НовостиОпера «Мадам Баттерфляй», самая нежная и трогательная опера великого итальянского композитора Джакомо Пуччини после долгого перерыва возвратилась в репертуар Большого театра. Ее премьера, состоявшаяся 12 июня на Новой сцене Большого театра в знаменитой постановке всемирно известного режиссера Роберта Уилсона, завершила нынешний театральный сезон Большого. Именно эта версия авангардной постановки была признана лучшей интерпретацией оперы Пуччини двадцатого века. Суть новаторского решения режиссера – придание большего акцента музыке и игре света. Меньше театральности, сдерживание страстей – в этом сила воздействия оперы в новой постановке, в этом же и ее сложность.
«Мадам Баттерфляй» в Большом исполняется так, как это принято во всех ведущих европейских оперных театрах - на языке оригинала.
Опера «Мадам Баттерфляй», она же «Чио-Чио-сан», появилась в начале двадцатого века вместе с новой европейской модой на экзотику. Пуччини даже использовал в ней несколько оригинальных японских мелодий. Но прежде всего его зажег сюжет. Находясь в Лондоне, композитор посетил Театр принца Йорского, где шла пьеса «Гейша» американского драматурга Давида Беласко. Трагическая судьба юной японской гейши сразу же пленила воображение Пуччини.
В Японии гейша – старинная профессия. Это женщина, которая принимает гостей «чайного домика», поет, танцует, читает стихи. Опера Джакомо Пуччини – история большой, чистой любви 15-летней гейши, прозванной за красоту и изящество Чио-Чио-сан (Бабочка). Она полюбила американского офицера Пинкертона, легкомысленного человека, привыкшего, по его словам, «срывать цветы, где только можно». Пинкертон влюбляется в молоденькую красавицу-японку и женится на ней по японским обычаям, согласно которым брак может быть немедленно расторгнут, если только это пожелает муж, а оставленная жена в Японии считается свободной и вольна вновь выйти замуж.
Но маленькая японка безгранично верит в то, что это любовь навсегда, и относится к Пинкертону с благоговением и преданностью. Перед свадьбой она даже тайком идет к христианскому миссионеру, чтобы принять веру будущего супруга. При этом она осознает, какую жертву совершает, отказываясь от веры своих предков. Отречение от религии и предков в таком традиционном обществе, как Япония, воспринимается всеми как предательство. И теперь от нее отвернутся все ее родственники и друзья, и она останется вычеркнутой из их круга, лишенной не только общения, но и всякой возможности поддержки и помощи. Ради любви юная Баттерфляй жертвует всем.
Но недолго длится счастье. Пинкертон, прожив некоторое время вместе с ней в домике, утопающем в цветах, уезжает к себе на родину. Там он женится снова, а прождавшая его три года безутешная Чио-Чио-сан, узнав об этом, из-за разбитой любви закалывает себя кинжалом.
Композитор был необычайно тронут горестной судьбой маленькой японки. Ни один созданный им ранее оперный образ не был столь близок и дорог ему. Но сочинение «Мадам Баттерфляй» затянулось на длительный срок – Пуччини приходилось много ездить на репетиции и спектакли своих опер в различные города Италии и Европы. В конце 1903 года партитура была готова, и в феврале 1904 года «Мадам Баттерфляй» была представлена на суд зрителей в Миланском театре «Ла Скала».
Но премьера на этот раз прошла без успеха. В зале раздавались свистки, а пресса выражала полное разочарование. После захватывающего сюжета «Тоски» новая приглушенно-лиричная опера Пучиини показалась миланцам бездейственной и растянутой, непривычной для итальянской аудитории, предпочитавшей более динамичные сюжеты и страстные трагедии. Пуччини пришлось переработать оперу, значительно сократив ее, но в этой новой версии не только сохранились, но и выиграли, засверкали всеми оттенками самые трогательные и трепетные мелодии, посвященные маленькой японке с воздушным именем Баттерфляй.
Обновленная опера прошла в мае 1904 года в театре г. Бреша (Италия) и завоевала полное признание публики. Отныне «Мадам Баттерфляй» начала свое победное шествие по театрам Европы.
Триумфом «Мадам Баттерфляй» завершился и наиболее интенсивный период творческой биографии великого итальянского композитора. «Чио-Чио-сан» стала одной из самых ярких жемчужин в прекрасном ожерелье его всемирно известных опер «Манон Леско», «Тоска», «Богема», «Турандот».
И все же «Мадам Баттерфляй» была любимой оперой великого композитора. Рассказывали, что Пуччини был на представлениях этого своего творения во многих театрах в различных городах, и всегда с глубоким волнением вновь и вновь переживал трагедию нежной Баттерфляй. Но именно эту оперу постигла сложная судьба, от непонимания, неприятия, до триумфа, и снова к забвению, а теперь и к новой неоднозначной трактовке.
Действие оперы происходит в начале прошлого века, в далекой Японии, но произведения Пуччини и сегодня напоминает о том, как трепетно следует относиться к чувствам. Если их не беречь, не уважать, они могут обернуться трагедией – жизнью, растоптанной, как цветок.
Мы все испытываем чувства, которые только вызваны извне переживаниями и встречами. Любовь в нас. Она только проявляется под влиянием встречи и обаяния другого. А чувства живут в нас, в каждом – свои, поэтому, наверное, так по-разному складываются отношения между людьми. Поэтому так по-разному мы воспринимаем и чувства, и истории других.
То, что так тронуло композитора и вдохновило на прекрасную, бесконечно печальную мелодию, то, что половину публики будет волновать до слез, другим, особенно в наш практичный век, может показаться мелодраматичным и скучным.
В данном случае новая трактовка самой печальной оперы итальянского композитора была доверена американскому режиссеру-авангардисту.
Роберт Уилсон – создатель собственного театрального языка, признан сейчас одним из самых модных и дорогих режиссеров. Не удивительно, что Большой доверил ему новую постановку оперы Пуччини, ведь он считается, кроме того, специалистом по «Мадам Баттерфляй». Называя музыку Пуччини приторной и плаксивой, он ее трактовал на новый лад в Метрополитен и Парижской опере, стараясь приблизить ее к вкусам современного американского и европейского зрителя.
По его словам, самое скучное, что может быть на сцене – это проиллюстрировать текст. «Мы и так слишком много говорим и слишком много двигаемся, поэтому жесты на сцене должны быть скупыми». Не должно быть ничего лишнего, по его мнению – ни декораций, ни костюмов, ни актерской игры. Режиссер убежден, что музыку Пуччини надо обязательно уравновешивать минимализмом и строгостью сценического решения.
«Когда я вижу «Мадам Баттерфляй», она всегда кажется тривиальной и очень пустой», – говорит режиссер на пресс-конференции.
И далее объясняет свою концепцию построения оперы: «Я постарался сделать ее в духе дзен, и идея заключалась в том, чтобы на сцене не было никаких красивых украшений, ничего светящегося, блестящего, чтобы было пространство для музыки. Я хотел создать такое пространство, в котором можно слышать музыку».
Идея замечательная, но спорная. Интересная, как одна из версий, трактовок восприятия. Лично я, как и многие, придерживаюсь классического понимания оперы, как сочетания нескольких жанров – музыки в первую очередь, но и театральной игры. Режиссер же подменил второе игрой света, световыми эффектами, которые в нескольких ведущих сценах были решены очень выигрышно и были наполнены красивой символикой, но в целом все-таки лишали оперу живости театрального действа.
Идея режиссера была в том, чтобы придать музыке большее, если не единственное значение. Вот что он говорит о том, как она родилась: «Очень часто, когда смотришь оперу, есть ощущение суетливости, я не могу сконцентрироваться на том, чтобы услышать музыку. Когда я пытаюсь слушать очень внимательно, я закрываю глаза и слышу лучше. Испытание состояло в том, чтобы сделать так, чтобы то, что я вижу, помогало мне лучше слышать. Поэтому нужно было начать со света, так как без света нет пространства, он помогает видеть и слышать лучше».
Режиссеру удалось совершить задуманное. Символическая сцена ожидания замершей неподвижно Баттерфляй с жестом приподнятой руки, который мы непроизвольно делаем в момент наивысшего внимания, пытаясь прислушаться к далекому звуку или слушать очень пристально, так и останется в памяти как олицетворение музыки ожидания и завороженного внимания.
Это ведущая мелодия Баттерфляй и ключевая сцена оперы. Все застыло в ней, кроме трепетной, тягучей мелодии. Лишь движение света показывает течение времени. Именно эта сцена всплывает пред глазами при воспоминании об опере, и вновь звучит в ушах нежная мелодия – тема героини, застывшей, как фарфоровая статуэтка, в позе предельного внимания, все прислушивающейся в ожидании. Ведь время для нее остановилось в тот момент, когда уехал ее любимый. Но годы не меняли ни ее любви, ни ее надежды и безусловной веры в его возвращение. Веры, что была превыше всего, стала самой ее жизнью, всем смыслом которой было это чувство.
Раздавленная безжалостно, хрупкая бабочка, олицетворение нежной и преданной любви, так и осталась приколотой как редкий экземпляр в коллекции, с кинжалом, пронзившем ее сердце. Рана была нанесена раньше, чем нанесла ее рука, в момент, когда разбилось счастье, а ее возлюбленный, осознав трагедию, которой он стал виной, не смог даже оставаться в доме из воспоминаний о любви и бежал по затоптанным лепесткам цветов. Но при этом увозил навсегда и единственную связь с маленькой японкой – их сына.
Жаль, что заключительная сцена прощания матери с сыном, эмоционально самая сильная сцена в опере, воплощенная в музыке боль была представлена в предельно скупом и сдержанном исполнении. Несоответствие видения режиссера с музыкой Пуччини было разочаровывающим. В музыке разрывается сердце, как от острия кинжала, что вот-вот вонзится.
Какую боль должна испытывать мать, решившая ради сына уйти из жизни, ради того, чтобы он не вспоминал мучительно ее в чужой стране и не рвался вернуться в прошлое? Великая музыка Пуччини это выразила, а вот режиссеру, увидевшему в трагедии банальность мелодраматического сюжета и нереальность страданий прошлого века, на мой взгляд, передать не удалось.
Если раньше, в классической постановке, зрители буквально рыдали при последних аккордах разрывающей душу, трагической музыки «Чио-Чио-сан», то теперь публика равнодушно и спокойно аплодировала, а затем радостно устремилась к дальнейшему проведению приятного вечера после скучноватой, но престижной культурной программы, поставив галочку в списке достопримечательностей Москвы о посещении Нового здания Большого театра.
Кстати, само здание действительно производит впечатление обилием сверкающих люстр в проемах лестниц от пола до потолка, отражающих свой искристый свет в зеркалах фойе.
Отсутствие минимальной игры актеров и декораций настолько урезало сюжет и обедняло восприятие оперы, что было скорее недостатком, хотя был понятен и замысел режиссера – придать опере максимально символический характер. Очевидно, что отсутствие действия было призвано будить воображение у зрителя и помогать ему концентрировать внимание на музыке и на игре. Но как таковой игры тоже не было.
Если учесть, что опера шла на итальянском, что само по себе преимущество, но не все являются все-таки знатоками этого мелодичного языка, то игра актеров, на мой взгляд, только бы прибавила очарования опере.
Радовало только оперное пение. Партию Чио-Чио-сан исполняла румынская сопрано Адина Нитеску, успешно дебютировавшая в Миланском Ла Скала.
Необычная трактовка оперы придала красивости некоторым сценам, которые смотришь как живые картины, завораживающие взгляд и полные символического смысла. Но их неподвижность, безжизненность не стала силой оперы, которая производила только эстетическое, но никак не эмоциональное воздействие. Возможно, в наш практичный век так и смотрят на пронзительные и чистые чувства – как на устаревшие символы, заменяя подлинные страдания героини красивыми картинками.
Как всегда во всем новом есть свои достоинства, но и свои пожелания к лучшему, как часть диалектического взгляда. В данном случае эстетически спектакль выиграл, несмотря на отсутствие декораций, во многом благодаря подчеркнутому значению музыки и замечательным оперным голосам, а также, разумеется, исполнению оперы в оригинале, что всегда само по себе плюс.
Но во многом и проиграл – а именно, в эмоциональной окраске. Не было накала страстей, терялась глубина чувств, истинные страдания превращались в красивый символ приколотой булавкой пронзенной в сердце бабочки.
В столкновении двух культур – мировой (американской) и традиционной (японской), отраженном как в капле в новой постановке оперы, традиционная культура, увы, терпит поражение.
«Так и не удалось порыдать, как хотелось под трагическую музыку Пуччини», – шутила я с грустью, выходя их театра. С грустью оттого, что осталось чувство незавершенности от осознания того, что уходит постепенно из современной трактовки искусства что-то важное, если не самая глубокая его основа – искренность и красота сильных чувств.
Может, мы найдем их в жизни?