Интерактива у нас, как видите, пока нет, а интересные авторы есть. Я понимаю, что не пристало писателям на реплики размениваться, но... такое у нас уже давнее гордое молчание, что вношу-таки предложение – поговорить. Повод – Лачин. Он занимается ритмической прозой, о чём говорит и сам («Количество слогов и расстановка ударений в моих рассказах строго подсчитаны и изменению не подлежат. Построение предложений и формы окончаний слов могут не соответствовать нормативному языку. Это говорит не о незнании мной русского языка, а о соблюдении нужных мне ритма и размера»), и – что важнее, конечно – его рассказы.

Разобраться бы, что такое эта ритмическая проза. А не всякая ли проза – ритмическая (если это вообще проза, а не заметка грибников в стенгазете)? И, с другой стороны, если вспомнить Андрея Белого с его «Моя проза – совсем не проза; она – поэма в стихах (анапест); она напечатана прозой лишь для экономии места; я – поэт, а не беллетрист», то так и хочется сказать: нашёл, чем хвастать. В том смысле, что, заяви художник, что я, мол, не живописец, я танцор, оттого и картины мои надо прыгая и выделывая па разглядывать, – и что бы мы сказали? Нашёл чем!..

Но у Лачина до этого не доходит. Он беллетрист. Точнее, он и беллетрист, в хорошем смысле. Его ритмическая проза (строго ритмическая! – предупреждает автор) помнит такую простую вещь: рассказ – это рассказ, рас-сказ, миф, если хотите. Ему, в отличие от стихотворения, недостаточно быть «лингвистическим событием», он с событием – с событием внутри, сюжетом. И этот сюжет должен затягивать, должен иметь некую силу, с самого начала, иначе это начало не потащит дальше, не поведёт до конца, – да просто читать не станешь, вот и всё. Вот Лачин пишет: «Десятилетний Исаак поступил неглупо:...», – и надо ведь узнать, в чём же неглупо. Пишет: «Меня не трогает, когда плачут и жалуются на потерю близкого человека, сидя в кругу друзей и родных, и вокруг утешают их, сочувствуют. Меня не трогает – я им завидую. Со мной было страшней...», и надо же узнать, что же страшней было.

Вот в этом Лачин беллетрист. Он читаем, он читается. Его слушаешь, потому что он рассказывает (вот в этом своём ритмическом режиме, но рассказывает, спрашивает, заинтересованно, заинтересовывая). Это ценно. Не знаю, как вам, но для меня современная проза по большей части просто нечитаема... Может быть, люди говорят что-то хорошее, что-то важное – я не знаю, я просто не в состоянии прочесть, нуууудно-то как. А Лачин – находка. Первое условие – условие читаемости – он выполняет. Пирог должен быть съедобен, книга – читаема. И уж потом можно спорить о вкусах...

И кстати, о вкусах. Второй вопрос. А обо всём ли можно (или так: а о чём должно) писать? Говорю: беллетрист, сюжеты, а вот, скажем, лачиновское «Посмеёмся над несчастными» я даже пересказать не возьмусь. Могу, но неудобно. Не решила я, плохо это или... неважно. Или важно – и не плохо.

Остаётся спросить: А ВЫ?
 

Отрадно бури завыванье,

Отраден сей надрывный вой…

Так писал я когда-то, но ведь отрадно и прочесть хорошую критическую статью. Гораздо чаще авторов донимает легион «бурачков» (Бурачок - критик, ведший крестовый поход против «Героя нашего времени» Лермонтова, близнец древнегреческого Зоила. Зачем русскоязычным использовать как имя нарицательное «зоила», когда есть у нас свои «бурачки». Тем более что в русском языке бурачок ассоциируется с дурачком и простачком).

Справедливо, конечно, что во всякой прозе свой ритм, окромя заметок грибника. Наверное, мне следовало говорить о степени ритмичности - когда изменение количества слогов и расстановки ударений приводит к порче сочинения. «И тогда я вскричал: «Это ценный подарок!»; я вскочил и схватился за меч» («Гладиатор») - ударение падает на каждый третий слог (последний, безударный слог в слове «подарок» введен сознательно). Можно возразить, что это уж поэзия, и опять-таки справедливо отмечено Е. Зайцевой, что Белый свои романы называл поэмами, написанными длинными строчками. Но согласитесь, что тексты Белого оставляют впечатление все же не поэм в обычном смысле слова, а прозы, но только ритмичной. Строго говоря, это есть проза художественная, а не журденовская (разумею персонажа Мольера, удивлявшегося, что он всю жизнь говорил прозой). Ее мы видим у Флобера, Ницше, того же Белого, отдельные образцы у Лермонтова («Синие горы Кавказа…»), Кортасара («Цари»). К ней прорывался в отдельных фразах Достоевский. «С умным человеком и поговорить любопытно…» («Преступление и наказание») - стоит убрать союз «и», и я бы эту фразу не процитировал. Блестящие образцы есть у Горького: «И в аду вам, сволочам, места нет по заслугам вашим. Не в огне, а в грязи кипящей варить вас будут. И вовек не избудете муки…» («Фома Гордеев») (Перед словом «варить» нужна пауза. Я бы поставил тире.) «Песня о соколе» к этому разговору отношения не имеет - это именно стихотворение, только записанное длинными строчками - и в заблуждение впадают простаки.

Верите ли, что я уже перечислил две трети художественной, не журденовской прозы? Назову еще «Голос Осени» Оуян Сю (XI в.).
 

Мнение претендующего на недогматизм и неначетничество.

Рискую. Рискую задеть читателей, автора…

Автора, поскольку берусь проставить точки над «i», непроставленные в его произведении. Он вероятнее всего не согласится с моим толкованием. Читателей, которым Лачин нравится, рискую обидеть, потому что я не исповедую идеала, вдохновившего автора. И не смогу найти объективно возвышенные и субъективно прочувствованные слова для этого идеала. А он моден нынче, идеал этот. – Демонизм. Ницшеанство...

«Гладиатор (соч. 25)».

Уже из названия видно, что воспевается сверхчеловек. То же – из вычурности синтаксиса.

Первая фраза:

«Я всегда им улыбался, сим всевластным сволочам, пусть другие умирают с мольбой и проклятьями, я же твердо знал, что с улыбкой помру; и противников кроша, на ногах оставаясь, к трибунам оборачивался – и улыбался; они вопили от восторга, думая, что им угождаю, не зная одного: не ради них я дрался, меня не заставишь, я – с наслаждением дрался, от несокрушимости своей – блаженствовал».

Уже в ней и все содержание налицо: наслаждение жизнью на грани ее со смертью.

Сюжет в том, что «я» имеет шанс изменить свою судьбу, в сущности, бойцовского петуха. Его сделала своим любовником красавица патрицианка Сабина, и вместо арены теперь его место - на скамьях зрителей. Но ни столь лестная (да и страстная) любовь Сабины, ни его собственная страсть к ней – ничто по сравнению со счастьем боя. И он возвращается на арену по собственной воле.

«Женщина в песках (соч. 26)».

Тоже: последний шаг – к смерти – радостный. Потому что это красиво: так умереть. А что есть выше красоты в этом мире? – Ничего.

И красота – в необычности (необычен, конечно, и тут - витиеватый язык).

Так, казалось бы, чем не красота – миражи, которые видят путники в пустыне, изнывая от жажды? – Нет. Эти миражи как бы утилитарны. Видишь то, по чему изнываешь: оазисы, воду. – Это низко. А вот увидеть ненужное – женщину, например. Вот это да!

И спутник героя, стоик, миражей не видевший, выдумал, что увидел женщину. И герой решил было, что это не мираж, раз такой стоик ее увидел. И низкий в своей борьбе за жизнь, герой тоже ее увидел (ибо она, мол, настоящая, могла ж привести к воде). Стоик умер от жажды. Но перед смертью, пожалев своего слабого духом спутника, хотел признаться в выдумке, предостеречь (ибо трезвым и низким тварям нельзя поддаваться миражам и бросаться к ним, сворачивая со своего пути, более верно ведущего к спасению). Однако тут герой преобразился, воспарил до сверхчеловека. Он догадался об обмане и взглядом запретил товарищу признаваться. Тот понял, что имеет дело уже с переродившимся человеком, и «успокоенно закрыл глаза», умирая. А герой с самообманной радостью низменного («настичь и понять»), а по сути, - уже со сверхчеловеческой радостью смерти бросился за миражом женщины.

«Мудрость небес (соч. 4 из цикла «Опаленные» I)».

Небеса и демонизм не такие уж и противоречивые понятия. Демон же – хоть и падший ангел, но летающий. По небу.

Тут опять перед нами картина перерождения героя. Завоеватели согнали народ. Отбирают красивых женщин и тут же их насилуют. Герой благодарит совсем не демонические небеса, что он сирота и не имеет никаких родственников женского пола. Отбирают красивых юношей и тут же их насилуют. Герой благодарит те же, недемонические, небеса, сделавшие его фигуру невзрачной и лицо уродливым. Отбирают сильных и здоровых – для рабства. Герой благодарит, опять же, недемонические небеса за свое нездоровье. И когда оставшимся предложили дать клятву верности новой власти и идти домой, то не понравился владыке взгляд героя. И герой как-то не смог взгляд свой изменить и тогда возблагодарил уже небо демона – за то, что будет, единственный, казнен.

Его восхищение тем, что он единственный, исключает подозрение в коллективистской сущности его радости смерти (герой, мол, умер – идея его остается жить в народе).

«Состязание на плахе (соч. 24 из цикла «Имадеддин» I)».

«Я жить хотел…» Так начинается. Так это – плоть, наверно. Ибо дух хотел смерти.

То ли мутно написано, то ли больно уж пружина действия неожиданна… Соревнование тут богохульников, видно, поэтов. Кто победит – тому смерть.

Тут дьявол и шайтан уже прямо названы в положительном смысле. И прототип победителя – соответствующий. В действительности живший поэт-еретик Назими.

А главный герой – струсил.

Так как он кается! – Ясно, что демонизм – идеал автора.

Я написал: ясно. Но меня грызет сомнение. Если ясно, зачем тогда мне выступать с толкованиями? Разве оправдывает тот факт, что обсуждение не зря умалчивает, зачем Лачин пишет свои рассказы? – Совсем, понимай, людям не ясно. И самому автору – тоже. Что и закономерно. Будь он публицист, он бы прямо и выдал идеологию демонизма. А не прятал бы ее в странные, вычурные фразы и сюжеты.

Но вдруг, все же, всем ясно? Потому и не говорят…

И другое сомнение.

За себя, по крайней мере, отвечаю: меня не волнуют произведения, говорящие «в лоб». Не бегут мурашки по спине, не портится настроение, не становлюсь беспричинно счастливым. Ни божество авторское мне не является, ни вдохновение сотворчества с автором не озаряет… А в противном случае я всегда лишь потом обнаруживаю, что прав Выготский: катарсис наступает от столкновения противочувствий. А те возникают – от противоречивых элементов текста. И в том – художественность. В нецитируемости художественного смысла.

А у Лачина демон и шайтан даже впрямую вписаны в текст.

Все довольно умно у него. Но какое-то интеллектуальное удовольствие производит. Как легкая шарада. Подсознательного нет

То, что есть (ритмичность), уж воздействует на такой глубине подсознательного, что (для меня) как бы и не существует. И я, наверно, в том виноват. А чуял бы – может, осознание противоречия ритмичности с раздраем синтаксическим «оправдало» бы Лачина перед лицом моего рационализма, блаженствующего под сенью авторитета Выготского, мол, не лишен этот рационализм контакта с подсознательным.

Ну, а уж раз тут у меня свирепствует одно умопостижение рассказов без чувства, то пусть оправданием явления статьи перед и так все понявшими читателями будет та энергия разбега, которая одна мне помогла понять рассказ, уж наверно никем еще не понятый.

«Павел Дон-Кихот (соч. 28)».

Если вы признаете верной оппозицию порядка свободе, то согласитесь и с оппозицией ультрапорядка со вседозволенностью (демонизмом). И тогда сумасшедший, в сущности, Дон-Кихот и почти сумасшедший император российский Павел I – одного поля ягоды. Помешанные на порядке. На том, что должно. И, переходя к эпохе Павла Первого, - на рассудке, идефиксе эпохи Просвещения.

Что было реакцией на ту эпоху? – Правильно. Романтизм. Погружение в себя. Отключение себя от действительности. Что мы и наблюдаем в рассказе в поведении путешествующего англичанина. (Вспомните странствующего Байрона… Только не заблуждайтесь относительно его революционности. Байрону был в революционере важен не общественный интерес, а лично-мятежный. См. http://art-otkrytie.narod.ru/bayron.htm.)

То неважно, что не существует в природе третий том «Дон-Кихота». Это вольные мысли лачиновского солипсиста англичанина вершат суд над действительностью и перекликаются с действительно бывшим удушением Павла Первого. Вымысел англичанина (с убитым Павлом) сильнее окружающего его мира (с Павлом живым) И нет у англичанина сочувствия гибели (в его солипсистском мире) этого воплощения символа ультрапорядка. И на этом кончается рассказ.

Тут-то, казалось бы, нельзя упрекнуть Лачина за выражение «в лоб» своего идеала?

Не скажите.

Ведь перед нами просто текст с как бы пропущенными словами. Его, конечно, понять трудно. Но можно. И именно понять (потому что текст все же «лобовой»). Сама ритмизированность этой прозы, не исключено, скорее от сознания, чем от подсознания: «Количество слогов и расстановка ударений в моих рассказах строго подсчитаны», - сознается Лачин.

Вот потому, может, понять его мыслимо, но не взволноваться.

Можно сказать, что мне просто чужд идеал демонизма, и потому я не могу его через Лачина принять в свою душу. Однако я знаю за собой случаи, когда демонисты побеждали меня и порабощали, - с помощью катарсиса-сотворчества, - хоть на короткий промежуток времени.

Могу признаться и в обратном. Меня волнует плакатное искусство, когда оно выражает идеи и чувства коллективизма. «Марсельеза», например.

Но здесь я легко заражаюсь, потому что я свой. Заражение – нехудожественный тип воздействия.

Может, и суперэгоистов-сверхчеловеков Лачин легко и без раздумий с их стороны заражает своей вычурной прозой.

Я все же считаю, что это уже где-то на краю художественности. А может, уже и за краем.

7 августа 2005 г.
 

Хочется сразу поблагодарить Соломона Воложина за столь обстоятельную статью и уверить, что вопреки его опасениям она меня не задела, и это дает мне основание надеяться, что мой краткий ответ также его не заденет.

Пишет С. Воложин: «Будь он публицист, он бы прямо и выдал идеологию демонизма. А не прятал бы ее в странные, вычурные фразы и сюжеты». По этой логике Достоевский и Толстой почем зря написали «Бесов» и «Войну и мир». Будь они публицистами, так и выдали бы напрямик свои монологи о вреде безбожия и о роли народных масс в истории. Эх, живи Воложин в те времена да образумь их советом добрым, сколько времени и труда сэкономили бы Федор Михайлович, Лев Николаевич и иже с ними. Хоть мне повезло…

P.S. Кстати в «Мудрости небес» юношей и не насилуют вовсе. А что с ними делают, я здесь не скажу – и так уж господин Воложин пересказал мои сюжеты с неимоверной педантичностью.
 

Оно хорошо, что не задела. Ибо я вообще побаиваюсь писать. Ибо хотелось бы, чтоб меня читали лишь читатели, а не писатели. Ибо, опять же, боюсь в творцах что-то испортить. Впрочем, почему что-то? – Стихийность. Если художник начнет понимать, КАК делается художественность, я боюсь, что он станет штукарем. Без вдохновения сможет писать, а нам будет казаться, что с.

Я сам не художник. И лишь два раза вполне сознательно применил «секрет» Выготского. Сочинив некролог по поводу смерти подчиненного по работе и надгробную речь. – Произвел впечатление. Сотрудники признавались, что перехватывало горло и текли слезы. Правда и мне самому здоровья стоило то сочинение. Но я боюсь, что поупражняйся я, я б охладел.

Впрочем, я знаю, что ничего не знаю…

«Бесы»…

Прочтите Сергея Антонова. «От первого лица». Главу о «Бесах».

Он убедит, как мучался Достоевский от того, что начало работы у него получилось публицистическое, сколько сил ему пришлось потратить, чтоб снять публицистичность, и чем он ее устранял.

«Война и мир»… Дубина народной войны поднялась…

И все-таки аж на эпопею Толстого вдохновила идея, что открыть России новую страницу истории после Крымской войны сможет не продекабристское, оторванное от народа дворянство, а пронародное. Необходимость отмены крепостного права двигала Толстым. Но потому - как художник - он ни словом о нем не упомянул во всей эпопее. Потому Платон Каратаев – воск. Потому же и главный будущий противодекабрист, Николай Ростов, и сделан наредкость ничтожным, и описан только позитивно. В пику титанам духа, Андрею и Пьеру, эгоисту и тряпке.

Оч-чень сложно устроено художественное произведение. Настолько сложно, что, выхватив что-то, можно «доказать» что угодно. Например, на публицистической фразе – публицистичность целого романа.
 

Уважаемый товарищ Воложин, аргументация у вас очень уж странная – складывается впечатление, что вы задались самоцелью критиковать определенного автора.

«Необходимость отмены крепостного права двигала Толстым. Но потому - как художник - он ни словом о нем не упомянул во всей эпопее».

Ну и я, например, был против передачи ГДР Западу, но потому как художник нигде об этом не упомянул. Толстой на многих страницах прямым текстом рассуждает о политике, военной стратегии и etc. – и мои рассказы вам представляются более публицистичными (?!). Достоевский, как вы говорите, старался вытравить публицистичность из «Бесов»? Плохо старался – более памфлетного оголтело-антикоммунистического романа мне читать не приходилось, а романов я прочел немало. Если же вы против любых следов идеологии в литературе, вам придется удовольствоваться поэмой Крученых:

Дыр бул щыл убещур скум вы со бу, р л эз

Вы не любите «лобовых» произведений. Я тоже.

Вы не любите вызывающего «индивидуализма». Я тоже.

Вы левый. Надо же, я тоже.

И все это просвечивает чуть ли не в каждой строке рассмотренных вами рассказов.

Знаете, в чем ваша ошибка? Вы подробно излагаете содержание моих сочинений, каким вы его видите. В правоте своей уверены. Что, если смысл совсем иной, порой – обратный предполагаемому вами? Да, вы имеете право на интерпретацию. Более того, автор может ошибиться – хотел сказать одно, вышло другое. Но в данном случае я хочу продемонстрировать, что с не меньшей логикой можно дать интерпретацию совсем иную, не менее «лобовую».

«Гладиатор».

Ницше, идеализируя Римскую империю, как любую сильную власть, восхищается именно той «всевластной сволочью», что ненавидима моим героем. Патрицианка Сабина: та же Ирина Хакамада, с улыбкой говорящая с телеэкрана, что левую молодежь надо «прикормить», и они утихомирятся – то есть, попросту говоря, подкупить. Если вы хорошо знаете Ницше, вам должно было бы броситься в глаза, что гладиатор: типичный представитель «чандалы», столь презираемой Ницше. И купить его не удалось. Герой не хочет властвовать, подобно сверхчеловеку, он возвращается на дно. Грубо говоря, патриции: персонажи отрицательные, чернь: положительные. Не антиницшеанский ли вышел рассказ? Ваша аргументация тоже основательна, но я это к тому, что рассказ уже не лобовой, а по меньшей мере двулобый.

«Женщина в песках».

Скажите мне, как левый левому, только откровенно – наши мечты о построении светлого будущего не есть ли все тот же мираж в пустыне? Зачем же нужно верить в миражи, спросите? Потому как без них жизнь обратится в пустыню. В двенадцатилетнем возрасте я был из тех левых, которые в миражи доподлинно верят. Сейчас я их придумываю. Это новый этап.

Персонажи вышли «сверхчеловеками»? Может быть, но странно то, что для вас слова «герой», «сверхчеловек» звучат почти как ругательства (или без почти?).

В «Мудрости небес» герой принимает смерть, и в его поведении вы усмотрели стремление подчеркнуть свою исключительность. Но ведь это ситуация времен Великой Отечественной. Зоя Космодемьянская, не перестававшая говорить уже на плахе и буквально с веревкой на шее, та же исключительная личность, потому как из толпы, лицезреющей казнь, никто за ней подняться не осмелился. Язык не повернется сказать, что не была она коллективисткой. Но не сверхчеловек ли она? Это же мой персонаж. Туда же и защитники Брестской крепости – удерживать ее тридцать дней, когда по всем правилам военного дела она должна была пасть через тридцать минут, на это нужны мои персонажи, с их стремлением к исключительному, а не хороший мужик из толпы. Главный герой «Мудрости небес» – индивидуалист?!

Как человек просоветский, вы чужды ницшеанства. Ваши взгляды почти дословно совпадают с теорией уважаемого мной историка Кара-Мурзы, утверждающего противовес Ницше: «Наш герой – Василий Теркин». Горьковских Ларру и даже Данко он воспринимает с недоверием. Люди вашего типа мне очень близки. Только дело-то в том, что весь Советский Союз на фоне остального человечества выглядел как ярый ницшеанец, как все тот же Ларра, отринутый людьми и живущий по своим законам. За это и затравили нас в холодной войне. Вы, миллионы Воложиных и Кара-Мурза, вместе составляли одного гиганта Ларру (и я с вами туда же), хотя сами и не видите этого. Каждый из моих главных героев отдельный Советский Союз, подобно солнцу, отражающемуся в капле воды. Эту интерпретацию вы можете и не принять, но второй лоб у рассказов уже вырисовывается, не правда ли?

Я, как левый, не собираюсь уступать Ницше нацистским ублюдкам или жирным буржуазным дамам, лепечущим в гостиных: «О, Ницше…»

Вы любите «Марсельезу», не так ли? Первым ее запевают именно люди, схожие с моими героями. Не верите? После развала Союза и январских событий в Баку я распевал во всеуслышание: «Красная армия всех сильней…». Потому как ницшеанец. Царство левых всегда строили мои персонажи, такие как я. Потом, при окостенении нового порядка, нас ссылали на Колыму (за «индивидуализм», за «ницшеанство», за гонор, проще говоря), а василии теркины хлопали в ладоши на «застойных» партсобраниях. Новую Бучу вновь устроят мои персонажи, и они же пойдут в Соловки. Ничего, не впервой. Они живучие твари.

Насими – «поэт-еретик», и вы, левый, говорите об этом неприязненным тоном?! Помилуйте, именно левые и вытащили его из Леты, в которой пытались утопить его правые.

Я указал на второй лоб, а есть и другие, у других читателей. Их я перечислять не буду, дело слишком долгое.

«Дьявол и Шайтан» – не нужно писать через «и». Шайтан – в мусульманской терминологии синоним Дьявола (так нас, левых давно окрестили).

«странные, вычурные фразы…», «синтаксический раздрай…» Если вас раздражает построение фраз по законам авторского стиля, и вы предпочитаете нормативную «прозу», которую пишет километрами армада выпускников Литинститута и высших литературных курсов, то мне придется отметить следующее. Синтаксический «раздрай», как вы выразились, отличает художников слова от авторов газетных статей. На фоне обывательских норм всё чистое творчество – один сплошной «раздрай»: синтаксический (Цветаева), лексический (А. Белый), анатомический и перспективный (Эль Греко, Врубель), цветовой (Матисс), звуковой (Шостакович, Фарадж Караев) и интеллектуальный (Кьеркегор, не любимый вами Ницше). Искусство – движимо раздраем. У вас есть хороший повод съязвить: «К хорошей компании причисляет себя автор». Да я не причислял. Так уж само получилось.

Но что самое странное: публицистичность вам претит – то есть, казалось бы, вы сторонник чистой формы, флоберист. Между тем и формалистические поиски вам чужды, по собственному вашему признанию, достоинства ритмичной прозы вами ощущаются смутно. Тут автору только и остается, что воскликнуть перефразированным Пушкиным: «Чего тебе надобно, критик?»

Кстати, почему вы постоянно цитируете Выготского тоном средневекового богослова, приводящего выдержки из Священного Писания?
 

В разобранных рассказах. Да? - Так они и не были вдохновлены этим против. Правда?

Достоевский… Плохо старался…

Прочтите сперва аргументы предложенного вам С. Антонова, а потом спорьте.

вы против любых следов идеологии в литературе

Это вы мне приписали любых. Я против лобовых, т.е. поддающихся цитированию (раз) и вдохновивших создание целого произведения (два).

следов идеологии нет у Крученых

Есть. Но не будем отвлекаться.

Вы не любите «лобовых» произведений. Я тоже.

Речь не о том, что вы не любите, а о том, что у вас получилось. Из вышеприведенного видно, что вы еще не поняли, что такое «в лоб».

Вы не любите вызывающего «индивидуализма». Я тоже. Вы левый. Надо же, я тоже.

Из этого не значит, что вы творили как левый. Такое бывает. Бальзак любил аристократию, а пришпилил ее, как булавкой бабочку.

ваша ошибка как вы видите

В смысле – субъективно. Но субъективность же нейтрализуется так называемой сходимостью анализа. То есть, если есть много и, главное, разных доказательств. У меня – разные: и стилистическое, и сюжетное, и содержательное.

с не меньшей логикой можно дать интерпретацию совсем иную

Быть логичным не значит быть правым. Это народная мудрость. Повторяю, важна сходимость.

Ницше… восхищается именно той «всевластной сволочью», что ненавидима моим героем

Вы не заметили – в минуту писания возражения – что всевластная сволочь не властна понять улыбку вашего героя. За что он над зрителями и смеется.

Это правило: творческий человек искажает себя вне пределов своего произведения. Если он творил искренно. Вы, мне кажется, творили искренне.

Я б вам посоветовал не обсуждать критиков (и даже не читать их), а слушать свой внутренний голос.

Патрицианка Сабина… говорящая… что левую молодежь надо «прикормить»

Вчитайтесь в ваш рассказ. Она свою похоть кормила конкретным гладиатором, а не экстремизм гладиаторов, которого и не было-то: «другие умирают с мольбой и проклятьями». Ваш герой исключение. Ее нет, в вашем рассказе, экстремистской общности гладиаторов.

Вы об этом забыли в полемическом раже.

Вам вредно спорить.

Если вы хорошо знаете Ницше, вам должно было бы броситься в глаза, что гладиатор: типичный представитель «чандалы», столь презираемой Ницше.

1) Ни мне, ни вашим читателям не нужно знать Ницше именно хорошо. Мы не философы и не изучающие философию ученики. А вы себя позиционируете не в качестве философа или преподавателя-иллюстратора философских идей. Художник – не преподаватель, не иллюстратор. Художник свое выдает. Смутное и невыразимое. Иначе он не художник, а преподаватель, философ, публицист. Мало ли кто. Только не художник.

2) Из того, что ваш герой презираем извне в качестве гладиатора, по вашему же тексту не следует, что он презираем изнутри самого себя. Он у вас – исключение из гладиаторов. И это дано «в лоб».

Вам вредно спорить.

он возвращается на дно

Он возвращается на вершину: в роль побеждающего сильных и смертельно опасных. Не даром же вы дали сон-кошмар, где ЕГО побеждают. Раз что-то дано негативно, то оно дано таким ради позитива. Ради «противников кроша». И такая возможность – «Это ценный подарок!». И сказано «в лоб», и все вдохновлено этим сказанным.

Вам вредно спорить.

Патриции - персонажи отрицательные

Но не потому, что они патриции по рождению, а потому, что они – чернь по образу жизни, далекому – по рассказу – от опасностей и побед.

Чернь – положительные

Вы, наверно, путаете. Чернь это плебеи. Патриции и плебеи – свободные. Гладиаторы – рабы.

Не антиницшеанский ли вышел рассказ?

Если все разобранные ваши ошибки обсуждения назвать не ошибками, то да.

Дальнейшее подробное, на примерах из произведений, объяснение вам последствий поставторского впадения в раж считаю нецелесообразным.

Не дело творца искусства обсуждать свое произведение. Вы своим произведением уже все сказали. Говорить вне его – это НИЧТО.

Разве что – если поймаете критика на ляпе. Но вы не поймали и признали: «Ваша аргументация …основательна».

Истина – только одна. И к ней можно или приближаться, или отходить от нее.

для вас слова «герой», «сверхчеловек» звучат почти как ругательства (или без почти?).

Взаимоисключающих друг друга идеалов много. Грубо -7. Некоторые предполагают героизм. Но слово «сверхчеловек», принято только для одного. Я не скрыл своего отвращения к этому одному. Ну и что? Тут-то я могу проявить свою субъективность?

Пусть вы б даже сумели на какую-то минуту меня вовлечь в сотворчество отвратного для меня идеала, разве я на уровне последействия произведения не могу заклеймить собственную слабость в подпадании под вашу власть художественного слова? – Могу. Имею полное право.

Но вы ж и не сумели даже меня поработить!

Так за то вам – премия от меня: всяческая маскировка моего негативизма к вашему – выраженному в произведении нехудожественно – идеалу? – Дудки.

Далее по тексту встречаются чисто политические пассажи.

Это я в принципе никогда не обсуждаю.

Я, как левый, не собираюсь уступать Ницше нацистским…

Нельзя видеть наличие, скажем, Северного Полюса на любой широте земного шара. Иначе это будет каша в голове.

Ну, для художника каша в голове, наверно даже и хорошо… Тем более, что и у нацистов бывает свой коллективизм индивидуалистов.

Дерзайте.

Насими – «поэт-еретик», и вы, левый, говорите об этом неприязненным тоном?! Помилуйте, именно левые и вытащили его из Леты, в которой пытались утопить его правые.

1) Кто вытащил не важно. Важна его суть.

2) Если его суть - еретик относительно массами исповедуемой религии, то он отщепенец от масс.

3) Вероятность, что отщепенец демонист, - повышенная. Но, вы правы, это не однозначно. И я поступил неосторожно. Надо было ограничиться упором на то, ЧТО вы ассоциативно связываете с этим именем: «И дьявол поддержал меня».

Делаю исключение из своего объявленного отказа дальше обсуждать реалии текста лишь потому, что допустил неосторожность в данном случае.

творчество – один сплошной «раздрай»

Согласен! Я только хочу, чтоб он был включен в систему противоречий. А у вас я этой включенности не заметил (повинившись, что, может, виноват, что не заметил). Но если не виноват, тогда он очень подходит в качестве элемента из «в лоб» выражаемой исключительности демонизма. Из-за чего я и применил слово с негативной аурой.

Вот тут бы вам, может, и стоило б меня поймать.

Но для этого нужно здорово уметь рефлектировать, а это вредно для стихийности творчества.

Нет. Вам не стоит обсуждать свои произведения!

публицистичность вам претит – то есть… вы сторонник чистой формы

Это неправильная оппозиция.

Публицистика находится за пределами идеологического искусства.

А внутри идеологического искусства не существует чистой формы. Она вся идейна в более или менее легко постигаемой степени.

по собственному вашему признанию, достоинства ритмичной прозы вами ощущаются смутно

Это не исключает вероятия, что она у вас зря применена. Особенно учитывая, что вы – по вашему признанию – занимались арифметикой, счетом при сочинении.

Чего тебе надобно, критик?

А вдруг мне кто-то толком что-то возразит.

У меня ж и невысказанных сомнений в своей системе полно.

Кроме того, хотелось бы, все-таки, свою систему распространить. Значит надо высовываться.

цитируете Выготского тоном средневекового богослова

1) Не цитирую, а излагаю.

2) Да еще и договаривая за него то, что он не написал «в лоб».

3) Тон - потому что устал за треть века. Не докричаться же до принятия его открытия научным сообществом. Все только отдают ему должное, и НИКТО не применяет. Я – о ужас! – один…
 

Решил я было, товарищ Воложин, оборвать нашу полемику, но вот вчера пробежал глазами и не сдержался. Нелогичность я вижу в ваших воззрениях, как, вероятно, и вы в моих.

Ведь и не левый вовсе. Насими вас отвращает потому, что он «отщепенец от масс», вас не смутило даже то, что он признан именно левыми – заявили вы ничтоже сумняшеся, что зря это сделано. Значит, и правые давили его (и кожу содрали) почем зря. То есть и левые, и правые – оба лагеря слепы, и только Воложин наконец разобрался в действительности – что делает честь зоркости вашей.

Но дело не в этом, и даже не в самом Насими. Если я правильно понял, вам принципиально претит «отщепенство». Но ведь это не левая идеология, и не правая, это, вы меня извините, стадное чувство. Гитлер в 40-42 гг. вызывал восхищение подавляющего большинства немцев, и работавшие на советскую разведку немецкие антифашисты – Шульце-Бойзен, Карнак и др. – в глазах своего народа были отщепенцами. По вашей логике, следовало им с восторгом включиться в дело укрепления третьего рейха. Я не вижу в вас левого.

Вообще, на фоне рьяной защиты Выготского особенно бросается в глаза ваша склонность к безапелляционным приговорам направо и налево. Насими вы отлучили от левых, обвинив нас всех в слепоте. За ним же вы отправили и Ницше, присовокупив снисходительно, что у меня, как у художника, в голове каша, утешив тем, что художнику это полезно. Знаете, Воложин, если я художник, а вы нет, то это еще не значит, что каша в моей голове, а не в вашей. Вы от аргументов перешли к голословным обвинениям – заявили в виде аксиомы, что Ницше и левые – два полюса, и сделали вывод о каше в моей голове.

Так в том-то и дело, что полярной противоположности я здесь не вижу – хотя и я могу ошибиться – и мог бы доказывать это аргументами и цитатами многими. Много времени это займет, и не буду я этого делать (хотя вызов принять всегда готов), но хочу сказать, что до проведения этой дискуссии вопрос о местонахождении каши остается открытым. Пока что скажу лишь, что «фашизация» Ницше проведена была самими нацистами, нуждавшимися в классике-предшественнике, и клеймящие его невольно идут на поводу у пропаганды Геббельса. Черты фашизма в ницшеанстве есть, но есть и противоположные, и если ультраправые зорко видят в нем родственные себе черты, то не пристало мне уступать своим противникам. Вагнер, я надеюсь, вам не претит? Он был обожаем нацистами.

Никто не обязан, говорите вы, читать и изучать Ницше. Ну да, как и Лермонтова с Пушкиным (или, например, Выготского). Только вот до определения человека северным полюсом в отношении его к чему-либо было б полезно его внимательно читать. Иначе недолго и до каши в голове – даже если вы не субъективный художник, а хладный критик.

Но я оставлю иронию. В полемике нашей я вижу одно недоразумение. Слова «Демон», «демонизм» вам отвратительны. Как человек начитанный вы должны знать, что в традициях европейской литературы слова эти символизируют не только – и даже, кажется, не столько – низкое зло, сколько независимость мысли и духа, противопоставленность обывателям безличным. (Черт, я забыл, что принципиально против выделения из толпы, и не важно по какому принципы. Попал я пальцем в небо.)

P.S. Вы отчасти правы, что не дело автора включаться в обсуждение своих сочинений. Но я не из-за них поднял эту бучу, я спорю, как видите, на общие темы, позабыв уже о рассказах своих. Оно со мной часто бывает – споря с критиком, вижу разногласия принципиальные во взглядах на литературу и жизнь, и вступаю в перепалку, вследствие чего возникает превратное впечатление, что меня раздражает критика моих произведений.

За сим остаюсь и пр.
 

Уважаемые читатели!

Мне бы хотелось, чтоб вы молчаливо согласились, что я буду выступать только как критик-интерпретатор, т.е. главный акцент делающий на литературоведении, и не поддающийся на перевод разговора в любые другие плоскости (в политическую, философскую и т.д. и т.п., в общем, в жизнь).

Сам я, правда, восходя от деталей текста к идеалам их творца, касаюсь жизни. Но лишь касаюсь. А говорить о ней без привязки к тексту не хочу. И надеюсь на ваше молчаливое осуждение всякого, кто захочет поговорить о жизни, забыв о разбираемом тексте.

И в такой надежде хочу видеть вас неодобряющими Лачина в связи с его новой репликой.

Есть, правда, одна загвоздка. Что если действительно вне литературы я человек, о котором можно сказать слова: «нелогичность», «ничтоже сумняшеся», «зоркость» (в смысле наоборот), «стадное», «безапелляционным», «недоразумение» и т.д.? Откажись я разбирать по политическому, философскому, вообще – жизненному существу эти обвинения, не значит ли это признать несостоятельным все, что восходило от элементов разбираемого текста к этим столь, оказывается, неправильно мною понимаемым кускам жизни, политики, философии и т.п.?

Друзья! (Ибо к недругам обращаться бесполезно.)

Пусть я кругом – в жизни, политике, философии и т.п. – не прав. Скажите, имеет это отношение к главному, о чем я всегда писал и пишу? В данном случае – имеет ли это отношение к моей правоте или неправоте, что Лачин написал рассказы

не методом столкновения противоречий, а впрямую. Будь прав Лачин, что Ницше не профашист, обретут ли его рассказы противоречивость в элементах? Предположим, Ницше левый, как и Лачин. Так разве текст самедовского «Гладиатора» приобретет от этого что-то авторски негативное относительно главного героя? Или герой отнесется к себе в какой-то мере негативно? – По-прежнему все шары летят в одну лузу героизации, ибо что написано пером – не вырубишь топором.

Вы помните, о чем я писал? – О том, что все у Самеда-заде «в лоб». И что это – плохо, потому что нехудожественно. И какая в конечном счете разница левый Ницше или правый? И какая в конце концов разница, нравится мне Ницше или нет? И прав я относительно Ницше или нет? И так – со всеми возражениями автора в последней реплике.

Кроме одной. Насчет каши в голове.

Лачин понял ее негативно и на свой счет как художника, пожалуй.

А ведь я не иронизировал. Каша в голове художника это действительно хорошо. Потому что, – не зря писал Выготский, – в древности поэтов называли убогими (у Бога). Существует так называемая внутренняя речь. В ней слипшиеся слова и другие необычности. Но она ближе стоит к смыслу, который хотят выразить, чем внешняя речь, грамматически верная (ибо мысль изреченная есть ложь). Так художник, это дитё, этот как бы дурачок, лучше всех может выдать наружу нечто. Его каша в голове дорогого стоит. Потому что она у него и на языке. А уж если мы этот язык поймем, то и увенчаем эту голову.

К сожалению, я насчет каши выразился в отношении реплики Лачина, а она уж точно не художественное была произведение (даже и он признает).

Кстати, именно из-за у-Богости художников, они и не вступают со своими критиками в разборки.
 

Наверное, вы правы, Воложин, и я напрасно продолжил дискуссию. Мне очень неприятно, если действительно создалось впечатление «нападок» на критика со стороны озлившегося автора. Понимаете, я совсем не так все это воспринимал: просто как интересный разговор между двумя образованными людьми. Если на другие мои произведения появится ваша статья, я прочту с интересом, обещаясь при том не вступать в пререкания.

Кстати, вы уже почти сподвигли меня засесть за Выготского и я начал просматривать другие ваши статьи. Так что, как видите, дискуссия была не совсем бесплодной, во всяком случае, для меня. (А вы, небось, и меня в те самые «недруги» записали?)