кто выдумал Каматозу, - она немного помолчала и продолжила, - Нет, кто-то выдумал меня, тебя и Каматозу. В свою очередь я выдумала тебя, а Каматоза - нас обоих, так?
      - Почти. Вот, видишь, как просто решается задача твоей жизни. Тебе стало легче? - улыбаясь, спросил Завераков.
      Но Тромбукса вдруг заплакала и дрожащим голосом произнесла:
      - Скажи, что все это неправда, и ты любишь меня.
      Завераков молча смотрел на звезды, одной рукой обнимая свою любимую.
      - Ну, конечно же, я люблю тебя, глупышка, - чуть слышно произнес он и уже совсем тихо добавил, - если я вообще способен кого-либо любить.
      Они долго сидели и смотрели на небо.
      - Ты что молчишь, великий барабанщик всех времен и народов?
      - Ну, а что говорить-то, все вроде сказано.
      - Ты, правда, не помнишь те семь лет, что мы вместе прожили?
      - Их не было, глупышка, не было, и давай не будем об этом. Хочешь, я тебе расскажу сон?
      - После того, что ты недавно рассказал мне, это звучит странно, но ладно уж, чего там, валяй.
      - Мне приснилось, что огромное озеро разлилось у ног моих, и на закате серебряного утра выпал снег. Чистый и прозрачный, как стены моего дома. Он улегся шелковым пушком на моем лице, и кузнечики шептали в такт его сочным хлопьям. От того ли, что он был им незнаком, или оттого, что любили его всем сердцем. Я стал белым, как когда-то в детстве, и пел песню трех поросят. “Это руки твои способны творить чудеса”, - сказал лев и растворился в серебристых лучах огненного шара. Мерзкие медузы гнусно хихикали, выставляя свои носы из стеклянных вод огромного озера, разлившегося у ног моих. “Что это вам так смешно?” - спросил я у медуз. Но они лишь продолжали хихикать. Я собрал свои волосы в клубок и кинул в свое уродливое отражение. И вдруг увидел там тебя. Это ты смешила медуз. Это ты им рассказывала смешные истории, случившиеся с тобой под небом. Ты протянула мне руку и предложила войти. И вдруг что-то разом перевернулось во мне. И я увидел тебя под небом, как прежде. Ты была вся белая, маленькая и красивая. Я закричал от радости, но вместо восторженных возгласов изо рта вылетали пузыри и поднимались к твоим волосам. Я знаю, что так не бывает, но я вдруг почувствовал дыхание рыбы, вплотную приблизившейся ко мне. Это была ты. И не вздумай отпираться, все в этой рыбе напоминало тебя. Она даже думала как ты. Да и разве ты можешь думать как-нибудь иначе. Ты поцеловала меня в губы, и я стал антилопой, испугавшей всех обитателей огромного озера, разлившегося у ног моих. А потом мы пили чай, или, скорее всего, кто-то делал это за нас. Но мы все равно были счастливы, маленькая рыбка и подводная антилопа. Мы думали ни о чем, мы смешили вредных медуз и играли с ними в догонялки.
      Тромбукса уже не слышала Заверакова, она сладко спала и видела свой не менее интересный и сказочный сон.
      “Сон - это великое дело”, - подумал Завераков, взял Тромбуксу на руки и пошагал прочь.
      Тромбукса открыла глаза и потянулась.
      - Как долго я спала... - она еще хотела что-то сказать, но, пораженная увиденным, не смогла больше вымолвить ни слова. Она тут же зажмурилась, боясь осознавать происходящее. “Не может быть, не может быть”, - беззвучно повторяла она себе. Через некоторое время она решилась открыть глаза. Ее взору предстали холодные серые стены и масса голых безжизненных тел. У некоторых были вспороты животы, иных миновала эта участь, или до них еще не дошла очередь.
      - Я проснулась, - тихо сказала Тромбукса, и слезы ручейками побежали по ее юному лицу, - это все сон.
      Она повернула голову и увидела Заверакова. Его окоченевшее тело лежало на спине, глаза смотрели в потолок. Тромбукса подошла к нему и присела у изголовья. Она положила его тяжелую голову на свои хрупкие коленки и запела песню:

Мне приснился плюшевый слон с большими глазами,
Красочный перезвон и белое пламя.
Крик умирающих сов в безлюдных долинах,
Ноги, ведущие нас по желтой глине.
Мне приснился солнечный свет и звуки свирели,
Волосы диких сирен в мокрой постели,
Песни небесных стрекоз, летящие к небу,
Копыта единорогов, бьющие землю.
А в небе висел хрустальный шар
На позолоченной нитке...
 




Конец.




 
 
 
 

Распиздяи






      Распиздяи, нам ли досталось нечто похожее на отрыжку этого города солнца. И все длилось считанные секунды, и все походило на гигантскую черепаху с перепончатым клювом. Не то что бы мы походили друг на друга, нам даже не было жарко, не было любви, нас не было. Хотя вполне могло показаться, что это нас, что это, а как же. И все же можно верить только желудку, а прямая, слепая, что, в общем, и целом не одно и тоже, дает сбои и все пытается сотворить злую шутку. Приятно спрашивать себя - может ты уже умер. Тишина. Значит ты знаменит. Просто предложение, о чем тут спрашивать. Мертв, не знаменит. А как же миньеты, анальный секс, демонстрация влагалищных лабиринтов, в которых так легко потерять себя. И тоже не вопрос. Терять себя привилегия параметров непроизвольно отягощенных субстанциональной перегруженности. В мыльном пузыре не отражается потерянная вечность. Если ты еще способен находить свои пальцы на письменном столе, почему бы в таком случае тебе не поделиться своей цикличностью с чьим ни будь затхлым влагалищем, нещадно пахнущим амбициозностью и океаническим бризом. О насколько изящен был майский вечер, и эта приторность волосков оккупировавших ее припухлость губ налившихся соком, словно звенящая спелость фруктовой мякоти.
      Но глодать сладкие грезы с родни глотанию соплей, удушью от собственной блевотины в спящем состоянии. А что же это все, если не сон. Это все явь, это все, даже не пол всего, даже. И когда ты однажды спросишь себя, и это прозвучит ответом. Вот он трижды надкусанный правнук похмелья, вот он сочится, течет, изменяется, но ничего за ним нет, все съедено и высрано, и съедено, и высрано. Как приятно скрипит на зубах этот кал, кто сделал кучку проходя мимо спросит прохожий. Смакующий мальчик солжет ему Я.
 
г. Москва
Июнь, 2000 г.


 



 
 
 
 

Оправдание Сократа, Платона и Плотина






      - Курю, курю, а толку от этого, ну никакого. Да какой в этом, скажите мне, может быть толк? Да, что это я, ни кого же нет.
      - А ты пей, а то куришь и куришь, какой в том толк? Ни какого толка. Ты пей.
      - Когда пьешь надо есть, а когда куришь, вовсе не обязательно. Вот тебе и толк. Да что это я, никого же нет.
      - А ты пей и ешь.
      - Ну что же, можно, но ведь будешь пьян и наделаешь много глупостей. Да и опять же, есть хочется когда пьешь, это я уж знаю точно. А тут, покурил, и есть не так хочется и глупостей не наделаешь, ну или по крайней мере, меньше, чем когда пьян.
      И вдруг остров Буян внезапно возникает в вашем возбужденном сознании, и вы, право, ничего не понимаете, к чему все это, когда кругом голод и разруха, да к тому же такое перепутье, конец второго тысячелетия, необходимо сделать правильный выбор.
      - Это как у того богатыря, куда ехать то? Только там то три направления, а здесь два, значит как у Гамлета. Точно, Гамлет, прынц дадыский, злой убивец, бедняга Офелия. Можно провести параллель с “Грозой” Островского, только к чему все это, к чему, когда выбор не столь уж проблематичен. Да и проблема та из пальца высосана, так что скорее курить, чем пить, преимуществ больше. Опять же, чего это я все болтаю, нет ведь никого.
      - Когда пьешь, есть не обязательно, закусил, да и хорош, а вот покурил, посидел, улыбнулся, и вместе с улыбкой такое наступило, что хоть свой окорочек в сыром виде жри, вот какой голод, да вот и толк какой.
      - Да вот и толк какой, словно волк с бородой, это скорее уж козел, ему в такси не залезть и на самолет его вряд ли возьмут и перед ним ни когда, ни когда не стояло подобного выбора: пить или курить. Если подойти к этому с точки зрения великой науки логики, а эту науку еще старик Сократ любил и уважал и преклонялся перед ней. Следуя этой великой науке передо мной стоит вопрос выбора курить или пить, а перед волком с бородой, он же козел, не стоит, из этого следует что я не козел. Но если копнуть глубже, перед Сократом тоже не стоял этот не простой вопрос в мегатонны нервных клеток и килотонны напряжения мозгового вещества. По законам логики следует, что Сократ - ??? Никогда. И так, меня тошнит от вашей логики, фраза явно чья-то, но не Сократа и уж тем более не Платона и даже не Плотина, хотя уж больно эта фамилия мне знакома, что же она мне напоминает, сказать не осмелюсь, не знаю, скорее забыл, хотя вряд ли помнил, впрочем, насрать. И так оправдание Сократа, Платона и Плотина. Перед ними не стоял этот чудовищный вопрос выбора пути, либо ты идешь и пьешь, либо куришь и летишь. Но нужно отметить, что этим вопросом озадачивается каждый здравомыслящий человек, который еще способен распознавать самолет в небе и который ни когда, ни за что, не будет стараться доплюнуть до луны. И тут опять противоречие по первому пункту. Но как же без противоречий, человек противоречив, а тем более мыслитель, к оным я себя причисляю. Взять хотя бы Паскаля, отгрохал труд, шедевр философический, нет, пришел злой дядя Вольтер, нашел массу противоречий и ну его, первого, костерить и в ухо, и в рыло. То ли дело Ван-сван-Гог, сразу ухо хвать себе, чтобы никто не костерил и ну помалкивать. А мне вот и без слов его известно, какой Ван-сванович-Гог сделал выбор, но это тайна. Так вернемся к Сократу, Платону и Плотину, сейчас им оправдательный вердикт, и о них речь, а вовсе не о сван-Вам-Гоги, хотя тоже человек был хороший. Ну все. Итак, все выше ознаменованные люди не были бородатыми волками, так как сделали свой выбор, их выбор был один - ПИТЬ, а не курить. А вот тут то все и открывается, вся сложность этой не простой, кривой задачи. Вы возразите и скажете: “Чудовище, какой такой выбор, когда они жили, и где они жили, а когда Колумб”. Ага, вот оно, тогда никто и думать не думал и помышлять не помышлял о гнусных колумбовых замыслах, по этому им сделать свой выбор не составляло труда. А вы тут, как тут, спросите, какой же это выбор, если нет второго побуждающего игрека “у”. А я вам отвечу, выбор и все тут. Они были греки и не думайте, что им было легче, за отсутствием табака у них было много соблазнов, возьмите хотя бы Платона. К счастью я не грек и не Платон, у меня свой выбор, я живу уже после путешествия Колумба-бумба и мне, к счастью, можно задумываться о более насущных вещах. Хотя многие этого еще не осознали и встают на протоптанный путь, я бы даже сказал на распаханный путь проточного Платона, пытаясь тем самым достичь его величия. Хотя во времена Платона занятие подобными делами не считалось проточным.
      - А курить и пить, может в этом толк, взять и объединить два пути, в один котлован.
      - Не гениально, не по Шекспировский, но стоит обдумать это. Да кто это, в конце концов, если я знаю, и с полной уверенностью могу заявить о том, что вокруг меня никто не существует и не собирался.
      Вечерело. Голодные, уставшие, изнеможенные люди возвращались после не легкого трудового понедельника домой. Они шли, низко опустив головы, обгоняя и толкая друг друга локтями, и никакие всадники, Сократы, Платоны, Плотины, Колумбы не возбуждали их притупленные житейскими проблемами души-щи, им было глубоко наплевать на одиноко стоящую фигурку человека, по всем физическим данным принадлежащую к их животному сообществу, прицельно плюющую в мутный, трупный лик Луны.
 
г. Москва
2000 г.


 



 
 
 
 

Осенний апокалипсис






      Пожалуй, что у них было все кроме, пожалуй, что всего, и это их вполне устраивало. Но саблезубые тигры в чаще кустарника, разместившегося под кроватью, несколько затрудняли их ощущение реальности. С каждой кружкой чая вера в светлое несбыточное вымывалась из их желудка, и им ничего не оставалось, как удариться в меркантилизм сущего. Это сущее хранилось на дне огромного черного сундука, сундук был заживо погребен во внутренности бурундука, а бурундук жил то в унитазе, то в ванной, то и дело меняя свое место жительства. Они боялись бурундука и страшно недолюбливали ходить по нужде, вода вызывала у них легкое отвращение, она была немым напоминанием об этом нарочито одиозном кочевнике. Бурундук не был похож на бобра или лошадь, он был мил и застенчив, он сам боялся их, а еще больше он боялся и не предвидел его. Потому что тот таинственный он вполне мог удалить сундук из бурундука, которым он так дорожил, и самого его. Бурундук все время сбивался, запинался и путался, именно в эти мгновения ему приходила в голову мысль сменить постоянное место жительства на временное, но вот беда, он никак не мог разобраться, где то, а где другое. И он вновь сбивался, и заикался, и путался, и снова его голову посещала одна и та же мысль, сменить временное место жительства на постоянное, и вновь, все по той же накатанной, отшлифованной до состояния невозможного программе. Измотанный, совершенно лишенный сил бурундук тихонько засыпал именно в том месте, где силы покидали его.
      - Ужас, ужас, - лепетали они при виде спящего бурундука, своими большими продольными головами. - Опять он разлегся посередине, между помывочным чаном и отхожим местом.
      - Снова нам не отойти, не почаниться.
      И они возвращались в два раза грустнее и озабоченнее прежнего в исходную точку. Там они долго стояли, размышляя о премудростях жизни.
      - Не хочу обижать вас, - сказал им он, - но я вам желаю мальчика.
      - А ты не желай, а сделай, - вращая языками и плюясь глазами, огрызались они на него, но не так, чтоб очень резко и не так, чтоб очень грубо. Они боялись его, как бурундук, вместе взятый с сундуком, да еще и с сущим, несущем в своих закромах.
      - Двух, двух, хотим, хотим. Одного мало, хотим. Хотим двух, двух, - добавляли они.
      - За какой такой надобностью, - хитрым прищуром левого окуляра вопрошал их он.
      - Как это, так это, хотим же, - как бы беря в основу своих высказываний только голые факты, возмущались они. Но тут же их живенькие маленькие глазки опускались к полу, и они замолкали, украдкой посматривая на него. Они знали, что он вполне может сделать так, чтобы они не хотели, и он способен на это.
      - Не надо, - быстро встревали они в его раздумья, - давай одного.
      - Нехай один, какая, хрен с ним, разница. Один, три. А между тройкой и единичкой, - робко начинали они философствовать.
      - Всегда нужна золотая середина.
      - Для вашей золотой середины и одного лишка будет, - говорил им он.
      - Не будет, не будет.
      - Что ты, что ты, для нашей один и будет той серединой для нашей середины. Две золотые середины. Только вот опять эта роковая цифра.
      - Ну хорошо, двух, - соглашался он.
      И тут они:
      - Бурундука можно убрать, он очень одиозен и непредсказуем.
      - Да, да, стоит, стоит, а потом валится и засыпает, вровень как раз там, где до этого только что стоял.
      - А зачем вам двух, - как бы игриво вопрошал их он.
      - Ну как зачем, как зачем, - как курицы кудахтали они и начинали вращаться вокруг оси.
      Им было неуютно, они чувствовали себя так, словно воздух гуляет в их животе, и завывает, и булькает, так скрипели от натуги их мозги.
      - Ну ладно уж, - пожалел их он. - Вот вам Веда Хлёб, он же Ведо Ведо Вед.
      - Ух ты, - сказали они, - а что это значит?
      - Это значит, - сказал он холодными долгими выдохами, - что он ведает хлебками и отхлёбами.
      - А разве хлебки и отхлёбы - суть одного процесса?
      - Суть - это тоже процесс, кстати каждый из вас должен крепко накрепко знать, что слово “процесс” пишется непременно слитно и с двумя “с”, а слово “суть” - только с одной. Если вы умудритесь поставить еще одну, то эти будет совсем другой коллор.
      - Фу, фу, фу, - сказали они, и их рты обнажились в натянутой конфузно застенчивой улыбке. Прыщи на их зубах отдаленно напоминали отвратительные кариесные отверстия.
      - А хлёб очень похоже на хлеб, - вращали они языками, каждая в свою сторону. При этом язык, направленный влево, выдавал согласные, а язык, вращающийся в противоположную сторону, то есть вправо, воспроизводил только гласные звуки.
      - Вы поливали розу, - спросил их он, уколов свой левый зрачок об облетевший колючий куст.
      - У нас закончилась минеральная вода, - пропели они, и их горькие слезы неутешимой печали падали в пустоту.
      - Разве можно хлебать хлеб, - перестав грустить, спросили они. - А все сводится к тому, что он ведает неведомым, то есть, как хлебать и отхлебывать хлеб.
      - Ну и что, - возразил он. - Ведохлёб - рецептуальный мастер древних манускриптов, оставленных на окаменевшем коровьем дерьме отшельниками, познавшими суть сутей. Это были великие мастера своего дела. В их венах текла лучезарная кровь. А наши вены - это же сплошной мусоропровод, закинули туда, и мчится там - брям, брям.
      - А у него, - спросили они, - что у него? Что, что, что?
      - У него электролит.
      - Не хотим, - взбунтовались они, - хотим с лучезарной.
      - Убрать? - спросил их он.
      - Нет, нет, ни в коем разе, ни в коем, - сказали они, затем решили, а уж после подумали. - Мы еще не все выяснили, что касается его второй профессии, и еще, мы бы хотели услышать его голос.
      - У него нет голоса, - сказал им он.
      - Почему? - возмутились они.
      - Потому что он технологически непредусмотрен для людей подобной профессии.
      - Чушь какая-то, - возразили они.
      - А вы не чушь, - сказал им он и удалился курить, предоставив им самостоятельно изучать Ведо Ведо Веда.
      - Хорошо, - сказали они, когда он вернулся, - а что такое Ведо Ведо Вед.
      - Он ведает ведением Вед, - сказал им он.
      - Он такой специалист, - удивленно восторженно зарычали их рты. - А ведает ли он самыми основными специальностями?
      - Это какими же? - спросил их он.
      - Ясно какими, - заулыбались они, и их стручковатые носы закрутились в спирали. - Введением и выведением Вед.
      - Это вам не Введо Выведо Вед, а Ведо Ведо Вед, а также Хлёбо Вед.
      - Он будет нас отхлебывать, в то время когда будет проведывать, или что же он, электролитовый чурбан, будет с нами делать.
      - Да ничего, он просто будет вами ведать и все, - сказал им он.
      - Не хотим, - проколотили они в медный таз.
      - Убрать, - просморкались они без сострадания.
      - Хорошо, - сказал им он, и тут Ведо Ведо Вед треснул на самом что ни на есть пузе и принялся изливаться. Электролит так и хлестал из него через окаянную трещину в пузе пока не вытек весь. От Хлёбо Веда осталось лишь два электролитических пятна неправильной окружности.
      - Мы устали от этого горе-специалиста, - сказали они, - и хотим танцевать, выпивая вино.
      - Выпивайте, - сказал им он, - я тоже слегка устал, танцуйте, а я пойду отдохну малость.
      Виляясь и вихляясь; страшный зуд в области седалищного хряща заставил их почесаться, тем самым внеся дисгармонию в разухабистые позиции неизвестно где подсмотренного представления.
      - К диву, - решили они и принялись гнуть коромысловую ось спины в противоположную пузу сторону.
      Их блеклость нарушила ржавая стрела безысходности, она застряла между двух параллельных циферок хренометра. Уставший дятел, раздолбивший кукушкино дупло за рекордно короткий срок и теперь восседающий на троне хренометра, протрубил им о преднамеренном окончании бодрствования. Затем он выдолбил еще пару магических формул, возвещавших о том, что пришла пора, и все законопослушные граждане должны забыться в теплых грезных снах.
      - Неужели пора? - с досадой спросили они.
      Дятел грозно посмотрел на них именно так. Взгляд его напоминал хитрый и напряженный прищур грифа, смотрящего на разложившийся труп тюленя.
      Они не стали спорить, испугавшись этого злобного клюва, с помощью которого дятел мог достучаться до любых извилин. Они лишь, не оставляя никакой надежды, произнесли:
      - Уже пора, - и, немного подумав, добавили, - а где же сказочка? И, поскольку мы чесались, давай диво. Диво, диво, - словно “Шайбу, шайбу” завопили их шершавые языки.
      Он наблюдал за ними из угла и с жадностью небольшими глотками смаковал спирт, закусывая его сухариками льда, специально доставленными ему из недр ледовитого панциря.
      - Угомонитесь, - сказал им он, - будет вам, и цыц.
      Он плюнул в два электролитовых пятна неправильной формы, и из них враз вспучился пучеглазый выдумщик всякой чуши - сказочник.
      - Это кто, - испугано спросили они, вывертывая все глаза на изнанку. - До чего рожа ужасающая.
      - Диво, - сказал им он.
      - Их он, - впервые назвали они его по имени, - это не диво, а кошмар. Им он, - во второй раз прозвучало его имя из их скошенных чудовищным дивом ртов, - ты обещал сказку. Так нам не уснуть, и прогони дятла, он возбуждает в нас чувство асимметричности.
      Им он сказал, что именно так должны выглядеть сказочники.
      Дятел, испугавшись этих слов и вида настоящего творческого гения, проглотив свой клюв, самореализовался до утренней зорьки. Он не любил сказок и поэтому был призрачен, как дремавший в холодильнике хобот слона, забытый впопыхах кем-то величавым и долгим.
      - Он и расскажет вам быльную быль, - сказал им он, - а вы занимайтесь поудобнее позами и принимайтесь слушать.
      “Сказка о девочке и пиявках, рассказанная неким странным, выглядящем именно так, как и должен выглядеть истый сказитель и сочинитель сказочного”.
      Выбулькивая из себя пузыри, в которые был облачен смысл данного произведения, таким образом и способом рассказчик принялся ведать о неведомом.
      1. Содержание первого пузыря давало четкие представления о возрастных уровнях девочки, ее прыщевидной полости лба. В оболочке пузыря высвечивались непостоянность и излишняя скомканность однообразия глаз. Фара - так звали девочку, в честь покойных дедушек, служивших в разных местах. Густой настой из спичечных головок делал Фару флегматичнее обыкновенного и впечатлительнее иного. С каждым глотком в ней пробуждались любовь и жалость к пиявкам, живущим в болотистой заводи близ остановки рейсового автобуса со встроенными во фронтальную часть циферками.
      2. В замкнутом пространстве второго пузыря скрывалась тайна единобрачия и обреченное голодание пиявочной народности, алкающей человеческой крови. В полнолуние каждая пиявка из своей кольчатой полости изрыгала стоны отчаяния и гнетущего “пессимизма”, от чего в границах территориальной автономии болотистой заводи близ остановки рейсового автобуса со встроенными во фронтальную часть циферками появлялось недопознанное свечение бирюзового цвета. В эти минуты изнеможения и вселенской скорби небо пряталось в черных дырах, опасаясь ипохондриального восприятия действительности, что служило поводом для начала менструального цикла у девочки с добрым именем Фара. Как только первые признаки начавшегося недуга давали о себе знать посредством бурного фонтанирования, в тот же момент девочка бежала мимо остановки к болотистой заводи и принималась кормить обездоленных и истосковавшихся по свежей, молодой кровушке пиявок.
      3. Третий маленький пузырь был продолжением двух обширных начальных и возвещал о радости и благоденствии.
      Насытившиеся пиявки мирно засыпали. Перепуганное небо покидало временное убежище черных дыр, а девочка, умиротворенная, с переполняющим душу чувством выполненного долга, возвращалась домой и на третьем глотке настоя из спичечных головок забывалась сладким отзвуком горного эха.
      Два пузыря принялись странствовать в пределах пустоты, постоянно сталкиваясь друг с другом. Третий пузырь лопнул, самоликвидировавшись, та же участь постигла и сказочника, он деформировался в их сны.
      Они как жирафы спали стоя, чавкая и разбрасывая свои вязкие слюни на все существующие стороны адекватно существующей действительности, созданной “им”.
      Им снились реальные истории из жизни поросят.
      Свинью подвесили за ноги вниз головой, и в то время, когда ей разрезали живот, она вдруг открыла в себе телепатические способности, прямо свинья-экстрасенс. В ней вдруг появилась способность видеть сквозь стены. И главное то, что толщина стены или иного предметного указателя не была обусловлена какой-то таинственной причиной в несколько карат. И по причине отсутствия четких геометрических пропорций преграждающего путь взгляду человека либо свиньи или другого иного животного препятствия, свинья могла ренгенировать и прожигать насквозь своим поросячим взглядом любую толщу. А так как она висела вниз головой, то они ясно видели, что взгляд ее был прикован, пригвожден к земле. Но, принимая к сведению закон всемирно падающего Ньютона, можно сделать вывод о том, что на той стороне земельных угодий тоже кто-то незнакомый выращивает морковь и табак, разводит кроликов и ест индюков. Итак, пользуясь своим экстраординарным открытием, свинья, подвешенная за ноги, с каждой секундой все больше заполняющимися кровью глазами смотрела в точно такие же глаза подобного себе существа, подвешенного за ноги, и, пользуясь идентичным даром смотрящего на свинью. Это был хряк. Их взгляды встретились, и это была любовь с первого и единственного раза, перед тем, как отдать душу. Больше они никогда не встречались. Хряк угодил в исламский ад, так как ему довелось родиться и быть зарезанным на территории, исповедующей ислам. А свинья угодила в христианский рай, так как животные греха не имут.
      - А я в это не верю, - сказала черная свинья откуда-то из Мозамбика или еще дальше старой свинье с большим шрамом в паху и отгрызенными крысами ушами, поведавшей о сем космозоологическом.
      - А я верю в платоническую любовь у свиней, - сказала молодая грудастая свинка. - Ах, как это романтично.
      Спящие “они” при этом причмокнули своими обвислыми нижними губенками и потеряли по слезинке, каждая из своего левого глаза. От звука ударяющихся об пол капель и от запаха лопнувшего пузыря их правые глаза широко открылись, бегло произвели обследование местности, но, удовлетворенные происходящим, затворились мерным скрипом.
      - Еще как романтично, - сказал на ломаном поросячьем высунувший голову и совершенно покоренный рассказом пожелтевшей свиньи свиной цепень. Он жил в переполненном газами организме жирного старого борова, искоса поглядывавшего на молодую поросячью попку, лукаво виляющую сизым хвостиком.
      - И я! - прохрипел он, обходя с заду грудастую свинку, и очередная порция газа вырвалась со скрипом и скрежетом из его затхлого сопла.
      - Я бы могла полюбить тебя, - улыбнулась борову молодая говорящая свиная задница, но я не умею переживать, но течение моих вод приводит к неопознанному, непостижимо оттопыренному.
      - Я смогу выделиться, - азбукой Морзе простучал копытами хряк, когда-то в детстве занимавшийся в цирке.
      Рассказ свиного цепня, живущего в теле ученого хряка.
      В связи с неблагополучной природной средой обитания и тлетворным влиянием газов на продольный мозг и весь организм цепня, фантазия в его лентах отсутствовала напрочь. Этот долговязый паразит пересказал рассказ старой свиной глотки на свой глистовый лад. Будто жили и умирали не свиньи, а свиные цепни от проникновения в их полости странных веществ, претящих их проживанию в данном регионе. И когда пораженный нежданным недугом умирающий цепень выползал, то он вдруг увидел другого умирающего цепня, влюбился в него и помер, а тот, завернувшись в мячик, сдулся. Все это ленточный повествовал с таким энтузиазмом и вдохновением, так живо представляя себе всю последовательность схемы происходящего, что от сладострастного созерцания, как великий актер, закрыл глаза, при этом трясясь и жестикулируя.
      А в это время хряк уже оседлал молодку и высвечивал ее генитальные лабиринты, кряхтя и выхрюкивая репризы сыгранных ролей на цирковых подмостках. И хотя свиньи не похожи на собак, в “их” сне пятачковые любили друг друга по-собачьи, слившись задницами и переплетясь в экстазе голым бисером хвостов.
      Закончив свою триумфальную речь, свиной цепной лентопротяжный раскрыл глаза и волоски по всему его телу взъерошившись оттопырились на всю протяженность скрючившихся от ужаса членов. В это светлое мгновение свиного экстаза окончание длинного повествования цепня в открывшихся глазах рассказчика отражались голубые, полные неподкупной тоски, любви и сострадания глаза свиной цепочки.
      Ужас, неподвластный вселенским законам, не имеющий кристаллической решетки молекул, своим ледяным дыханием, словно штормовым ветром, пронес беспомощную ленточку по всему съежившемуся в экстазе телу хряка и, оставив трупную субстанцию, превращенную в обыкновенный ботиночный шнурок, в глотке борова, вместе с душой покинул безжизненное тело цепня.
      Отягощенный отсутствием дыхания хряк распух от безысходной загазованности и закупорки выходного отверстия отправившейся на поиски любимого цепочкой и лопнул как воздушный шарик, до смерти напугав и запачкав молодую грудастую свинку.
      Контуженый дятел дико долго и громко возвещал о пришествии первых утренних лучей на ароматные плантации каучуковых початков. Дупло, принадлежавшее когда-то кукушке, не замедлило прийти в полную негодность. Неистовство дятла стало принимать размеры локального, переходящего в глобальный катастрофического беспредела.
      - Убрать дятла! - завопили проснувшиеся и перепуганные до смерти они. - Убрать дятла! - орали они что есть мочи.
      Ситуация становилась неуправляемой и все больше несла в себе характер эпидемии.
      - Хорошо, - сказал им он, - не орите, я подумаю.
      На этот момент, передолбав все предметы своим неистовым конусообразным клювом, дятел в порыве бешеной страсти принялся долбить спящего бурундука.
      Неясный музыкальный темп, воспроизведенный распахнутой дверью потревожил населяющих пределы пустоты, ограниченной стенами. На пороге появилась обнаженная тень самурая с характерно вспоротым животом, в правой руке его блестела увесистая бейсбольная бита. Весь ствол ее был покрыт лентой рельефа наподобие колонны Трояна, воздвигнутой в 867 году от основания Рима.
      Все действо заняло 1/2 секунды. Великий самурай в один присест снес башку неугомонному дятлу и, провалившись в дыру во времени, вновь исчез
      - Ах, как удачно, - зазвенели бубенцами зубов они и даже слегка пожалели бурундука, всего забрызганного сумасшедшей кровью дятла.
      - Его надо помыть, надо помыть, а то он тоже станет сумасшедшим.
      Бурундук, не разбирая ни дороги, ни голосов, лежал и сглатывал со струганных половиц ванной вишневые пятна, отсмаркивая носом непроходящие сквозь гортань косточки, которые со звуком разрывающихся пуль впечатывались в стену и плавно стекали вверх к потолку.
      - Не зря у нас чесалась… - многозначительно взвизгнули они.
      - Диво дивное, какой, однако, он. Его срочно нужно помыть, а не то…
      Не успев договорить, они бросили его в ванну.
      - Вы забыли налить воду, - сказал им он.
      - Мы боимся за его сундук, - сказали они.
      - Это не так, - сказал им он, разделяя их взглядом.
      - Пожалуйста, - взмолились они, - мы неразделимы, как прямая кишка и выходное отверстие, именуемое “анусом”.
      - Я подумаю, - сказал им он, - но не просите от меня большего, это все.
      Им он удалился, предоставляя сиамским близнецам самостоятельно придумывать и воспроизводить великую историю их жизни.

      P.S.: Когда Их он вновь оказался в пределах суверенной территории слипшихся, как волосы от жвачки, близнецов, довольно мрачная картина предстала его опечаленному взору.
      В ванной вместо барсука лежал его колючий скальп, о который они вытирали грязные, покрытые язвами и синяками ноги. Их распухшие и исцарапанные лица на расстоянии вытянутой руки скалились гнилью разлетающихся на все стороны света крошкой зубов.
      Они были лысы и беспамятны. В сундуке хранилась связанная кишками бурундука тень великого самурая и повсюду летали пузыри обреченности.
      Увидев его, из их левых глаз хлынули кровавые слезы раскаяния, в их правых глазах светились ненависть и отчаяние хищника. И тогда их он разделил на две параллельные прямые на бескрайних плантациях Евклидовой геометрии, бессрочно уничтожив их пустоши, и место обитания, и всех обитателей оного, и принял форму зерна.
 
г. Москва
Осень, 1999 г.


 



 
 
 
 

Циклопик и Клопик






      Жил был Циклопик и был у него единственный друг маленький Клопик. Жил Циклопик в сырой и мрачной каменной пещере. Хоть Циклопик и большой и косоглазый, однако же в душе он был маленький и ужасно пахнущий и больше всего в жизни он мечтал напиться кровушки, да так чтобы брюхо надулось, как большущий бурдюк с вином. В душе этот Циклопик был всего лишь маленький Клопик, и чтобы хоть как-то соответствовать своему внутреннему я, он просил своего лучшего единственного друга чтобы тот пил его кровь, а потом когда клопик наполнял свое брюшко кровью Циклопика, тогда Циклопик высасывал из Клопика свою кровь и этим довольствовался. “Уж хоть что-то чем вовсе ничего” - говорил он и засыпал. А в это время Клопик будучи маленьким и вонючим, придавался сладостным грезам. Хоть и был он мал, но была у него большая пребольшая тайна. Всю свою задрипанную жизнь, с самого первого глотка крови Циклопика, после которого его стошнило, он мечтал быть Циклопиком. Клопик видел словно бы на яву, как он будучи Циклопиком посадит себе на шею маленького клопика и тот напьется его Циклопиковской крови. А затем Циклопик аккуратненько двумя пальчиками возьмет Клопика и высосет из него то что по праву принадлежит ему Циклопику. Вот это жизнь думал Клопик и засыпал в мохнатых джунглях произрастающих на груди своего лучшего единственного друга.
      И день за днем все повторялось вновь: Клопик, Циклопик и лучезарные мечты мечущиеся и разбивающие лоб о влажные скользкие стены мрачного жилища Клопика и Циклопика. Наполненная слизью наподобие гноя голова Циклопика методично лишалась рассудка. Циклопик грыз ногти, стены, ел землю, свои волосы вырванные из носа от скуки, однажды он даже чуть не задавил бедного Клопика, от того что-то как показалось Циклопику мало высасывает из него крови. “Ты хочешь что бы я лопнул, но тогда ты останешься без друга каким я до сей поры являюсь для тебя” - резонно возразил не на шутку перепугавшийся Клопик. И Циклопику ни чего не оставалось делать как согласиться с вескими доводами своего единственного друга. Он ослабил стальные тиски своих пальцев даруя Клопику жизнь. “Но что же мне делать я так страдаю” - и Циклопик, воя как подраненный зверь принялся пожирать каменные глыбы круша и разрушая свой дом, их уютную пахнущую гнилью и плесенью пещеру. Разрушив все до основания взмокший от пота и слез Циклопик упал на землю схватился за живот и стал голосить пуще прежнего, только теперь он жаловался не на судьбу, а на живот. Живот Циклопика не мог переварить такую неслыханную и невиданную громаду булыжников, от того и страдал причиняя массу жутких неприятностей всему организму Циклопика. “Помираю - орал Циклопик - тудыт - то тебя. Помираю ядрен клоп, тудыт - то тебя”. А Клопик тем временем напуганный еще больше недугом Циклопика, нежели его буйством. Переполненный чувством горечи и отваги заорал что есть мочи в циклопье ушную барабанную перепонку: “Циклопик, помочь чем?” От страха вызванного каскадом неожиданного режуще-пилющего звука Циклопика вырвало ровно половиной содержимого его живота. “Вот она смертушка” - подумал Циклопик, и вновь его тело содрогнулось от невыносимой ушной боли, словно сотни тысяч иголок проткнули его барабанную перепонку и вонзились в мозг. Циклопика еще раз вырвало уже остатками содержимого живота, но тот вой который вырвался из циклопьей груди привел гору, стоявшую рядом с разрушенной пещерой, в возмущение в результате чего верхняя часть горы именуемая пиком отделилась от горы и набирая скорость полетела вниз. Удар пришелся в область темя, войдя в циклопью черепушку как нож в масло верхняя часть горы нашла свое прибежище в голове Циклопика. “Что здесь происходит?” - возмущенный возмущение выползая из ушной раковины Циклопика бормотал Клопик. Однако Циклопик на окружающую действительность уже ни как не реагировал. Он находился в горизонтальном положении и был так жалок и беспомощен, что маленький Клопик пожалел его. “Мой единственный друг - убивался Клопик - а ведь я и в правду обманывал его наполняя свое брюшко лишь наполовину, хотя мог бы выпить в два раза больше. И ты бы был доволен мой лучший, единственный друг. Я для тебя…” И с этими словами клопик принялся сосать вытекающую из зияющей раны трупа кровь. Он пил так жадно и так неистово, пытаясь искупить свою вину перед другом, что вскоре поравнялся в размерах с телом покойного. И только осознав это величие Клопик оторвался от мертвого тела Циклопика. Крик неподкупной радости сорвался с гигантских губ Клопика и полетел в заоблачную даль сотрясая и возмущая на своем пути все преграды, субъекты и объекты. “Я теперь Циклопик” - переполняемый чувством всепоглощающей радости, лепетал Клопик. Однако вдруг он заметил, что ему не достает до циклопинских размеров буквально какой то малости, миллиметра, той капли крови что затаилась на дне пятки покойного друга. И тогда движимый самыми корыстными и низменными побуждениями Клопик вонзил свое распухшее от непомерного труда жало в пятку не до конца обескровленному трупу, именуемого при жизни не иначе как Циклопик. Казалось последняя капля не хотела покидать уже остывшее тело хозяина и из всех оставшихся у нее сил упиралась и сопротивлялась непомерной жадности и агрессивности клопиного жала. Но как не крути, а все ж таки ей пришлось уступить и сдаться покинув уютную обитель своего обитания. И именно она эта воинственно настроенная капля по какой то нелепой случайности, или же наоборот закономерности стала роковой в судьбе достигшего огромных размеров клопа. Клопик лопнул, как мыльный пузырь, только последствия после этого взрыва в миллион и даже больше раз превышали последствия после взрыва шарика. Да и честно говоря какие могут быть последствия после взрыва шарика? Да никаких. Ну а после взрыва клопика, остатки горы от которой отвалилась вершина и пробила Циклопику голову, разлетелись в неизвестном направлении, высвободив из недр потоки живительной влаги, что разлилась каплей крови из моего проколотого иголкой пальчика.
 
г. Москва
Осень, 2000 г


 



 
 
 
 

Семья Пузиковых






      Все толстые, жирные и упитанные люди так же страстно мечтают похудеть, как тощие поправиться. Хотя многие и станут возражать против этого постулата, будь то... да вот я, да масса людей, да там, да сям. Все очень просто - можно обмануть окружающих, родственников, кого угодно, но себя, уважаемые, стоит ли? Стоит над этим задуматься. Вот именно так или все же несколько иначе задумалась семья Пузиковых над сложностью проблемы, но несколько иной, и методами ее ликвидации. И вот что из этого вышло. Но, как говорится, все по порядку.
      У Пузиковых в доме всегда и все матерились по разным причинам: дедушка с войны не мог сказать пару слов, не вставив между ними какое ни будь искрометное словосочетание, он матерился исключительно словосочетаниями. Дед в этом вопросе был профессионал, не то что бы это у него профессия была такая, нет, просто богатый жизненный опыт и убеленная годами мудрость. Бабушка материлась по очень простой причине - для того чтобы доходчивее объясниться с дедом. Скажи-ка ему например - “сходи старый за хлебом” - эффекта ноль. Вот тут-то бабушка и применяла и тактику и стратегию, а где тактика и стратегия - там без мата ну никак. Дед бывало, сядет у телевизора и слушает, потом вдруг ни с того ни с сего перематериться и стукнет по столу со всей ветеранской мочи, да так, что стаканы подпрыгнут и пустится в разъяснения, “да что они знают про мат ……. да мы благодаря ему родному всю войну протопали ……. не будь у нас его дак разве стали бы нас называть россияне и бояться во всем мире х.. на постном масле……… да если бы не он фриц бы нас давно в говно, а у нас по первости окромя кулаков да отборных русских матюков да и не было ничего……………… мат им видите ли помешал, а после войны хозяйство восстанавливали, лошади дохлые, люди замученные, вся земля в железяках, но выстояли и здесь ……….. а благодаря чему я вас спрашиваю ядрен …….шишка, то-то и оно, и дальше так жить будем, а как иначе”.
      Так и повелось в семье Пузиковых от отца к сыну, от сына к своему сыну и так дальше по Пузиковской линии. Интересна характерная черта: в этой семье женщины плодоносили исключительно мужчинами. “Нет в роду Пузиковых бракоделов” - любил поговаривать дед и его дед, и его дед. Ну, а женщины, попадавшие в пузиковскую семью, как жены не имели никакой возможности вести разговор по иному, ведь недаром говорят, мол с кем поведешься, того и наберешься.
      Итак, в семье Пузиковых матерились всегда и все. И была еще одна отличительная черта этого семейства - все его члены были людьми черезчур упитанными, просто жирными, ну и как и всех прочих их это ужасно тяготило, ну и, конечно же, в связи с этим возникала масса проблем, как со здоровьем, так же и со временем, и с пространством. Большой человек, в смысле упитанный, передвигается медленнее, а места занимает много. И вот на совете семьи было решено брать курс на похудение. Но перед всеми вдруг неожиданно встал вопрос - а как брать? Была предложена масса конструктивных решений, но для Пузиковых совершенно не пригодных, а единственного верного так и не удалось найти, и совет был распущен до лучших времен.
      И вот как-то раз, что называется, помог случай. Вызванная в школу мама вернулась оттуда крайне удрученной и поставила вопрос ребром. Тут же был созван внеочередной саммит, за круглым столом собрались все члены семьи Пузиковых, включая самого младшего Сеню - ученика третьего класса среднеобразовательной школы номер пять. Мама выступила с вступительной речью.
      Выдержки из речи:
      - Чему вы учите ребенка? Ему жить в цивилизованном обществе среди нормальных людей, а не ху..сосов, как вы, дедушка, изволите их называть, его нужно учить говорить правильно, развивать его словарный запас, а не пи..еть, как выражаешься ты, бабушка, и сколько можно учить ребенка, если кто залу..нется на тебя - по е..алу, что это отец, разве этому его нужно учить, разве так воспитывать. В школе на замечание учителя наш дорогой мальчик сказал ей: “Соси х..й”, что это я вас спрашиваю, всех приятелей он посылает, надеюсь вам не нужно говорить куда. Однако все учителя отмечают у него необыкновенные способности к учебе, схватывает на ходу - говорят они - но если так пойдет и дальше, мы просто будем вынуждены отчислить вашего сына из школы, он разлагает учеников, ведь это же третий класс. Господи, куда мы катимся - сказали они, и я подумала, что правда на их стороне.
      - Х..ев моржовых на их стороне тыща штук, а не правда …………, - и возмущенный дед выдал тираду, в которой для связок слов использовал предлоги на, в, по и т.д.
      Первая за всю историю семьи Пузиковых революционерка, понимавшая всю сложность и безвыигрышность ситуации, решила стоять на своем, что называется, на смерть.
      - Нет, папа, - не давая договорить и обрывая, не успевшего завершить свои своевременные мысли, вошедшего в раж деда, - нет, нет и еще раз нет. Мне по х..й, что вы говорите или же еще скажите, только ребенка я вам портить не дам.
      - Да ты супротив меня пиз..рванка е..аная, я тебя…
      - Что ты меня, ху…сос сраный, не дам калечить, а если надо будет, уйду и его с собой заберу, я мать.
      Тут в спор вступила бабка.
      - А ведь и вправду, дед, чего разъярился старый пердун, чай не сорок первый сейчас, не голод, не разруха, чего блякать-то попусту, надо ведь и о молодежи подумать.
      - Заткнись пи..да старая, а как трудности он будет превозмогать, как жить-то будет в этом сраном мире, где любой так и норовит отъе..ать тебя, что по-твоему он будет делать, если рот не сможет открыть, если не знает ни одного слова, которое бы отпугнуло неприятеля, а влюбится он в какую нибудь мокрощелку, да обманет она его, что тогда мя, бя, ути, пути, да заплачет. А так глядишь придет домой, жахнет водки да выговорится от всей души-то, все из него сразу и улетучится, весь груз спадет и ему легче будет.
      - Нет папа, не будет. Я вам не позволю - истерично закричала мама Севы.
      А Сева тем временем лишь пугался криков, да ударов по столу. Совершенно не понимая, о чем идет речь, он лишь обращал внимание на уже знакомые и запоминал новые, причудливые слова и даже целые словосочетания, не вдаваясь в их смысл.
      Тут в разговор вступил отец Севы, мужчина грузный и серьезный.
      - Кончай базар, - рявкнул он так, что все тут же умолкли, - предлагайте по существу, чего без толку пи...деть.
      - Я предлагаю, - сказала мама, - перестать материться вообще.
      - Ну уж это ……….. вам, - возмутился дед и хотел было развить свою мысль, но его прервала бабка.
      - Как же доченька перестать-то нам, это ж хуже никотина, деду-то это как воздух.
      - Пусть не дышит.
      - Цыц, женщина, - рявкнул отец на жену, - хорошо, предлагаю перестать материться при ребенке…
      - Я знаю что из этого получится, - перебила отца мать, - все как было, так и останется. Давайте уж тогда, коль на то пошло, вообще не материться в стенах этой комнаты; на улице, на работе, если уж вы без этого не можете жить - сколько угодно, но здесь ни-ни, а то раз кто-нибудь не нарочно, нет, ну а по привычке сматюкнется при ребенке, затем другой, ну а потом все останется как прежде, то есть, вот как сейчас.
      Мама высказалась и умолкла. Та горячность, с которой было произнесено выше ознаменованное, заставило всех замолчать. Какая-то космическая тишина повисла в воздухе и все боялись ее нарушить. И тут Сева воспользовавшись замешательством старших, блеснул своей эрудицией и выдал одну из дедовских тирад.
      - Вот вам плоды просвещения, полюбуйтесь, - не замешкала с выводом мама.
      - Хорошо, - сказал папа, глядя в свое отражение в столе. Он понимал, что в данный момент от него зависит многое. Ему не было безразлично будущее их сына и потому он был полностью на стороне жены. Осознавая всю тягость возможной перемены в жизни семейства, он был готов на эту жертву. Но как пойти супротив родного отца, человека авторитетного и уважаемого не только в кругу семейства, но и за его пределами? - хорошо, давайте голосовать.
      - Нет, сын, постой, - возразил дед, - или я уже и слова не могу сказать? Вы там на работе, значит, душу будете отводить, ядрен шишка тудыт-то ее в сраку, а я засуну себе язык в задницу и буду по комнатам разгуливать, в телевизор пялиться так что ли, е..уться вши на голове.
      - Ну ты же, старый, не всю дорогу дома сидишь, и на улицу выходишь другой раз, - встряла поперек колеи бабка.
      - Цыц старая кошелка, - рявкнул дед, - я иной раз, кости ломит ежели, то и не хожу никуда.
      - Ну, а в туалет-то ты ходишь? - словно палку в колесо вставила мама.
      - Да вы уж совсем ох..ели тут, что же мне, пенсионеру, ветерану, в сортире материться, так что ли?
      - Ну, а что такого.
      - Помолчи, - одернул жену отец Севы.
      - Что помолчи, надо что-то решать.
      - Хорошо, - опять начал отец, - вроде бы все высказались. Мам, ты скажешь чего ни будь, - бабка лишь покачала головой. - Хорошо, на повестке дня один вопрос - о запрете употреблять нецензурные слова, а также выражения и прочую ненормативную лексику в стенах этой квартиры. Прошу голосовать поднятием руки. И так, кто за - трое. Кто против - двое, полтора дедушкиных голоса и пол голоса Севы. Воздержавшихся нет. Все, дорогие мои, с этого момента перестаем материться, так что собрание закончено, попрошу расходиться.
      Однако толку от этого, как выяснилось через три дня, не было никакого. Сначала не выдержал, увидев что-то по телевизору, возмущенно отреагировал дед, затем невзначай проскользнул матек у бабушки, когда она обожгла палец, готовив обед, затем, придя расстроенный с работы, обложил все начальство отец, а затем уж и мать подтянулась, глядя на них. И все встало в прежнее русло, на свои места, и все довольны. Недовольны были только педагоги среднеобразовательной школы номер пять, так как Сева Пузиковов по-прежнему посылал учителей куда подальше и развращал учеников, обучая их различным ненормативным словечкам, вызывающим шок у родителей этих учеников.
      - Все, - закричал мать с порога, - меня уже зая..али эти прогулки по учителям, мне остоп..дило все это выслушивать. Либо мы все перестанем материться, либо я развожусь с тобой, - она извергла из своих глаз молнии, обращаясь к отцу, - и забираю ребенка, и к е..аной матери ухожу из этого дома.
      - Объясни толком, что случилось, - совершенно сбитый с толку и ошарашенный столь дерзким тоном и не менее дерзкой речью, спросил отец.
      - Х..ли вам объяснять. Я только что из школы, нашего сына выгоняют, а каково мне там всякий раз выслушивать - это просто ужас какой-то, - измененным голосом, по всей видимости подражая голосу учительницы, начала мама, - ваш сын послал Марью Петровну, учителя с двадцатилетним стажем, настолько далеко, что не поворачивается язык, а те нелепые предложения, которые он выдает на переменах своим одноклассникам, хвастаясь тем, что это его научил дедушка. Да-да, не удивляйтесь, - желчно выпалила мама, обращаясь к прибежавшим на крик старикам, - ваше воспитание, есть чем гордиться, внук весь в деда. Что? - щетинясь словно волчица рыкнула она на обескураженных родственников. - А ты что, сопля зеленая - переадресуя свой гнев на маленького Севу, продолжала он изливать потоки ярости и гнева - своей тупой башкой не понимаешь, что нельзя материться. Что тебе, Марья Петровна, девочка что ли, чего молчишь?
      Сева как можно ниже опустил голову, из глаз его плюхались на новый, недавно постеленный линолеум, большие крокодильи слезы.
      - Чего она залупается, - промямлил, жуя сопли, Сева.
      - Что? - что есть мочи заорала на него мать, от чего Сева просто так и завыл в голос, при этом стал слегка трястись, - я в конец уже е..нусь с вами со всеми, сколько же можно, - мать рухнула на стул и тоже завыла в голос в унисон с сыном.
      - Ну все уймись, - басом произнес очухавшийся от шока отец - хватит реветь.
      Однако ни мать, ни сын не унимались.
      - Да все, - уже нервничая сам повысил голос папа Севы, - мам, - он показал на сына и сделал старухе знак, что бы та увела мальца. Бабка не замедлила выполнить приказание, - все уже, все успокойся, - отец подал матери стакан воды, принесенный дедом, - на вот, выпей и перестань реветь в конце концов.
      Еле успокоив мать, все собрались за круглым столом решать главную и важнейшую на данный момент для семьи Пузиковых проблему.
      - Так. Все наревелись, можно начинать, - тихо и спокойно, как настоящий оратор озаглавил начинающуюся баталию отец, - давайте в этот раз попробуем все решить без крика, ругани, слез и взаимных оскорблений. Ничего не поделаешь, всплывшую вновь проблему надо как-то решать. Вот только как, попрошу высказываться по существу дела, и не нужно лить воду ни стой ни с другой стороны. Кто начнет? Да, еще сразу хочу предупредить - вопрос у нас стоит как именно нам прекратить материться, что для этого нужно. Все, кто хочет высказаться?
      - Я хочу, - мрачный, как осенние сумерки, прохрипел дед. - Я прекрасно все понимаю, не идиот, - начал он ровным и спокойным голосом, глядя исподлобья на собравшихся. Истерика, случившаяся с женой сына, произвела на него довольно сильное впечатление. - Но послушайте и вы меня. Что же мне-то, старику, делать? Я начал курить с 10 лет, пить с пятнадцати, прошел войну, будь она не ладна, всю жизнь пахал, как проклятый и выжил благодаря вот этим рукам, да своему языку, кого угодно пошлю куда следует. И что же мне сейчас, перед могилой, перестать дышать? Все эти слова, этот табак, вино все для меня, как воздух. Ну сдайте меня в дом для престарелых.
      - Тебя сдашь, - огрызнулась мать Севы, - наследующий же день выгонят.
      - Помолчи, - оборвал ее муж.
      Дед, словно наказанный ребенок, низко опустил голову.
      - Так, что же мне-то делать? И скажите мне, как это можно вырезать сердце и жить дальше.
      - Ну ладно пап, что ты прямо, - виновато произнес сын. Что ты кусаешься на всех, - изменив интонацию и добавив в нее железа обратился он к жене, - предлагай, чего делать-то, а то только и знаешь, как орать без толку.
      - Чего это без толку. Что есть то и говорю, гляди-ка, правда им глаза колет.
      - Какая правда, - закипел, будто стоящий на огне чайник, папа Севы Пузикова, - ты кончай тут хреновину разводить, а то вон собирай шмотки и уя..ывай на все четыре стороны, найдешь там себе е..аря культурного, а сына сам воспитаю, худо ли бедно ли.
      - Вот как, - оживилась мама, - хорошо, родной, а жалеть не будешь? Или уж подыскал себе мокрощелку какую и дрючишь ее потихоньку? Ну, правильно, зачем жена, жена не нужна. Только я уже вам тогда сказала и сейчас скажу: х..й вы у меня увидите, а не ребенка.
      Бабка молча стояла в углу, прикрыв одной рукой нижнюю часть лица, а другой держась за сердце, покачивая головой.
      - Господи, господи. Боже ж ты мой, - залепетала тихонько она, но, как ни странно, эта тихая речь возымела действие намного больше, чем крик, - что же вы как жучки тявкаете друг на дружку, побойтесь бога, вы ведь муж и жена, что ж вы и себя и друг дружку позорите?
      - Ладно старая, успокойся, - дед чувственно обнял бабку и прижал к себе. И вы давайте кончайте этот сыр-бор, а то что же это - ругаетесь, ругаетесь, а толку чуть, ничего дельного.
      - Да что от нее дельного можно ожидать?
      - Ну все, я сказал, хватит тут выяснять отношения, давайте ближе к теме.
      Неловкая пауза повисла в воздухе после финального заявления деда, положившего конец раздорам между мужем и женой.
      Тишину, по драматизму сравнимую с безмолвием египетских пирамид, нарушила главная возмутительница спокойствия.
      - Я предлагаю за каждый матек наказывать, - негромко, но с твердостью в голосе произнесла мама Севы.
      - Что ж ты нас, пороть собралась? - поинтересовалась бабушка.
      - Или может в угол, как Севу? - поддакнул ее дед, ошарашенный таким заявлением, - уж чего не ожидал, так это то, что на старости лет меня в угол поставят.
      - Да ни кто вас в угол не собирается ставить, - перебила его мать Севы.
      - А что тогда, может, еды нас стариков лишите? Очень гуманно с вашей стороны.
      - Да что ты, пап, взбеленился-то, дай ей досказать-то, может что дельное, хотя я тоже не понимаю, чего ты там еще удумала.
      - Да ничего я не удумала, что вы в конце концов-то, предлагай, а то как последнюю не знаю кого тут разложили.
      - Ну ладно, - как бы извиняясь произнес дед, - ты давай не хнычь, а толком, что за наказание-то, глядишь словно мальцов. Наказание, - обидчиво прокряхтел дед.
      - Я подумала, а что если нам совместить, ну, - мать слегка замялась, - ну...
      - Да не мямли ты, говори, - обнадежил ее отец.
      - Ну, хорошо, а что если и бросить материться, и начать худеть.
      - Я так и знал, бабка, мы с тобой сняты с довольствия. Сначала мы с тобой бросим материться и есть, а там, глядишь, через недельку-другую и помрем себе тихонько, и все проблемы сами собой, того, улетучатся.
      - Да, что вы, папа, все время меня выставляете, словно я вашей смерти желаю, - обиженно огрызнулась мать Севы, - не надо голодать, ешьте на здоровье, да и если не пообедаете разок, ничего с вами не случится, здоровее будете.
      - Вот вам пожалуйста, - начел было вновь возмущаться дед, но мать Севы прервала его, так и не дав развить до конца и без того ясную для всех обитателей квартиры тему.
      - Я не предлагаю вам голодать, - почти завизжала он, - а наоборот. Кто сматерится, то должен наоборот съесть что-нибудь.
      - Что что-нибудь? - осведомился ее муж.
      - Да вот хоть торт, - само собой непроизвольно вылетело из Севиной мамы.
      - Торт, - задумчиво произнесла бабушка.
      - С чего бы это торт? - возразил дед. - Я их отродясь не любил, да и так он мне даром не нужен.
      - Вот я про то и говорю, кто сматерится, тот съест торт, а съев десяток, он поймет почем ныне фунт лиха.
      - Так, я понимаю, - обижено начал дед, - что тут за намеки на фунт лиха ныне.
      - Послушай, пап, это уж черезчур, - встал на защиту жены сын, - по-моему, это неплохое предложение, мне кажется, стоит попробовать, и нет тут никаких намеков.
      - Я эти торты жрать не буду, - в ультимативной форме заявил дед.
      - Да вас никто и не заставляет, как вы выразились, жрать эти торты, просто не нужно материться и все, а уж если, то тогда, тогда...
      - Тогда, - дед по старой привычке хотел выругаться, но осекся и промолчал, лишь в сердцах плюнул на пол, - ты, старая, тоже, что ль, на их стороне?
      - Ну, а чего, старый, так, глядишь, ты почаще на улицу станешь ходить, воздухом дышать, спортом может займешься.
      - Заткнись-ка, давай балаболка, спортом еще. Ну ладно, будь по вашему - дед махнул рукой, тем самым подписывая полную и безоговорочную капитуляцию, - позор на мои седины - бормотал он себе под нос, от досады и отчаяния покачивая в разные стороны головой, направляясь в туалет.
      Исходя из того, что все члены семьи Пузиковых страдали ожирением и старались не есть сладкого, было принято поистине соломоново решение. Итак, вердикт суда присяжных заседателей гласил: любой, употребивший в стенах этой комнаты в своей речи ненормативную лексику, должен быть подвержен наказанию. Провинившийся, то бишь преступник, в наказание обязан был съесть торт, весь, один.
      И начались серые и мрачные будни: складирование тортов, ссоры, конфликты, депрессия, великая депрессия семьи Пузиковых. Однако это положение длилось не долго, несколько съеденных папой и дедом тортов остудили их пыл и утробные позывы к непристойным выражениям. И вот чудо, через пару месяцев мама вдруг обнаружила, когда ходила вместе с подругами в сауну, что похудела на пять килограммов. На следующий день в семье Пузиковых появились весы, и все обитатели квартиры по субботам вечером собирались вместе и принимались взвешиваться и обсуждать чудесное преображение.
      За три года и три месяца ни один из обитателей Пузиковского жилища не замарал стен квартиры грязной бранью непотребных выражений. Более того, стройности и грациозности данного семейства можно было только позавидовать. Однако секрет такого преобразования хранился, что называется, за семью печатями, и никто никогда из членов данного сообщества, будь он пьян либо в дружеской доверительной беседе или еще как, ни словом, ни делом, ни намеком не позволил сей тайне раскрыться.
      Но как-то раз мальчик Сева, будучи внешностью привлекательным, а манерами учтив, был приглашен на день рождения к однокласснице, которая славилась отличными оценками по всем школьным дисциплинам и безупречным поведением. В тот вечер Сева произвел неизгладимое впечатление на Машу - виновницу торжества, отказавшись довольно учтиво от праздничного торта, мотивируя это тем, что вовсе не употребляет сладкого, умолчав, тем не менее, о причине.
      После столь героического поступка Маша не просто зауважала Севу, она в него влюбилась.
      Через несколько дней Сева пригласил Машу в гости. Каково же было изумление девочки, когда она увидела невероятное количество тортов, находившееся в квартире Пузиковых.
      - Как же так? - спросила пораженная увиденным девочка. - Ведь ты говорил, что не ешь сладкого, что же тогда это такое, ты солгал.
      - Нет, - невозмутимо ответствовал Сева, - я сказал правду, более того, врать не в моих правилах, в нашей семье не едят сладкого.
      - А что это, зачем тогда все эти торты? - недоумевая спросила Маша, указывая на лакомства.
      И тут Сева не на шутку испугался. Он понял, что в этот раз ему не удастся отмолчаться и придется признаться и нарушить священную клятву, а это чревато, здесь пахнет уже не тортом, а очень даже плохо пахнет, и заступиться за него будет некому. Но Сева испытывал к Маше не менее светлые чувства, нежели она к нему и он решился. Все влюбленные безумны и порой совершают поступки, подталкивающие их в пропасть, а то и к смерти, но на то они и влюбленные, чтобы, не задумываясь о том, и творить глупости. И Сева Пузиков раскрыл страшную тайну семейства, опьяненный синевой больших мохнатых глаз одноклассницы.
      - Вот поэтому я, как и все мое семейство, не ем сладкого, - закончил свой долгий и такой нереальный в глазах простого обывателя рассказ Сева, выложив все без остатка с начала и до конца, не утаив ни о чем и ничего не скрыв от этих милых, залитых солнечным светом, слегка торчащих ушек любимой.
      Маша слушала как завороженная, не перебивая и не отводя влюбленных глаз, в коих отражалось переполняющее детскую душу любопытство, от Севы. К концу повествования потрясение девочки было настолько велико, что, не в силах больше сдерживать себя, она, словно помешавшись в уме, истошно закричала: “Я просто х..ею с вас!” - и с неслыханной жадностью накинулась на черствые, заветрившиеся, умоляющие об уничтожении торты. На крик прибежали все обитатели квартиры, немало напуганные происходящим.
      - Что это, Сева? - совершенно сбитая с толка увиденным, закричала мама.
      - Да это вот, - замямлил Сева, - мы тут,.. - не зная, что делать, трясясь и заикаясь, бормотал он, глядя, как Маша матерясь набивает рот наполеонами, сказками, неграми, фантазиями, полетами и многим другим, что попадет в ее прелестную ручку, а затем в ротик. - А мне пох..й ваши запреты, - не в силах более сопротивляться своей утробе как ошпаренный завизжал он и присоединился к любимой.
      Только ошарашенной маме от удивления, именующегося шоком, удалось открыть рот, хотя нужно заметить, что рот у нее раскрылся непроизвольно сам собой, в эту секунду в лагере восставших прибыло. Так страстно ненавидящий все сладкое и мучное дед накинулся на сладости, как изнуренный жаждой путник, бредущий по пустыне и вышедший к озерцу, окунается с головой в воду и хлебает ее не в силах остановиться. При всем этом дед дал волю так долго находившемуся в заточении водопаду слов. И если одну каплю воды приравнять к двум словам, то можно смело сказать, что ниагарский водопад по сравнению с дедушкиным - просто недоразумение какое-то. Вслед за дедом подтянулся отец Севы, бабушка, ну и замыкающей, не в силах воевать в одиночку, с криком: “а е..ись оно все” - была мама Севы.

      P.S.: С этого момента все в семье Пузиковых стало как было в давние времена. Они как и прежде выражали свои мысли с помощью ненормативных слов, выражений, складывая их в причастные и деепричастные и многие другие обороты. Широта и мощь, за коею человека называют грузным, вновь вернулись в их тела, словно в собственный дом. А Сева, став на внешность чересчур пышноват и поведении груб и невоздержан, перестал нравиться Маше, и еще его выгнали из школы. В общем полный пи..ец.
 
г. Москва
01 декабря 2000 г.


 



 


 





Новости Авторы Проза Статьи Форум Карта
О проекте Цитаты Поэзия Интервью Галерея Разное
  • При перепечатке ссылайтесь на newlit.ru
  • Copyright © 2001 "Новая Литература"
  • e-mail: newlit@esnet.ru
  • Рейтинг@Mail.ru Rambler's Top100 be number one
    Поиск