Новости
РИСУЮ ДОМ НА БЕРЕГУ МИРОВОГО ОКЕАНА
1. Представляю, как беру в руку карандаш
Твой дом.
Раскрытый на последней трети том.
И ветра визг
Расслаивает теплый лист,
И дождь ручьем,
С плеча так, сгоряча…
Начнем
сначала.
Твой дом.
Раскрытый на последней трети. Там,
Где только нам и можно встретиться. Где только
И можно ждать, когда объятья тонкой
Дрожащей паутиной лет
На тканый плед прольют небесный свет,
Рисунка храм,
Двух тел, что пополам
Никак не разделить. Но нам
Здесь жить. И нам,
Как лодкам у знакомого причала,
Не надо начинать сначала.
Твой дом.
Раскрытый на последней трети. Тот,
Уже прошедший год,
Он брошен в омут. Помнишь этот грот
В Крыму, под толщею тяжелых вод,
Куда проникнуть никому не суждено. Отныне
Наш ангел из безветренной пустыни
Туда переселен, прописан, узаконен, ныне
Там, в глубине, его там теплится свеча,
И чайки падают, да, замертво, в печаль
Тех вод, которым двадцать лет, неважно, или год,
И как их ни считай, года, – начала
Им нет. И нет конца.
И вряд ли будет по-другому.
А потому вернемся к дому.
Твой дом.
Раскрытый на последней трети дней, он твой,
Еще необжитой, забитый хламом, тиной,
Здесь родственный покой и зеркало в гостиной
В старинной раме. Здесь укрыт волной
От света белого черешневый твой сад,
Скамейка, дым, лиловый блеск оград,
За коими мечтам
Крылато и воздушно,
И ангелы всю ночь
Сопят в подушку.
2. Моя фотография в твоем доме на берегу мирового океана (см. фото)
Я оставлю тебе фото
На память.
А сама удалюсь
В пещеру.
Чтоб не путаться
Под ногами
Со своими буддийскими
Мыслями.
Видишь – полголовы
Как не было.
Снесено умелым
Фотографом.
Видно, он тоже был
Буддистом.
Иль прикидывался
По случаю.
Так вот в той половине
Верхней
Жили-были мои
Печали.
Жили-были мои
Надежды.
Там теперь никто
Не живет.
А тебя с твоим чудным
Домом
Я давно поселила
Ниже
Этажом, называемом
Сердцем,
И его закрыла
От всех.
Видишь, как прижала
Рукою,
Видишь, как улыбаюсь
Почти что.
Как смотрю надменно –
Спокойно
И давно не боюсь
Ничего.
Вот такое странное
Фото.
Дай накрашу ресницы
И губы.
Сразу стану в сто раз
Красивей.
Пусть и без головы
Совсем.
(Отступление от темы мирового океана)
…А для тех, кто меня
не любит – не ценит,
я уже давно
улетела,
и давно стала галькой
серою
у самого синего
моря.
…А у тех, кто меня
и любит и ценит,
но не видит во мне
гальку серую –
море синее, смеясь
пеною,
вырывает меня
из рук
3. Идеальное понятие цвета.
В этой главе ничего не читается, кроме названия.
4. Зарубежное кино в телевизоре, который ты не успел забрать из ремонта
Дама в пеньюаре
Пьет прохладный виски.
В ее репертуаре
Лозунг большевистский.
(ни одного не помню,
потому не буду)
Дама смотрит порно.
Верит в чудо.
У нее одышка
И отрыжка.
После всякой пищи.
Это – слишком.
А ее любовник
Спит с другою.
Та ничуть не лучше
Собою.
У другой ведь тоже
Характер скверный,
И она, похоже,
Лечит нервы.
И бывает доброй
Лишь под осень,
Когда пиво с воблой
На подносе.
Вот такие фишки.
Много серий.
Страшно. Даже слишком.
На защелку двери.
5. Сок, жара, аэрофлот
Триединство этого дома проявляется в том, что
Каждый раз,
Когда спеты все песни и плачи
Ярославны на древней стене,
До ужаса хочется выпить
Из холодильника соку,
И ни в коем случае пива,
А уж водки
Ну просто ни-ни.
И тогда жара отступает,
А потом опять приближается.
Мы глядим в ее дивные очи,
И не хочется шевелиться.
А когда и дышать не хочется,
Мы становимся легкими-легкими,
За спиной вырастают крылышки,
И тогда в самый раз лететь.
Взявшись за руки, мы разгоняемся,
На бегу разгоняем тучи все
(а ведь только гроза готовилась)
И стакан успеваем схватить.
Он уже не такой наполненный
(отхлебнули таки немало мы),
Все равно прибавляет радости
И желания взмыть повыше.
Поворот –
И опять разгоняемся,
И опять расправляем крылышки,
И опять стакан опрокидываем,
И уже нет пути назад…
…В твоем доме жара как надо.
И забит холодильник соком.
А все рейсы Аэрофлота
Отменили, за давностью лет…
6. Сначала
И вот мы приступаем к главе последней.
Выпихиваем мысли из прокуренной передней.
Ужасаемся жаре и лени неслыханной.
И делаем вид, что начать сначала
Ничего не стоит.
Дома стоят.
И крепки устои.
И любимый щенок спит, свернувшись у ног.
И трещат от каминных огней обои.
НАЧАЛО ЗИМЫ
Любимые звери
любимее многих
у коих есть ноги
и руки и роги
предобрые боги
тишайшие слоги
и дети и звери
и коврик под дверью
1.
Зима. У меня все идет по плану.
Верность храню своему дивану.
Любовь к теплу и комнатным батареям,
Которые в наших краях, как ни колдуй, не греют.
Декабрь превращается в такую замерзшую точку,
Сеанс телепатии; в кои-то веки, ночью,
Аккуратно обрезав края бумаги, тушью
Начинаю злодейски мерить собственное удушье.
Поворачивая голову вправо и влево,
Высматривая сук в лощине,
Замечаю лишь прежнее имя свое – ЕВА,
Да нынешнего будущие морщины.
2.
Зима. У меня, как водится, все в порядке.
Я пишу стихи и рисую в своей тетрадке
Змеев, лягушек и прочую летнюю нечисть,
Чтобы было что помнить, что нюхать, что складывать в вечность.
Но у вечности и без этого все в порядке,
Без меня и срисованной летней нечисти в толстой моей тетрадке,
Без стихов моих, похожих на зеленые умывальники
В пионерском лагере, где строгие были начальники.
У начальников тоже всегда все в порядке –
Дети кормлены, дети пишут в первой своей тетрадке,
Дети спят и не подозревают о вечности,
Коей брошены на съеденье груды июльской нечисти
В виде лягушек под зонтиком и летающих по небу змеев,
До нашей эры, за стеклами, египетских скарабеев,
Пикассо и Матисса, и красных его, летящих
В танце несуществующем, тел, – стало быть, ненастоящих.
Голый стоишь сам – ни с места...на них, прилюдно раздетых,
То что хотел ты – прошлое. жаркое прошлое лето...
...За окнами снег, над замерзшей водою мечется,
Не лечь, не пристроиться – и превращается в месиво,
Все что здесь гибнет – от этой веселой беспечности,
Принадлежащей, как тут ни мудрствуй, но к вечности...
Я бы могла себе душу бередить до бесконечности,
Если бы жалость к себе была бы предел человечности.
Потому, хоть зима, но на сей раз – ей-богу, в порядке,
Что-то пишется, и мирно живут в тетрадке
Лапы, клювы, хвосты, любимые змеи-птицы,
И по жаркому лету – на каждой такой странице...
Только веришь – опять, ты слышишь, опять не спится,
И крадется утро голодной и злой лисицей....................
12 ДЕКАБРЯ
1
Дорогой, моему дроЖЖанию нет предела.
Нос, уткнутый в подушку, белее мела.
Две десятые градуса вылетают из тела
Со скоростью близкой к Амура стрелам
(Будто понятно кто из нас сраженный).
Кошки, голуби, дети, жены...
За прозрачным оконцем мерцают клены,
Переводя синий цвет в зеленый.
Плавящийся асфальт тяжело представить,
Босые ноги босыми оставить...
Лето – как пережиток давний,
Покажется – и закрывает ставни.
Давай, дорогой, заведем пластинку,
Бокалы наполним себе, по старинке.
Вино и аккорды пусть пахнут тиной,
Как перегретые летом спины.
Погибать – так уж лучше, по мне, на пляже,
Чем в голландском средневековом пейзаже, –
Ведь там, кроме тебя самого, пропажи
Никто не заметит даже.
2
Дорогой, я вчера смотрела МАКБЕТА, –
У них все три действия было лето,
Но от черного цвета плавилась сцена,
И другого не было в действиях цвета.
Короли обожают переделы и войны,
Знаменитость и рать, леса – но не волны, –
Волны протянутой тысячелетней дланью
Стирают между коронами грани.
История ищет себе замену, –
Трагедиям, жертвам, триумфаторам, пленным...
И если комедии бродят в венах –
Им место в сторонке, как календарям настенным
История ищет себе замену, –
Трагедиям, жертвам, триумфаторам, пленным...
И если комедии бродят в венах –
Им место в сторонке, как календарям настенным.
(Уровень взгляда при этом тем ниже,
Чем больше пространств остается в нише.
А подними календарь повыше –
Взгляд упирается прямо в крышу –
В декабрь). В декабрь все принято сваливать сразу –
Что под рукой, что заметно глазу.
Будешь смотреть на него из завтра
Как римский бог на античную вазу.
Я ворошу бумаги – все так ли,
Все что похоже, под стать спектаклю.
Оставляю голову на коленях чужих, как Макбет, –
Чтоб наутро нашел ее радостный маклер.
3
Дорогой, мне надоело репетировать собственную немилость.
Ценно лишь то, что прежде так редко снилось.
Тоску по звуку и линии метаморфозы слуха
Топят в водах унылых Нила.
Дорогой мой, радость ПРЕДШЕСТВУЕТ узнаванию.
Если встречам сопутствуют большие (ударение на 1 слоге) расстояния,
Я – за дрожащий остров в замершем океане, –
Коему имя как в нынешней жизни моей... название
Не изменяет смысла столь бесповоротно.
Здесь ли, там ли, но выстоять – считается, благородно.
...Под флагом усилий свобода взметнется, вроде
Пугала в огороде.
4
Сегодня двенадцатое, – выходной и длинный.
Страна моя празднует Конституции именины.
Дрожь всеобщая – эффектна, но не картинна, –
Напоминает пейзаж равнинный.
Дорогой, я привыкла, я дрожу как надо
Дрожать здесь, – я этому даже рада...
Двух десятых градусов не хватает в теле, –
Так ли уж много, на самом деле
(Мысль, достойная двусмысленности кавычек).
Привычки старые лучше новых привычек.
Но и эти ничуть, пожалуй, не хуже, –
Когда б не внутри, а снаружи.
Спи, дорогой, приобщайся к делу.
Привет твоему и духу и телу.
Общий портрет остается все тем же,
Лишь нарисован белым.
Зимою, 12-го холодного декабрьского дня
24 ДЕКАБРЯ
1.
Вот сижу сочиняю тебе стихи.
Стынет борщ в голубой с цветами кастрюле.
По углам серебряные петухи
Кликали-кликали утро – так до утра и заснули,
Впечатав тени, пригодные только лишь для боев,
Цвета проглотив – оранжевое в голубое,
Тьму мне сунули под руку, и кипяток до краев
Лью то ли в чашки, то ли в синие звезды обоев.
Пыль несусветную дня, ибо хаос и космос – одно,
Замесит на простыни поза, которую примет тело.
Ночь в белом инее, сладкая как вино,
Станет года пределом.
На минуточку взгляд оторви от бумаг,
Паспорта, проч. купюры, рукописи, что там еще на страже
Лет – в шароварах, шортах английских, но главное что в штанах,
Так что придирок не будет. Считай, мы уже на пляже.
Считай, мы уже отвыкли не плавать, тем паче – вдаль, за буек,
Не валяться на солнце, зады подставив и спины.
Рай, говоришь, но наткнувшись на твердый бок
Чужой, понимаешь, что выплыл – наполовину.
И что столько же, столько еще, и быть может, еще чуть-чуть,
Пока на песок не плюхнешься за день сгоревшим телом.
Я расскажу тебе сказку, но самую страшную жуть.
Приготовься и бойся, покуда не станешь смелым.
Я опять не о том. Я зачем пишу в полутьме.
Чтобы сказок – не помнить, особенно лето, море
Соленое. Соль на ботинках, как натуральный мех
Актуальней сейчас, и с этим не будешь спорить.
Еще актуальны прогнозы на век и на год.
Дожди, говорят, дожди, снега и стихии.
Тебе интересно знать что там – наперед,
Или продолжим мысли, тоже ведь неплохие –
Про Рождество, про елку, снег, торжество, коктейль,
Что там еще, ах да, не забыть бы подарки.
Так постепенно раскручивается карусель
В том, самом синем, из самого детства, парке,
Где синие звезды-брошки, и запах еловых лап,
Кони, зверье, игрушки, тихая ночь в кои веки.
Стынет в кастрюле борщ. Карандаш как лукавый раб,
На конверте царапает: Рим, и – Луцилий Сенеке.
2.
Привет, Сенека. Наступил декабрь.
Верней, конец его. Весь город в лихорадке,
Как ты описывал мне ранее. В порядке
Лишь здешний снег, шкаф с книгами, словарь.
Язык зимы столь хрупок, между тем,
Что не бояться раздавить, как рюмку
В руках озябших, его слог заумный
Легко, но и не выгодно совсем.
Потом, слова. Их блеск что мишура –
Уместней для торжеств, парадности нарядной.
Мне ж по душе все больше слог нескладный,
Что жмет висок подушкою с утра.
Что есть твое? Ты сам. Такой как есть.
Как все, от декабря вкусившие с лихвою.
Смотри, в окне увядшие левкои.
И это тоже весть, благая весть.
Вот нитка от одежд. Китайский медный лан.
Беседка у тропы, ведущей прямо к небу.
Но сам пейзаж условен. Впредь не требуй,
Чтоб в тех пропорциях, но здесь был дан.
Пиши, Сенека. Радуйся письму.
Всему что так легко вдруг взять и бросить.
В почтовый ящик. В реку. В небо. В осень.
Но не в декабрь. Ему конец. Ему
Не более достанется листов,
Чем воздуха изгнанникам из Рима.
Слова кивают и проходят мимо.
Прощаться поздно. Просто – будь здоров.
23 ФЕВРАЛЯ
Ты этого не любишь. Как и я.
Торжеств, помолвленных со всенародной скукой.
Тебя призвав, страна твоя, тебя
Вооружив сомнительной наукой –
Не сомневаться лишь в одном – лови
Мою подсказку! – лести все ухмылки
Испробовала, мести все ходы...
И что? ты держишь устрицу на вилке
И пьешь свой кофе. И на Брайтон Бич
Тебе кивает головой Ильич.
Вот Кафка. Он на пляже. Он раздет.
Освобожден от армии навечно.
Я не читала. Слишком человечно
Звучит. И то что ты так много лет
Упрямо мне твердишь, что мира – нет,
И нет войны, и нет ничьих побед,
Звучит оптимистично бесконечно.
И если знаю я армейский строй,
То лишь по книгам, да и то далеким.
Мне трудно его связывать с тобой,
Пусть даже чтоб равняться правым боком,
Иль левым боком... лучше уж тайком
Вздыхать и думать... но не как в романе,
А про совсем другое на диване.
Ты не вставай. Работа – подождет.
Здесь отменили сдуру всю работу.
Страна тебе привет большой пришлет,
И подмигнет Ильич – мол, вспомни роту,
И рот на фото девушки в пальто,
Которую не звал туда никто.
Мой Швейк. Мой шлягер. И мой звездный хит.
На хитрое, увы, ума не надо.
Но мир, возможно, повернется задом
И этак выбор свой определит.
Кому – трубить, кому вставать – и в рань,
Не требуя ни строя ни приказа.
Кому-то умирать, но не от ран.
Я б выбрала. Но выбрать трудно сразу.
Как сразу выбрать курс для корабля,
Когда команда душит: ну те, бля!..
Но вот командный голос мой замрет
Внутри, где всё, как кажется, в порядке.
Я стану у окна. Свершу зарядку.
Ведь обессмертить каждый поворот,
И вздох, и взгляд, и устрицу на вилке,
Все ж лучше, чем приклеиться к бутылке.
Mil besos, как там наши говорят
На побережье... почему-то трудно
Поставить точку... Завтра будет утро.
На родине все выпили и спят...
МУЗЫКАЛЬНОЕ СОПРОВОЖДЕНИЕ
К ТЕМЕ УТРЕННЕГО РОЖДЕНИЯ
в Америку, другу моему, родившемуся в 5 утра в 19…… году
1.
В пять и начнем, пожалуй. Так что до осени вряд ли хватит.
Погрузив глаза друг в друга, как пальцы в один стакан,
Станут уже не литься в скатерть, а только капать
Обыденные слова, спустившиеся свысока.
Поговорим не всерьез. О рождении, как об обычном факте.
Кого удивит сейчас присутствие лишней одной строки
В реестре рожденных утром, в районе пяти… в акте
Так и записано: вес, рост такой-то, и будущие синяки
(стало быть, мальчик)… подруги, прицельтесь взглядом,
У него глаза бесконечности, и волосы цвета дня.
Чуть косит – но это тогда когда рядом
Нет меня.
В пять и начнем. Продолжим, пожалуй, в восемь.
Пусть устоятся мысли. И гости залягут спать.
Продолжим сначала, с той мысли что где-то возле
Шкафа стоит комод, а возле него кровать,
С которой сползать неловко, разве свести колени,
Удерживая бокал, непроливающийся ввиду
Тотальной его незаполненности… лень мне,
Но тихо сползаю, и не оглядываясь – иду
По ледяному полу, за ледяным напитком,
Под леденящим взором завистников из окна.
Восемь с четвертью… Господи, дай с избытком
Воздуха и вина!
В пять. Не опаздывай, это тебе не впервые
Норы рыть, стучать топором и выть
Когда – не дается… плюнь, по чести, все постовые
Вынуждены поститься, то есть, взамен – служить.
Что не заслужено – то и твое отчасти,
Дар – чудакам, полоумным и беглецам.
В пять, не забудь. Безупречное слово счастье
Раздели, на равные, сам.
2.
Начнем с ДО – Доисторического рождения.
Хочешь – не хочешь, но лучше поверить слепо,
Что прошлое – это лишь хитрый обман зрения,
А будущее – всего лишь точный его слепок.
Потом – РЕ. Сказать, что РЕка – сомнительно.
Рекам тянуться некуда, разве что вглубь моря.
Тогда МИ – МИллион продолжений, длительность
Той твоей жизни, о чем никто и не спорит.
Пропустим ФА – забросим в трубу звенящую,
За нею – СОЛЬ (вряд ли окажется не у дел!).
Вернемся к ДО. Приблизимся к настоящему
Положению тел.
ДО – главное положение, и заглавное.
ДОРОГОЙ, ДО СВИДАНИЯ, ДОКОЛЬ, ДОВОЛЬНО…
Темной комнате за закрытыми ставнями
Всегда нестерпимо больно.
Потом – РЕ. У реки, вопреки желаниям,
Выбора нет, если принять за целое
Положенное расстояние
Для оптического прицела.
И если МИ – минуя оные данности,
Выйти на финиш – упасть и отдаться сердцем,
МИРНО (убойно!), МИНОРНО, МИЛАЯ, СТРАННАЯ,
Даже не верится. Даже на МИГ не верится.
Немедленно – ФА! Извлечь из трубы и высвистать!
ФАНЫ, ФАМИЛИИ, ФАНТИКИ (здесь, увы, многоточие),
Заглавными буквами: ГАММУ, ДО НЕБА – ВЫСТРОИТЬ!
И ИНТОНИРОВАТЬ БЕ-ЗУ-КОРИЗНЕННО ТОЧНО.
3.
Это возможно здесь. На какое-то время довольно и
соседнего гастронома, но если войти во вкус –
придется смириться с войнами,
прокладывая путь в автобус.
Это тебе не дорога в рай.
Эй, дружище, запрыгивай!
Понесемся туда и туда. В места, обозначенные на карте
утреннего похмелья, чтоб если придется вдруг
выпрыгивать на ходу – не тошно
сталкиваться лбами нарошно.
Эй, дружище, подставляй свой лоб!
Под губы мои – целовать чтоб.
И если возможно – уши, тоже давай сюда… нет, драть!
до красноты, синевы, малинового оттенка,
все – преходяще, все лишь поверхность, пенка, –
было б кому снимать.
Эй, дружище, не убирай хоть уши!
Если б внутри, а то – снаружи…
(питерская привычка –
приоткрывать кавычки).
4.
Последнее, что забыла сказать – у тебя будет 2, вместо
здешних пяти. Но это одно и то же.
Разница времени – это разность всего лишь местности,
до поры спрятанная под кожей.
Вот и начнешь – вовремя. Засветло, вот что обидно…
Впрочем, и
здешние ночи – уже и не ночи, в мае.
Знак вычитания кажется отнюдь не короче
знака сложения, или того, что знаю,
что арифметика
не хитрее правописания, а география
точна настолько, насколько позволит ей карта.
В пять, не опаздывай,
теперь это – факт биографии,
все остальное же – очередь. За вином и Декартом.
6 мая
КАРТА БОЛЕЗНИ КАК ЦВЕТНОЕ КИНО
картину подели на пять фрагментов
фрагм. первый
в формалиновом настое
отснятый надолго, обернутый в простое
крахмальное льняное полотнище
бывает просто дно, бывает – днище
когда в начале надо показать, как прочно
как глубоко лежит сия основа
пусть в недрах нас
так что с трудом рифмуется со словом
зеленоглаз
и все же подбелить хочу
как простыню
экран, чтоб твоему врачу
смотреть на ню
фрагмент второй
кроваво-красный, алый
пожар, а проще – жар температуры
жар сердца, а все кажется – жар-птица
крылами огненными машет как в мультфильме
компьютерном
безумство фейерверков
прикроешь глаз – сиянье прекратится
а после снова вспыхнет, с новой силой
такой искусный молодой дизайнер
жарища, ад –
пиратская программа
фр. третий
он рассказывает слуху
на классике воспитанному уху
как лепится постмодернизм бесстрашно,
его уключины, зазубрины, обрубки
как ищут впадины и складочки на юбке
жены, подружки, в кадр попавшей стружки
летящей с улетающей старушки
на вечную планету, в вечный дом
ах эти тетки-дуры, наши-ваши
ах если б только приглушили кашель
да с сильной доли – в слабую, как в кашу
с топленым подогретым молоком
фрагмент четвертый
цвета чая – лето
поля и редкие холмы – ромашек цвета
с вкраплениями маков, коз, телег
цветные сны – надежный оберег
спи, золотой
за снами врачеватель
приходит, но когда уже не страшно
когда и водку можно и селедку
в пейзаж поспешным росчерком вписать
трудней заснуть
но если надо спать –
гуди себе гуди
под нос: ба-ю, ба-ять
и вот фрагмент последний
самый,
пятый
его приятнее размазать пяткой
по белому крахмальному экрану
но изумрудных рек и так довольно
давай свой нос
закапаю
не больно
обидно ведь не чувствовать “гавану”
в заштатном городке, в первопрестольной
иль на болоте – триста лет живи
паскудство – умирать не от любви…
ВАШИНГТОН – ПЕТЕРБУРГ
В белой-белой ночи,
в белой-белой,
как зимняя вьюга,
Где ни свет не горит –
так светло, что дыханья заметны шаги,
Так воздушна печаль, так легка,
так легко обретенье друг друга...
Лишь приснившийся дождь
и рисованных лужиц круги
Огибая запястья,
сплетают торжественно руки, –
Как божественна участь
хоть на миг превращенных в богинь...
О июньские боги,
холодные крылья разлуки,
Голос сбившийся,
неба протяжного синь...
Грешный ангел, как мысль
о тебе,
высоту набирает лениво,
Проронить опасаясь
пророчеств волшебные сны
В белый-белый костер,
в белый-белый,
как львиные взоры и гривы,
Что засыпаны снегом
и будут мертвы до весны.
* * *
В этом мире, где все как один равны,
Где так мало событий и много слов напрасных,
Кармические причины рассматриваются со стороны
На то рассмотренье согласных.
Я, например, как смиренный лев,
Коему царствовать в царстве вечно,
Подхожу к событиям исключительно слева, –
Стало быть, довольно беспечно.
– Франтовство, – говорят приближенные, а также враги,
Коих тоже не счесть (ввиду иного мировоззренья;
к тому же, у нас места богов и богинь
заняты, и перетасовывать лень их).
Ты же, вопреки астрологическим предсказаниям,
Отменяя божественные знамения,
Каждый раз представляешь иное название
Все того же стихотворения.
Стихотворения, как понимаешь, на одну и ту же тему,
Где напрочь отсутствуют какие-либо вопросы,
И над которым чудной скользящей тенью
Проносятся заурядные грозы прозы,
А также угрозы легкому и беспечному существованию
В этом мире, где все, как ни странно, равны,
Потому что ни встречи, ни расставания
Не видятся со стороны
На такое видение несогласных, –
И это единственное, пожалуй, отличие
Очень счастливых и очень, увы, несчастных
От всех остальных, не соблюдающих правил приличия.
Ну что же, Гораций, Луцилий, Конфуций,
а также мой бесподобный Гром,
Устраивая революции, вспоминай о том,
Что в этом городе, душном от пыли и зноя,
человеческие умы
Превращают в иное
пришедшее со стороны.
Со стороны уходящего в вечность солнца
И полной луны, случающейся прежде времени, как всегда.
И прежде времени тянутся в полночь сонные
Поезда...
И все – прежде, прежде времени, и ничего на потом,
Луна – как тетка беременная с большим животом...
Смотрю – и загадываю желание:
Стать для тебя – желаннее
В этом мире, где все как один равны,
Где так мало событий и много слов напрасных...
* * *
Сказанное тобой, наверное,
расставляет знак пред какой-то последней нотой,
Знак повышения – голоса, тела, темени –
к пространству, в котором случается "может быть".
Сила слов, перпендикулярная упущенному времени,
когда проясняет что-то,
Истончается в нить.
Опоясывая земной шар, прокладывая путь к вчерашнему,
Разводя ток сомнений на "за" и "против",
как питерские мосты,
Спрашивает себя, перечеркивая летопись карандашную,
Слог, падающий с высоты.
"Привет" в телефонной трубке
звучит не то чтобы тихим созвучием,
Это понятно – ночь (здесь-февраль),
и угол аптеки, и Блок,
Но если смотреть под углом
переменчивости судьбы как случая
Частного, – надо лететь, надо бежать,
под собою не чуя ног,
Возвращая время по часу,-
подумай, ведь это бежать по кругу,
По ухабам, которым бока намяли стопы сто лет назад,
К человеку, который мне клялся быть вечным другом
И который близко, и
к счастью, не прячет взгляд.
* * *
Предыдущую баховскую строчку
Увязать с последующей мыслью,
Что должно в этом мире что-нибудь
Делаться навека и всерьез...
Я опять о проблемах вечности,
Которой и нет, наверное,
И которая каждый раз заново
Из мажорных баховских грез,
Из единожды сыгранной темы
Возникает в контрапункте мыслью,
Что если падаешь замертво,
Это означает, что мы все,
Рассчитывая на многоточие,
Получаем отсрочку,
Известную наперед –
В восемь баховских нот.
* * *
И жизнь, которой нет конца,
Летит как звездная пыльца,
Как снежный ком,
Как дом на слом,
Как лишний лист –
в чужой альбом...
* * *
Такие дожди идут
и такие гремят грозы…
Мир без тебя,
потому что ни зги не видать во тьме кромешной,
Будто серебряной ложкой
в пустой тарелке елозя,
Ночи и дни нехотя перемешивает.
Такие дожди идут…
Спешат, все пытаясь к началу
Осени подоспеть.
Чтобы потом зима, и весна
игрушечной черепахой
Ползла и ползла упрямо, и до смерти надоедала
Ровным биеньем сердца
под ситцевою рубахой.
Такие дожди идут…
Но тебе там не снилось впомине,
Как я умею, притворившись
каменной львицей,
Молчать и ждать, подставляя гранитную спину
Человеческим жалобам
на измены, слякоть
и поясницу.
* * *
Но в кои веки
рада я словам,
Так непохожим
ни на обещанья,
Ни на постскрипты,
но скорей на рой
Диезов, гласных,
вычурных наречий,
Кружащихся в каком-то диком танце
И не дающихся,
как ни старайся,
в руки…
Лишь на душу
все тише и верней
Ложатся музыки –
нет, голоса –
не звуки,
Но – призвуки, –
как пятна снегирей
На акварели,
где лишь снег да птицы
И больше ничего…
И если снится,
И если видится
сквозь кружево небес,
Сквозь ветвь,
впредь означающую лес,
Мерцанье на ветру дрожащих слов,
Лишенных впредь
опор
(читай: оков),
Я соглашаюсь – мне
их власть и пыл…
И поздний блеск.
И вековая пыль.
ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ
* * *
Уже перекрасили крышу, и дождь зарядил беспросветный,
Уже и июль на исходе, и время прощаться до завтра,
По сумкам распихивать наспех ненужные вещи,
А нужные складывать в угол в чужой незнакомой квартире.
Их выбросит в мусор наутро соседский мальчишка,
Которому дома велели наутро выбрасывать мусор,
И дворники метлами дружно замашут, сгребая
Все что он обронит, сбегая по лестнице вниз.
Там, в самом низу, у крыльца, в отдаленьи от мира,
Там девочка будет стоять, беглеца ожидая,
И оба они, тонконогие быстрые птицы,
Помчатся, почти не касаясь ногами земли, со двора.
А в дальнем дворе – там старик будет спать на скамейке,
Своим бормотаньем пугая ворон и прохожих…
И вряд ли кому-то сюжет показался бы странным,
Когда б не тяжелая рама, и тень на стене.
* * *
Скорее всего, опять переменится ветер,
И ночь мотыльком золотым промелькнет – и исчезнет навеки,
И я твою голову к сердцу прижму и заплачу,
Уже не стыдясь никого – ни тебя ни себя.
И медленный дым поплывет по бесцветному небу,
И поезд помчится в бескрылые сонные дали,
И шум самолета приблизится к самому сердцу,
И бедной твоей голове станет невмоготу.
И я наконец-то пойму, что не ты уезжаешь,
Что я уезжаю, а ты остаешься навеки
В ночи золотым мотыльком, что вспорхнет – и исчезнет,
И знать бы где встретится снова, ах если бы знать…